Завтра ветер переменится
Когда мы были молодые
— Сергей Львович, вы принадлежите к поколению, которое хорошо помнит, с каким воодушевлением советские люди приняли перестройку, и настоящий восторг церковных людей, понявших, что их больше не станут притеснять. Но в наши дни в обществе в основном принято ругать перестройку и проклинать Михаила Горбачёва как её автора. Самое удивительное, что в этом хоре отчетливо слышны голоса православных. Как, на ваш взгляд, такое могло случиться?
— Это удивления не вызывает. Большую роль здесь играет ностальгия по прошедшему времени, когда люди были молоды, полны надежд и верили в то, что дальнейшее развитие будет идти по восходящей. В 1990-е наступило разочарование, оказалось, что большинство людей — по крайней мере в материальном отношении — отброшены далеко назад. Для человека естественно пытаться объяснить произошедшее, но большинство людей не прибегают к рациональным объяснениям, эмоции преобладают, и происходит переосмысление прошлого, воспринимаемого как несостоявшаяся ожидаемая радость. Перестройка ознаменовалась и изменением отношения к религии и Церкви. Почему православные этого «не помнят» и «не ценят»? Думаю, тут можно говорить о своеобразной аберрации сознания. Надежды на будущее для людей церковных связывались и с возрождением церковной жизни, и с улучшением их материального бытия. Материальное бытие у многих ухудшилось, и это, безусловно, повлияло на оценку всего того, что мы называем общим словом «перестройка».
Входит бронзовый генералиссимус
— Да, произошла аберрация: людям, даже жившим в советское время, кажется, что свобода исповедовать свою веру — нечто само собой разумеющееся, они к этому привыкли.
— Человеку свойственно очень быстро забывать прошлое. Мы должны освободиться от иллюзий: большинство людей не помнят прошлое, они его воссоздают по лекалам того настоящего, в котором живут. Дело здесь не в конкретном периоде конца 1980-х — начала 1990-х в нашей стране, дело в том, что восприятие прошлого оказывается заложником несостоявшегося будущего для тех, кто негативно воспринимает тот самый период. Ругать их за это, что-то объяснять, используя рациональные доводы, бессмысленно, тем более что за три десятилетия выросло новое поколение, которое совершенно не представляет реалий позднесоветского времени, во многом его идеализируя. И не случайно одним из самых популярных героев прошлого, по опросам социологов, стал Иосиф Виссарионович Сталин. И здесь нет ничего удивительного. Сталин воспринимается как некий абстрактный идеал правителя, который «восстановил величие державы» и который, как считают некоторые современные православные, в конце жизни старался облегчить и улучшить жизнь Церкви. Сформировался миф о том, что Сталин вначале должен был побороть «пятую колонну» в собственной партии, уничтожить «врагов государства» и после этого, окончательно укрепившись, даровать Церкви свободу. Так думающие люди не рассуждают о цене, которую Церковь заплатила за этот социальный эксперимент 1920–1930-х годов, для них важно только то, что патриаршество было восстановлено при Сталине, стали открываться храмы… Люди забывают, что к 1939 году на территории РСФСР оставалось менее трехсот открытых храмов, не было ни одного монастыря. После 1939 года, когда к Советскому Союзу были присоединены территории Карелии, Бессарабии, Прибалтики, число храмов существенно увеличилось, и изменить религиозную жизнь ни на одной из полученных территорий слишком быстро не получилось, да и вообще не получилось. Надвигалась война, которая внесла коррективы в сталинскую церковную политику. Некоторые современные православные доходят до того, что говорят: «Церковь стоит на крови мучеников, это — основа христианства, а в результате сталинской политики мы получили целый сонм мучеников, которые теперь молятся за Церковь». Это, конечно, страшная, человеконенавистническая логика.
Сергей Фирсов
родился в 1967 году в Ленинграде. В 1991 году окончил с отличием исторический факультет ЛГУ. В 1991–1995 годы преподавал в ЛЭТИ. С 1995 года преподает в СПбГУ. В 1994 году в Санкт-Петербургском филиале ИРИ РАН защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук на тему «Православная Церковь и Российское государство в конце XIX — начале XX вв. (Проблема взаимоотношений духовной и светской власти)». С 2009 года — профессор кафедры церковной истории СПбДА. Автор более 450 научных, научно-популярных, учебно-методических и публицистических работ.
