За чином виден человек
Кофе и картины
Идя в гости, так сказать, к персоне с положением, невольно задаешься вопросом, получится ли за чином и службой разглядеть человека. С Любовью Александровной подобные рассуждения отлетают сразу, на пороге её дома. «Вот эти тапочки удобнее, берите», «Котик? У нас их три, привезли с дачи», «Идемте кофе пить, а придет Даша, пообедаем». Радушие и легкость в обращении расслабляют. Дальше спонтанная экскурсия по квартире. А там есть на что посмотреть. Вовсе не в плане роскоши. Речь о картинах — классических и авангардных. За каждой работой — история дружбы и профессионального сотрудничества. Любовь Александровна любит искусство, в том числе современное, знает его изнутри. В её многополярной жизни нашлось место и этому. За что бы она ни бралась, дело становится полюсом силы. Тут и высокая должность в администрации губернатора, и руководство музеем, единственным в своем роде и стратегически важным, работа в Союзе художников и своя галерея. В нашем рассказе найдется место истории «арт-скандала» со счастливыми последствиями и сглаживанию межрелигиозных разногласий, к счастью, без последствий. И в нем будет море тепла.
В министерстве и на отдыхе
— Любовь Александровна, каково это — стать президентом федерального музея? Для вас это назначение стало неожиданностью?
— Да, полной неожиданностью. Мне недавно исполнилось 75 лет, я на пенсии с 55 лет, а всё работаю и работаю. Устала, честно говоря. Три года назад мы были, как обычно, в министерстве, защищали наш трехлетний план, отчитывались за прошедший период. Уже тогда я понимала, что пора передавать дела. Решила, что пора уходить, тем более смена у меня прекрасная: Екатерина Александровна Терюкова — умная, талантливая, зам. по науке, кандидат философских наук, музей любит и знает его, в общем, всё благоприятствует. Три года истекли, 4 сентября прошлого года наступил момент, когда нас снова вызвали в департамент, после обсуждения рабочих вопросов директор Департамента музеев Елена Михайловна Харламова попросила меня остаться и говорит: «Давайте вы станете президентом музея». Я от неожиданности растерялась. А после этого был месяц перерыва, когда вводились изменения в устав музея и менялось штатное расписание. В это время я успела побыть простой российской пенсионеркой. Ощутила себя абсолютно свободной. Поняла, что раньше никогда не отдыхала полностью. Потому что даже в отпуске всегда держишь в голове рабочие вопросы. Отдохнула и через месяц вступила в новую должность.
— А что делает президент музея?
— Езжу на научные конференции, посещаю официальные мероприятия. Конечно, мне непросто отвыкнуть от привычного ритма. Ведь я всю жизнь работала в системе, а научный мир совсем другой. Но музей в первую очередь занимается наукой, изучением истории мировых религий под эгидой Академии наук, это его главная деятельность, а я всё-таки не ученый, скорее госслужащий. Адаптируюсь постепенно.
— Зато у вас большой опыт работы с религиозными организациями.
— Да, я была начальником Отдела по связям с религиозными объединениями администрации губернатора Санкт-Петербурга. Там была задача выстраивать мост между правительством и религиозными организациями, пытаться соблюдать баланс интересов и тех, и других. Я так и познакомилась с Музеем истории религии. Они нас приглашали на выставки, мы их — на мероприятия. И вдруг мне предложили его возглавить. Я взяла паузу, чтобы подумать. Решилась, потому что почувствовала, мне не хватает творческой жизни. Ведь я еще раньше несколько лет проработала советником губернатора в аппарате Яковлева, проводила культурные мероприятия, выставки в учебных заведениях.
— А ведь у вас второе образование как раз искусствоведение?
— Да, отучилась в Академии художеств, когда у меня уже были две дочери. Вот так 13 лет в музее, 15 на госслужбе, была свободным искусствоведом, устраивала выставки современного искусства. Своя галерея была. Тогда я уже хорошо знала Деревню художников, где им давали мастерские, и её основателя скульптора Дмитрия Каминкера.
