Мои четырнадцать букв

Я родилась в такой семье, где можно было выбирать из двух национальностей. По маме-русской или по папе-казаху, который сам был таковым всего лишь наполовину. Итого мне досталась по наследству четверть казахской крови, восточная фамилия длиной в 14 букв и право на самоопределение. Родилась я в советской Сибири, а выбор пришлось делать в суверенном Казахстане. 

Самое толерантное общество, какое только можно вообразить, окружало меня в школьные годы. Город, где я росла, был когда-то местом сталинской ссылки, поэтому за партами сидели потомки самых разных народов: обрусевшие корейцы, немцы, татары, поляки, украинцы, прибалтийцы, кавказцы… Быть русским означало быть славянином, а уточнять, что ты, например, белорус, никто бы не стал. Титульное население, казахи, в журнальном списке нашего класса занимали треть строчек. 

Моя фамилия относится к распространенным казахским, но никто не удивлялся, что я не приношу на школьные праздники баурсаки вместо конфет, как это делали казахские девочки. Среди горожан, говорящих на русском языке, межнациональные браки случались часто. Язык коренного народа в школах и университетах преподавали не очень настойчиво, потому что сами казахи учили его в своей семье, а остальным он был ни к чему. А потом Казахстан стал независимым… 

Мне до сих пор больно и обидно вспоминать первые годы суверенитета. Я надеюсь, что казахам так же стыдно за то, что они произносили тогда: «Не по своей земле ходите», обращаясь ко всем тем несчастным, кто при советской власти был вынужден там прижиться. Ведь они помогали казахам запускать тяжелую промышленность и превращать степи в пшеничные поля. В результате же дети ссыльных побросали свои дома, квартиры и уехали. Немцы перебирались по госпрограмме в Германию, евреи — в Израиль, русские — в Россию и так далее. 

В казахстанском паспорте мне требовалось указать национальность. В новых условиях было выгодно казахское происхождение. Но по месту рождения, по культуре, по воспитанию я чувствовала себя русской. Ключ к ответу дал мне язык. Я решила, что смешно изображать из себя казашку, не умея составить ни одной фразы, кроме дежурного приветствия. 

Из-за оттока иных народов на историческую родину за первый десяток лет независимости Казахстана население моего города уменьшилось почти вдвое, примерно с 750 до 400 тысяч человек. Постепенно волна агрессивного национализма схлынула, жизнь, как и на всем постсоветском пространстве, стала налаживаться. А наша семья тем временем пришла в Церковь. 

Быть православным в Казахстане — это, прежде всего, быть самостоятельным и нести ответственность за решение стать христианином. Нынешние правители там, по традиции предков, придерживаются ислама. А население фактически живет бытовым язычеством. Религии почитаются лишь в разрезе исторического опыта. Православие не модно, не современно и никому особо не интересно. Поэтому в Россию я переехала со стойкой привычкой скрывать свою духовную жизнь, оставляя за семью замками свою тихую радость. 

Что же я увидела в Русской Православной Церкви уже на родине? Внут-ри Церкви все то же самое. Литургия, Таинства, Исповедь и Причастие, святые и святыни, — все те же чувства, и мое тайное живет в том же самом мире. Ход казахстанской и российской церковной службы отличается не более чем традиции разных приходов. 

Однако меня поразило то, что обитает вблизи Церкви. Взаимоотношения прихожан, какие-то группировки, сильное влияние политики — все это выливается в неискренность слов и легковесность суждений. В Казахстане мы чувствовали близость подвига новомучеников, стесняясь под их взором отступать от своих принципов и попусту молоть языком. Мы не ждали, что власть нас прикроет, и всегда были настроены (на полном серьезе) на очередные гонения. Когда здесь я увидела, как авторитетные люди подолгу выясняют, что правильнее надевать женщинам в храм, мне это показалось странным. Я тогда носила в церковь длиннющую юбку и не думала, что имеет смысл выторговывать у Бога право на ношение брюк. 

К российской ментальности пришлось привыкнуть. А национальный вопрос в Церкви никогда меня никак не беспокоил: космополитичная внешность оберегает от лишних вопросов, а называть фамилию не требуется. А если назвать придется, то восточная принадлежность вызывает умиление духовным родством с другими народами. 

В общественной жизни все не так гладко. Представляться в учреждениях для меня — сущая мука: иногда отношение меняется на злобное, иногда становится насмешливым. Исковеркать вслух произношение моей фамилии никто не считает зазорным. Мои документы изобилуют ошибками, для исправления которых приходится обходить вдвое больше инстанций. 

Страшно вспомнить первые годы жизни по временной регистрации, когда я оказалась в каком-то правовом вакууме: с российским гражданством, но без прописки на территории страны. В паспортном столе я не раз слышала: «Вас никто не просил оттуда переезжать». То есть казахстанские русские российским русским не нужны. Для нас даже закона не написали, забыли. 

«Где же наша земля?» — хочется мне спросить всех тех, кто уехал из суверенного Казахстана и мотается по миру. Наши немцы в Германии живут отдельными анклавами. Кто-то из бывших казахстанцев, попытав счастья в России или других странах бывшего Союза, возвращается обратно в Среднюю Азию, уже твердо зная, что они теперь нигде не свои и везде почему-то чужие… 

Я все еще говорю свободно только по-русски. Но уверена, что могу переселиться в любую страну мира, выполнив два условия: выучив язык принимающей стороны и удостоверившись, что в том краю есть хоть один-единственный православный храм. Для коммуникации с внешним миром этого достаточно, а большего ждать не приходится.