— Я в таких случаях говорю: давайте тогда Иуду канонизируем, ведь без его предательства не было бы мучений Христа…
— Вот-вот. Но убеждать убежденных — дело совершенно бессмысленное. Эти люди уже «знают правду» — для себя, по крайней мере; и они подгоняют, вольно или невольно, факты под свою незамысловатую схему, отвергая то, что эту схему разрушает. Психологически это совершенно понятно. У сторонников современного «православного сталинизма» наблюдается явление, которое можно назвать исторической подменой: они хотят видеть одно — и сознательно, а то и бессознательно, не замечают другое. То, что в Русской Церкви к 1939 году на свободе находилось только четверо правящих архиереев, таких людей волнует не слишком. То, что были уничтожены десятки епископов, архиепископов, митрополитов, тысячи, если не десятки тысяч священников и не поддающееся учету число активных мирян, не воспринимается как то, над чем следует задуматься и чему надо ужаснуться. Говорят, время лечит. Да, безусловно, время может лечить. Но время позволяет также забыть прошлое или научиться так его воспринимать, чтобы это прошлое казалось некой сказкой. Восприятие прошлого в модусе сказки — своеобразная социальная норма, следование ей не зависит от того, образован ли человек, или, наоборот, совершенно не знает историю. Это имеет отношение не к знанию, а к восприятию прошлого, а оно зависит от целого ряда привходящих обстоятельств. Ненависть к перестройке объясняется тем, что она не дала результатов, на которые люди рассчитывали. Они рассчитывали на то, что власть позволит им жить в лучшем мире, но своей ответственности в том, что случилось, они не видят. Это и есть самая большая проблема дня сегодняшнего. Человек пытается выставить себя обвинителем прошлого. Практически не осталось тех, кто был активен в 1960-е — начале 1970-х годов. Да и активных деятелей 1980-х осталось не так много. Но и у тех, кто пережил гонения на Церковь и «брежневский застой», тоже меняется восприятие. Они мыслят локально, а не глобально. Какая им разница, что в «вегетарианские» брежневские времена закрывалось в среднем пятьдесят храмов в год! Это не принципиально. Людям свойственно искать в истории «союзников» и «врагов». Как правило, для православных определенного толка «положительные герои» нашей истории — Иван Грозный, император Николай Второй и Иосиф Сталин. При этом очень часто императора Николая Второго воспринимают не как страстотерпца, в каковом чине его прославила Церковь, а как «царя-искупителя» или «соискупителя», не желая замечать, что такая подмена кощунственна.
И не находим нужного вопроса
— Часто от священников можно услышать: «Как же так? В конце 1980-х люди ринулись креститься, в нашем соборе каждый день крестили по сто человек! Где эти люди, почему они не ходят в храм? Мы сделали что-то не так, мы их упустили!» Но, мне кажется, сокрушаться не стоит: для большинства людей Крещение было чисто символическим актом, и ничего менять в своей жизни, как и получать знания о христианстве, они не собирались…
— Для многих поход в храм креститься знаменовал демонстративный отказ от «казенного советского лицемерия». Это вовсе не значило, что человек проникся идеалами христианства и собирается вести жизнь, хоть как-то напоминающую жизнь православного человека. На негативе нельзя построить крепкое здание. Отвержение чего-то не значит приобретение нового. Многие надеялись найти в Церкви альтернативу коммунистической идеологии. Но Церковь, по большому счету, к идеологии отношения не имеет и не должна иметь, это «столп и утверждение истины», по словам апостола Павла (1 Тим. 3, 15). 1990-е годы привели к тому, что эти же самые люди оказались в состоянии прострации. Многие ностальгически стали вспоминать утерянный «коммунистический рай», иногда пытаясь совместить эту ностальгию с идеологически усвоенной верой. Такого рода соединения требовали изменить отношение к тем или иным коммунистическим героям. Думаю, именно с этим связано изменение отношения к Сталину начиная с середины 1990-х, в том числе и среди тех, кто в то время недавно пришел в Церковь. Но это относится не только к неофитам: вспомним известного священника Димитрия Дудко, который прошел и застенки советского времени, и искушение давлением КГБ, но в конечном итоге называл себя сталинистом. Так что проблема серьезнее и сложнее, чем кажется на первый взгляд.
— Да, к сожалению, мне приходилось сталкиваться с восхвалением Сталина в среде священнослужителей, причем среди них были те, кто восстанавливал разрушенные и оскверненные в советское время храмы…
— Сознание бывает раздвоенным, человек пытается соединить несоединимое. Вообще, сознание предполагает наличие логического и пралогического элемента. Пралогический элемент — это не нарушение логики, это дологическое мышление. Человек воспринимает действительность, не задумываясь над тем, что есть нечто «белое» и нечто «черное». Конечно, жизнь не представляет собою комбинацию только этих цветов, но если говорить о принципах, этими двумя цветами оперировать можно. Люди часто смешивают их, и получается грязно-серый тон. Мышление человека остается мистическим, как это было и в доцивилизационный период. Изменение сознания, подчинение человека логическим дисциплинам совершенно не значит, что пралогические элементы совершенно ушли. Так и возникают странные комбинации вроде «православного сталинизма».