Музей. Начало
— Как-то мы начали разговор с конца. Пусть так и идет, но поэтапно. Последним был Государственный музей истории религии. О нем и поговорим. За годы работы что было самое-самое, самое сложное, самое интересное?
— Интересно было всё и сразу. Как начиналось? Мне трудно рассказать. Одно, другое, третье. Жизнь музея очень динамичная, и нужно было быстро влиться в этот ритм, во всём разобраться. Огромное количество административных дел. Одновременно нужно было вникать во всю финансово-экономическую деятельность, главного бухгалтера не было, пришлось срочно искать. При этом одна выставка открывается, вторую готовим. У каждой своя специфика, своя тема: христианство, ислам, иудаизм, индуизм, буддизм. Во всё нужно погрузиться. И ведь это мы ещё работаем исключительно с традиционными религиями.
— А почему только с ними, кстати?
— Потому что музей в первую очередь работает с материальной культурой. А значительное накопление объектов культуры есть только у мировых религий.
— А как же взаимодействие с религиозными организациями? Осталось на прошлой работе?
— Продолжилось в музее, конечно. Ведь Музей истории религии — это еще и уникальная площадка для межрелигиозного и межконфессионального диалога. Наконец, место встречи, ведь проводить конференции и другие мероприятия, где встречаются представители различных религий на территории храма, мечети, синагоги, дацана неудобно. А музей для этого прекрасно подходит.
Когда-то была должность уполномоченного по делам религии, у лица, её занимающего, были огромные контролирующие права над всеми религиозными организациями. Наступила демократия, и вместо контроля важным стал принцип взаимодействия. Ну и прекрасно. Вот это взаимодействие и нужно выстраивать. Этим мы и в администрации занимались, и в музее.
Этикет и дипломатия
— Вы ведь православный человек. Наверное, трудно маневрировать между профессиональными интересами и собственной верой?
— По большому счету одно другому никак помешать не может. Нужно просто вести себя корректно, знать и соблюдать определенный этикет. Для этого перед каждой поездкой в религиозное учреждение выдается специальный протокол, в котором расписано, как себя вести, как одеться, где нужно разуться и омыть руки. У нас со всеми конфессиями сложились хорошие отношения. Но волнующих моментов было немало.
Еще при Матвиенко моя обязанность была сопровождать каждого нового назначенного руководителя администрации в поездках в синагогу, мечеть и другие учреждения, чтобы представить его. Главы конфессий, можно сказать, приравнивались к дипкорпусу, поэтому с ними работали как с дипломатами. Вот однажды, в первую неделю Великого поста, мы приезжаем с только что назначенным вице-губернатором Виктором Николаевичем Лобковым в нашу главную мечеть. Садимся за стол. Это была часть привычного протокола, и я знала, что обычно в таких ситуациях к столу подают сладкие восточные яства и чай. А тут смотрю, на столе помидорчики, огурчики, зелень. У меня уже закрались подозрения. В общем, подали плов. А я-то нацелилась на строгий пост, и вот в самую первую неделю такая ситуация.
— Отказались от плова?
— Нет, это было бы оскорбительно. Есть же протокол. Да и с христианской точки зрения, думаю, было бы неверно отказаться. Конечно, довелось и на различных праздниках бывать. И на Курбан-байрам, и на Ураза-байрам, и на иудейский Новый год в синагогу ходили, он в сентябре празднуется. Бывали куда острее ситуации, чем с пловом. Помню, была я на отдыхе в санатории, а в это время вышел у нас по просьбе Комитета по культуре сборник религиозных организаций города, и в него по ошибке внесли личный номер мобильного телефона Жафяра Пончаева, главы организации мусульман Санкт-Петербурга и Северо-Запада, настоятеля мечети, и телефон его сына. Кстати, Соборная мечеть Петербурга — первое религиозное здание, которое было передано верующим в советское время, еще в 1956 году. И вот звонит мне разгневанный Жафяр Насибуллович, а человек он был жесткий, скажет так, что мало не покажется. Скажу только, что трубка раскалилась. Но ничего, сумели и это сгладить, заштриховали телефоны вручную. Зато как они нам помогли, когда начался приток мигрантов! Прибывшие мусульмане делали себе молельные дома просто в съемных квартирах, а каждый такой дом — уже мечеть. Контролировать их было невозможно. Курбан-байрам, массово звонят петербуржцы и жалуются, что идут по Садовой и видят, как прямо там, рядом с Апраксиным двором, режут баранов на улице. Пришлось правоохранителей привлекать. Потом мы обратились в Соборную мечеть, и они как-то сами решили этот вопрос, довольно быстро.
