За цельностью – к звездам
Обсуждать архитектуру 1960–80‑х — неблагодарное, на первый взгляд, занятие. Внедрение типовых методов строительства, начавшееся в 1955 году, изменило Советскую Россию до неузнаваемости. Вслед за индустриализацией наша страна в кратчайший (по меркам истории) срок пережила форсированную урбанизацию: в период с 1950 по 1990 годы городское население увеличилось с 39% до 66%. Иногда кажется, что вся архитектура того времени — это типовые дома, от которых современные горожане явно не в восторге. Но так ли это в действительности?
Раздел: Место жительства - Петербург
Обсуждать архитектуру 1960–80‑х — неблагодарное, на первый взгляд, занятие. Внедрение типовых методов строительства, начавшееся в 1955 году, изменило Советскую Россию до неузнаваемости. Вслед за индустриализацией наша страна в кратчайший (по меркам истории) срок пережила форсированную урбанизацию: в период с 1950 по 1990 годы городское население увеличилось с 39% до 66%. Иногда кажется, что вся архитектура того времени — это типовые дома, от которых современные горожане явно не в восторге. Но так ли это в действительности?
Миф об эстетическом аутсайдерстве
В истории советской архитектуры принято выделять три периода: авангардный конструктивизм 20‑х годов; высокий сталинский стиль, взявший за образец архитектуру Ренессанса; послевоенную архитектуру, отвергнувшую сталинский стиль, но так и не вернувшуюся к конструктивизму, а потому зачастую копировавшую образцы западного интернационального стиля. О третьем периоде принято судить, что это поставленное на конвейер однообразие: спальные районы, как капли воды похожие друг на друга, типовые дома, построенные из не очень качественных материалов. Такая позиция предполагает, что критерием художественной ценности архитектуры является комфорт и оригинальность городского жилища. Но, кстати, если руководствоваться исключительно этим критерием, то архитектуру Средневековья придется оценивать не по соборам и дворцам, а по беспорядочно нагроможденным жилым каменным постройкам без водопровода и канализации, а архитектуру Санкт-Петербурга петровского времени не по панораме Университетской набережной, а по землянкам рабочих, строивших новый город. Унылости пейзажей городских кварталов, выстроенных в последнюю треть XX века, это соображение, увы, не отменяет.
Может быть, беда позднесоветской архитектуры в том, что она использовала типовые методы строительства? Но типовые методы стали использоваться с конца XIX века (если не раньше), а к середине XX-го стали общемировой практикой. Может быть, эти методы у нас использовались как-то не так? Но всякий, видевший современные городские кварталы европейских столиц, — будь то бесконечные ряды двухэтажных коттеджей в Лондоне, или многоквартирные дома Мадрида — подтвердит, что они производят столь же тягостное впечатление, что и Купчино или Бирюлёво. С чем связано столь широкое применение типовых методов строительства в России? В первую очередь, с колоссальной скоростью урбанизации, которую задали хрущевские реформы: на 1990 год 40% городов СССР были городами, созданными в послевоенный период. Попытка решить проблему форсированной урбанизации путем «штамповки» была заранее обречена на провал: городская среда, если она создается «с нуля», создается более тонкими методами. Таким образом, массовая застройка отражает скорее социальную политику послевоенного СССР, а об идейных устремлениях времени лучше судить по тем проектам, которые не предполагают тиражирования. Поэтому вернемся к «соборам и дворцам».
Как вообще соотносятся эпоха и архитектура? Из триады «живопись-ваяние-зодчество», искусство архитектуры более всего созвучно эпохе. К примеру, египетские пирамиды и Колизей императорского Рима, подавляющие человека своими массами и поражающие воображение своим техническим совершенством, минуя слова, рассказывают о том, что такое империя в древности, едва ли не больше, чем известные нам письменные источники. Опыт эстетического переживания архитектуры есть опыт диалога с эпохой.
В случае с позднесоветскими постройками непосредственный опыт такого диалога нам может сообщить человек «со стороны», не травмированный переживанием социальных и политических катаклизмов страны. Вот что пишет о них известный французский фотограф Фредерик Шобен: «Когда впервые попадаешь в Нью-Йорк, почему-то испытываешь острый приступ дежавю: как будто находишься среди декораций к кинофильму, виденному сотни раз. С советскими зданиями все наоборот: такое ощущение, что ты попал в декорации к фильму, который так и не вышел на экраны… Архитектура позднего СССР смела до безрассудства: увиденные мной здания лежат за пределами любой архитектурной доктрины, некоторые из них по праву могут называться выдающимися».
Островки «нового мира»
О какой архитектуре говорит французский фотограф? Если архитектура послевоенного времени — это не «хрущевки» и не «брежневки», или, по крайней мере, не только «хрущевки» и «брежневки», то что? Была ли в СССР другая архитектура — самостоятельная по мысли и достойная своего высокого имени? Стоит присмотреться — и мы легко обнаружим в спальных районах массу интересных объектов — как для созерцания, так и для размышления и изучения.
Институт робототехники и кибернетики. Угол Светлановского и Тихорецкого проспектов. Архитекторы С. Савин и А. Артюшин. 1973–1987.
Элегантное, устремленное ввысь здание напоминает не то одинокую часовню, не то ракету, затерявшуюся среди берез парка Сосновка. Оно строилось как полигон для испытания космического оборудования. Как и башня в Пизе, ленинградская «ракета» позволяла проводить замеры состояния тел при свободном падении. Сегодня в башне (кстати, абсолютно полой) хранится искусственная рука, использовавшаяся когда-то на космической станции «Мир».