Как много сделано ошибок
— Не обязательно православные любят Сталина — многие просто восхваляют советское прошлое и клянут Горбачёва…
— Дело не в Сталине. Сталин — это символ, причем, как это ни кажется парадоксальным, символ роста, успеха и — стабильности.
— Рассуждения о том, что в советские времена была стабильность, нелепы. Какая стабильность, когда при Сталине человека могли в любой момент увезти в черном воронке?..
— Дело не только в том, что могли увезти. Дело в укорененном в сталинскую эпоху страхе. Страх бывает разный: бывает страх Божий, а бывает совсем другого рода. Люди приучались к двоемыслию, к боязни сказать что-то свое: а вдруг это свое будет отличаться от принятых взглядов? Этот страх сформировал несколько поколений. Но очень часто желание отделаться от этого страха приводит не к его ликвидации, а попросту к агрессии. Человек пытается заглушить свой страх агрессией, направленной на тех, кого он считает противником «истинных» представлений о прошлом и современности. Он стремится найти не друга, а врага, против которого надо выступать. Это совершенно не христианский взгляд, но крайне распространенный. Жанна Владимировна Бичевская, в прошлом любимая ученица Булата Окуджавы, а ныне активная почитательница святости Григория Распутина и соискупительного подвига царя Николая Второго, в одной из своих песен заявляла: «Мы врага настигнем по его же следу / И порвем на клочья, Господа хваля…». Сама Жанна Владимировна — человек мирный, не желающий никому зла, но ей даже не приходит в голову, насколько чудовищны эти строки. Она тоже обрела веру в эпоху перестройки, полностью изменила свой взгляд на мир — и из творческого человека превратилась в прекрасно поющую идеологическую персону, отстаивающую не столько веру, сколько идеологемы, обернутые в квазирелигиозную упаковку. Винить её за это нельзя — такое у нее мирочувствие, она искренна в своих заблуждениях. Очень часто человек, осознавая, что не всё в его жизни удалось, пытается не философски осмыслить, почему так вышло, а агрессивно ответить на вопрос, кто помешал осуществлению прекрасных планов. Люди пытаются найти успокоение в ненависти, причем в ненависти к прошлому, символизируемому конкретными историческими персонажами. Как известно, добро не рождается от зла, оно от добра рождается. И ненависть способствует разрушению человека как душевно-духовного существа.
— Есть ли, на ваш взгляд, вероятность, что в обозримом будущем эти умонастроения изменятся и уже не будет считаться общим местом, что «в советское время было всё хорошо, а потом произошла катастрофа»?
— Надо быть оптимистами. Вполне возможно, что на каком-то историческом отрезке злопамятность уйдет, когда уйдут в том числе и поколения «обиженных». Но должен сказать, что, вероятно, народятся новые поколения новых обиженных. Не все социальные болезни лечатся. В медицине есть понятия болезни смертельной и болезни неизлечимой. Думаю, подобную характеристику можно применять и к обществу. Является ли переживаемая ныне обществом социальная болезнь смертельной? Я так не думаю. Я хотел бы верить в то, что она и излечима. Но уверенности в этом у меня нет. Впрочем, в медицине есть возможность купировать проявления неизлечимой болезни, продлевая жизнь пациенту. Может быть, это можно применить и к нашей социальной ситуации.
— Меня всегда удивляло вот что. Да, во времена перестройки и в 1990-е было допущено множество ошибок, роковых ошибок. Но почему из этого непременно должно следовать, что жить в СССР было хорошо?
— Советское общество было построено на принципах декларативной ненависти. Со временем произошли существенные изменения, и декларации о непримиримой борьбе классов сменились уверениями, что у нас построено общенародное государство, мы движемся к гармонии. Но есть понятие мистического наказания — позволю себе такие антиисторические рассуждения. За зло очень часто платят не только его совершители, но и потомки совершителей. Может быть, об этом нужно подумать тем, кто так ругает перестройку? Невинные часто платят за грехи своих отцов. Это тоже надо понимать и принимать, хотя и не хочется. «Почему я? Я-то не виноват, я честно жил и работал!» Человеческое, слишком человеческое…