— Зато с буддистами, наверное, не было проблем?
— Были, еще какие. К нам обратились буддисты, рассказали, что какие-то люди, тоже якобы буддисты, заняли дацан и никого не пускают. Разбираться, какие буддисты настоящие, а какие нет, не наша задача, но закрытым помещение традиционной религиозной организации в городе быть не может. Мы приехали, но и нас не пустили. Да что там нас, они даже губернатора Владимира Яковлева не пустили, он решил накануне празднования 300‑летия туда заехать, чтобы посмотреть, что там делается, какие надо восстановительные работы провести, так не пустили. А собственность городская, памятник федерального значения. Пришлось через суд вопрос решать.
Но сложнее всего было работать с нетрадиционными организациями, со всеми зарегистрированными, а их было множество, и знать нужно было их все. Только в музее я от них избавилась и вздохнула спокойно. А так, бывало, звонят нам в отдел: спасите, помогите, дочь попала в секту. Спрашиваю, сколько лет дочери. Отвечают — пятьдесят. Что тут сделаешь? Только посочувствуешь…
Многонациональность как ген города
— Вообще, когда вертикаль власти ушла, не было понимания, как выстраивать межрелигиозные и межконфессиональные отношения, как договариваться. Не только мы задавались такими вопросами, во всех регионах России формировались подобные отделы, везде по-разному, и нужен был какой-то общественный совет. Тогда у меня возникла идея. Говорю, давайте организуем некую конференцию для того, чтобы хотя бы поговорить с друг другом, понять, что происходит у нас, в регионах, куда двигаться дальше. И мы провели, и не одну, конечно.
Хочется, чтобы Петербург оставался мультикультурным, многонациональным. Ведь это заложено в генетике города. Мечеть, дацан построены еще до революции, да и сам город строили люди разных национальностей и вероисповеданий. Это часть нашей истории. Хочется, чтобы все мы не просто хорошо жили в Петербурге отдельно друг от друга, а чтобы было взаимодействие, чтобы участвовать вместе в культурных проектах, социальных. Хочется жить общей жизнью.
— Правительство занималось передачей недвижимого имущества религиозным организациям, а музей? Приходилось ли раздавать экспонаты, возвращать их?
— С движимым имуществом оказалось проблем меньше, во всяком случае, в нашем музее всё было гладко. Например, протоиерей Геннадий Бартов, настоятель Троице-Измайловского собора, когда отмечалось сто лет с начала Первой мировой войны, заказывал у нас цифровую копию Августовской иконы Божией Матери, на подлинник не претендовал. Но при этом работа по передаче музейных предметов у нас ведется. Передаем, без проблем.
— Всем конфессиям отдаете?
— Всем, но мусульмане, например, ничего не просили, только дарили. У нас небольшая исламская коллекция, и обычно она пополняется за счет дарений. Католики тоже очень много дарят. И православные. У нас не было патриаршего облачения в коллекции, Патриарх Кирилл, узнав, передал свое.
— Приходится ли каким-то образом на работе сдерживать свои личные религиозные предпочтения?