Научно-лабораторный комплекс «Красная заря». Кантемировская улица. Архитекторы С. Савин и С. Зельцман. 1979–1990.
Это третья по высоте вертикаль города после Исаакиевского собора и Петропавловской крепости. Архитекторы вдумчиво просчитывали, как будущая постройка повлияет на небесную линию: это и подсказало им форму «головы робота», которая схематично (что вполне соответствует стилю) воспроизводит силуэт куполов и шпилей центра города. Любоваться на «Красную зарю» лучше всего из окон электрички, уходящей с Финляндского вокзала.
Морской вокзал. Площадь Морской славы. Архитекторы В. Сохин, М. Захаров, Е. Шумова, Г. Федосеева. 1982.
Куда плывете вы, тугие алюминиевые паруса? Как пришвартовавшийся парусник, надо льдами Финского залива высится Морской вокзал. В его очертаниях угадывается одновременно и строгость Адмиралтейства (пропорции которого, скорее всего, послужили авторам одним из образцов для «переклички» через века), и грациозность океанского лайнера.
Яхт-клуб «Труд». Петровская коса. Архитекторы В. Маслов, Г. Морозов, А. Белявская. 1978–1980.
Каркас здания выглядит, как кристаллическая решетка. Каждый из этажей поставлен на пирамидальные опоры, которые раскрываются вверх. Кажется, еще мгновение — и опоры сомкнутся, а из скорлупы каркаса выйдет на свет и повиснет над островом, как межпланетный корабль, сияющий объем яхт-клуба.
Пионерский лагерь «Прометей». Поселок Богатыри, Ленинградская область. Архитекторы О. Романов, М. Хидекель. 1975–1985.
Лунная станция, возведенная подростками из трудных семей на берегу лесного озера в Карелии, — вот что такое пионерский лагерь «Прометей». Об опыте социальной адаптации через труд, который накопили педагоги лагеря, в 1983 году был снят художественный фильм «Пацаны».
Что касается архитектуры, то ее создавали ученики Лазаря Хидекеля, художника-супрематиста, близкого К. Малевичу. Однако формы деревянных сооружений были продиктованы не только супрематической школой: дело в том, что проект лагеря — это переработка «для нужд землян» проекта космического поселения из сборных материалов, доставляемых с Земли. Баня в форме летающей тарелки была оборудована катальной горкой. Во время перестройки лагеря деревянные постройки были утрачены.
Есть ли общие черты, присущие всем перечисленным проектам? Их несколько. Первое, что просто бросается в глаза: эти здания размещены на открытых городских пространствах. Они берут на себя организующую роль, как будто структурируют пространство вокруг себя, становясь его динамическим началом: «робот» оживляет тусклую промышленную зону Выборгской стороны, динамичная «ракета» пронзает плоский горизонт статичных многоэтажек. Во‑вторых, все они стремятся к ренессансному идеалу кругового обзора, то есть одинаково цельно смотрятся из любой точки и вместе с тем раскрывают зрителю всю полноту своего образа только после того, как он их обходит кругом. Эти два слагаемых роднят «штучную» архитектуру позднесоветского Ленинграда не с петербургской городской классикой, а с архитектурой Древней Руси: в ней есть порыв к целостности. Наконец, и это удивительно прочувствовать, на всех этих зданиях лежит отпечаток увлечения космосом, они пронизаны средневековым ощущением его близости.
Сквозь стекло и бетон
Одна из лучших русских книг XX века об искусстве архитектуры — это сборник эссе советского архитектора Андрея Бурова. Книга открывается текстом под названием «О единстве архитектуры». В нем автор сумел нащупать одну из ключевых проблем новейшей архитектуры — все возрастающий разрыв между колоссальными возможностями строительной техники и узостью кругозора современного архитектора. Эта узость, по мысли Бурова, следует из переосмысления места архитектуры в человеческом обществе: из искусства созидания мира, чем была архитектура, например, в Древней Греции, она постепенно превратилась в искусство чисто декоративное: инженер создает каркас постройки, которую затем архитектор одевает в архитектурные костюмы разных эпох. Возникает эклектика — враг аутентичного искусства.
Как преодолеть эту узость и возвратить архитектору роль демиурга? Очевидным образом: вернуть архитектурной профессии былую целостность, то есть заново осуществить синтез архитектуры и инженерного искусства с философскими и научными знаниями.
«Космические» здания позднесоветской эпохи — это памятники отчаянной попытке осуществить такой синтез интуитивно: попытка творчески работать с материалами XX века — стеклом, алюминием, железобетоном — так, как зодчий Средневековья работал с кирпичом и известковым раствором. Но одной интуиции здесь недостаточно: нужен метод преодоления частичности человеческого знания. Этот метод, как давно известно, лежит за пределами науки: в великих религиозных практиках мира, от которых коммунистический СССР почему-то отвернулся. И стремление к цельности отважных умов эпохи 70–80‑х натыкалось на барьер узко трактованной светскости и, увы, не получило должного развития. Оценивая архитектуру позднего СССР, мы должны признать ошибки форсированной урбанизации и вместе с тем по достоинству оценить стремление ввысь, присущее тем временам. «Советский проект обещал построить «наш новый мир», но так и не сдержал своего обещания», — пишет Фредерик Шобен. Для французского фотографа — не более чем констатация факта, мы же, в большинстве своем, живем в городской среде, созданной в позднем СССР. Для нас этот мир, воплощенный в стекле и бетоне, более чем реален: именно в нем мы рождаемся, учимся, воспитываем детей, работаем и умираем. Осознать этот мир в его полноте — с его красотой и с его уродством — для нас оказывается чрезвычайно важным.
Владимир Иванов