— Хорошо понимаю ваш вопрос. При приеме на работу нам запрещено обсуждать с претендентами их вероисповедание. Конечно, все мы люди, и со временем предпочтения начинают проявляться в частном общении. Главное, они не должны влиять на работу. Корректность и уважение — вот что обязательно должно быть. Мне видится, что реального противостояния между конфессиями в нашем городе нет. Например, Марк Давидович Грубарг, председатель еврейской религиозной общины Санкт-Петербурга, и Равиль Джафярович Панчеев, настоятель Санкт-Петербургской Соборной мечети, дружат. И это не что-то из ряда вон выходящее. Это нормально.
А наш музей — это площадка нейтрального диалога. Место, где представители разных религий могут встретиться для обсуждения совместной работы или других вопросов.
О корнях и дорогах
— Любовь Александровна, когда мы говорим о руководстве Отделом по связям с религиозными объединениями и руководством Музеем истории мировых религий, это всё хорошо стыкуется. Но в вашей биографии была работа на закрытом предприятии, в области радиоэлектроники. А потом своя галерея современного искусства. Это трудно совместить в единую картину. Как так сложилось?
— Само всё сложилось. Тут, наверное, надо с детства начинать. Какое оно у меня было? Я родилась в 1949 году. Хорошо помню свою прабабушку Любовь Михайловну, меня назвали в её честь. Мы жили все вместе на окраине Петербурга в частном доме, со своим двориком, садиком. Это был дедушкин дом. Его потом, естественно, экспроприировали. Прабабушка меня очень любила. Я была спокойной и послушной. Когда мне было пять лет, она умерла. Ещё у меня была замечательная бабушка Вера. Празднование наших именин в день Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у нас всегда было большим семейным торжеством. Бабушка Люба отчасти была религиозной, но её второй муж, возглавлявший депо Октябрьской железной дороги, был разночинец, и она, испугавшись за него, ещё в 1917‑м году пошла вступать в партию, чтобы его не тронули, но её не приняли. А бабушка Вера была одной из трех первых женщин — машинисток паровоза. Во время блокады она всю семью эвакуировала под Омск, а сама всю войну возила раненых с фронта. Муж её пропал без вести. Мои родители познакомились в конце войны и поженились. Папа был кадровый военный, артиллерист, его отправили служить в город Остров, Псковская область, там родился мой брат Славик, он прожил всего 9 месяцев, заболел корью, спасти его не смогли. Там и похоронили. Потом уже родилась моя сестренка Тамара. Папу направили служить в Германию. Одно из самых больших впечатлений моего детства — это кукла, которую папа привез из Германии. До этого у нас была только кукла, сшитая из тряпочек. Папе, к сожалению, пришлось по здоровью оставить армию, у него были проблемы с легкими после ранения, началась череда лечений, санаториев. Мама работала инженером-проектировщиком в институте по проектированию металлургических заводов. Я, как уже говорила, была неконфликтным ребенком, по-своему искала выход из сложных ситуаций. Однажды мама в детском саду застала меня с манной кашей, размазанной по всему лицу. Дело в том, что меня не выпускали из-за стола, пока тарелка не станет пустой. Вот и пришлось куда-то деть кашу.
— Находчиво! А в школе вы учились хорошо?
— Когда пошла учиться, ничего не умела — ни читать, ни писать, но всему быстро научилась, первые четыре класса у меня были все пятерки. А потом мы получили квартиру и переехали в Московский район. Жили мы там уже втроем, папа умер. Была у нас ещё собачка Белка. Нашу предыдущую собаку Эльму, очень умную, мы её обожали, бабушка отдала охотнику. Охотник увез её за город, она вырвалась и прибежала к нам, но её снова отдали. Мы с Тамарой ужасно страдали. Бабушка это увидела и однажды принесла корзинку. А из корзинки — «тяф-тяф». Белый шарик, черный носик, черный хвостик. Мы крепились, не шли, верные Эльме. Но в итоге растаяли, конечно. Наша Белка долго прожила. Так у меня всю жизнь и живут коты, собаки.
А вот новая школа в Московском районе была испытанием. Проблемой стал немецкий язык. Преподавал его Владимир Петрович Блавк, он был немец, я его запомнила на всю жизнь. Я знала только алфавит и отдельные слова, не могла ответить на его вопросы, которые он сходу задавал на чистом немецком. Увидев мое смущение, он предложил мне перейти в группу послабее. И вот это меня задело, видимо. Да и одноклассники заступились. Владимир Петрович согласился меня оставить и всю длинную третью четверть ни разу не спрашивал. Я занималась сама, всё свободное время. И однажды он просит класс рассказать о весне. В группе гробовая тишина. И тут я встаю и бодро начинаю отвечать. С тех пор он меня зауважал, а я полюбила немецкий язык.
— Почему не пошли учиться на филологию?
— Думала, что не поступлю без протекции. А в старших классах я перешла в математическую школу, хотя любовь к немецкому осталась. Но и математика шла хорошо, и химия. Все одноклассники поступали в технические вузы. И я поступила в Бонч-Бруевича (Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций им. проф. М. А. Бонч-Бруевича. — Прим. ред.) на факультет радиосвязи, радиовещения, телевидения. Просто шли с подружками по Невскому, свернули, увидели институт, зашли и поступили. Хороший факультет, институт серьезный, особенно первые два курса, потом нас разделили на военные кафедры. У девочек тоже была военная кафедра, обучались радиоэлектронному противодействию. После учебы распределение. Это был «почтовый ящик».
Из почтового ящика в Союз художников
— Почтовый ящик?
— Это значит закрытое учреждение. «Почтовый ящик 4–240» — закрытый проектный институт в Московском районе. Огромный кульман, надо чертить, вход-выход по звонку, всё строго. Пришла домой, плачу. Ничего, научилась, втянулась, привыкла. Потом вышла замуж, ушла в декрет. Сначала одна дочь родилась, потом вторая, они погодки. Девочки подросли, снова вышла на работу, на этот раз в Технологический институт холодильной промышленности, снова по технической специальности. Каждое лето мы выезжали на дачу. И там я познакомилась с соседями, это была яркая интересная пара. Она работала в Союзе художников, в дирекции выставок, рассказывала о своей работе, а я всегда интересовалась искусством. Ещё учась в институте, прошла двухгодичные курсы при Эрмитаже. Я с таким интересом её слушала! И однажды говорю: «Как бы я хотела работать в таком направлении!» А она отвечает: «Давай!» Так я попала в Союз художников, навсегда распрощавшись со своим дипломом.
— И как далась такая неожиданная перемена?
— Я совсем не представляла, во что ввязываюсь. Сначала у меня была только одна мысль: Боже, куда я попала. После жизни по звонку, где даже помыслить себе нельзя было опоздания, я никак не могла понять эту богемную жизнь. Все приходили, когда хотят, часто к вечеру, вели себя совершенно свободно. А у меня это всё вызывало откровенный шок. По работе тоже всё было неясно: что делать, как. Но люди были очень интересные. К тому же я ходила на все выставки. Вообще тогда, мне кажется, больше людей интересовались искусством. Я и в кино много ходила, смотрела всего Параджанова, Тарковского. Театр любила. В общем, постепенно стала адаптироваться на работе, привыкать. Тогда Союз художников был богатейшей организацией. В городе было четыре комбината, которые работали на художников: живописный, скульптурный, графический и декоративно-прикладной, а еще завод художественного стекла. Было много творческих дач и в Крыму, и на Селигере, и в Прибалтике, куда художники выезжали на пленэры. В 1990‑е годы всё это разрушилось. Художников было много, а тут ещё начал расцветать андеграунд. Я продолжала работать, но решила — если уж остаюсь в этой сфере, надо получить образование, и пошла учиться в Академию художеств на искусствоведение. Дети, работа, учеба. Занималась по ночам на кухне. Учиться было очень интересно. Я даже плакала, когда учеба закончилась.
Двусмысленная слава
— А своя галерея когда появилась?
— Я её зарегистрировала, еще работая в Союзе художников. Я знала уже многих интересных современных художников, всех выставлять в Союзе было невозможно. График выставок очень плотный, к тому же Союз диктовал, какие выставки делать, какого художника выставлять. Хотелось показывать не только официальное искусство. Галерея на бумаге уже была, а помещения не было. Стали искать. Нас приютил Комбинат графического искусства, там был отличный директор. И вот мы увидели в журнале «Огонек» работу скульптора Вадима Сидура. Он был диссидент, авангардист, очень талантливый. Работы у него интереснейшие, особенно пластика, женское начало. И вот эта была наша первая серьезная выставка, 1989 год. Мы познакомились с его вдовой и сыном, ездили в Москву за работами. Всё подготовили, открылись, но никакого пиара. Зрители были, и немало. Но в основном свои, художники. Вся моя семья помогала. Муж ездил за работами, а мама на выставке была смотрительницей. И вот звонит она мне на второй день после открытия и говорит: «Сашенька приезжал». Это она про Невзорова*, тогда ведь, помните, была культовая телепрограмма «600 секунд».
— Конечно помню, я была подростком, и у меня портрет Невзорова* висел над столом. Я, может, благодаря ему и стала журналистом.
— Да, он был легендой. Съемку, конечно, не согласовывали, просто приехали и отсняли. Мы обзвонили всех знакомых и причастных. Сидим, ждем выпуска. И что же? В сюжете это звучит так, что выставка будет интересна всем сексуально озабоченным. Это настолько было далеко от её содержания и так скандально, что я просто дар речи потеряла. Звоню вдове художника, сердце в пятки ушло, они тоже посмотрели. Я со своими извинениями, а она мне: «Ничего, черный пиар тоже сработает, увидите». На следующий день подхожу к галерее, а там громадная очередь. Думаю, наверное, в соседний зал, там была выставка плаката. Оказалось, все на Сидура. Народ всё шел, шел, каждый день. Кто-то шел, потому что знали Сидура как выдающегося художника, а кто-то благодаря сомнительному репортажу. Пришлось выставку продлевать. Кирилл Лавров приезжал на выставку, потом Владимир Александрович Гусев, директор Русского музея. В общем, выставка вышла грандиозной. Потом мы выставляли Айзика Рохлина, знаменитую коллекцию украинских авангардистов Дмитрия Дыченко, петербургских художников. Всё это делалось своими силами, и на каждой выставке я буквально еле держалась, мне хотелось только прилечь в уголке. Потом начались проблемы со здоровьем, и пришлось всю эту деятельность оставить.
Когда пришла в себя, пошла работать в центр поддержки ЮНЕСКО, тоже заниматься выставочной работой. Привозила из Германии искусство начала XX века, югендштиль, экспрессионизм. У меня была там искусствоведческая стажировка, даже стипендию платили. Это было очень интересно. А назад мы поехали не только с картинами, нас ещё немцы нагрузили гуманитарной помощью, собрали такие хорошие посылки для вдов художников, погибших во время Великой Отечественной войны.
— Принять такой дар — это отчасти означает примириться, простить…
— Все с благодарностью приняли. Только вдова художника Александра Самохвалова категорически отказалась. Потом я работала в организации по устройству отказных детей в семьи. Это оказалось очень тяжело, не хватало образования — юридического, психологического. Можно сказать, выгорела. А потом начались выборы губернатора, подключилась к работе в этой компании, так и оказалась в администрации.
— Но искусством всё ещё интересуетесь?
— А как же! Это же красота. Меня она даже к вере привела. Мировая живопись вся построена на религиозных сюжетах. Их надо хотя бы знать. А знать можно по-разному. Просто как сюжеты — или же пойти в глубину.
— И вы пошли?
— Давно. И всё ещё иду (улыбается).
Фото Андрей Петров и из личного архива Любови Мусиенко
* — выполняет функции иноагента.
