100 лет "Вестнику православия"

Первый номер

«Инициаторами […] в небольшом числе единомышленников, задумавших издание нашего журнала, в устроенном много лет тому назад в Берлине покойным Протоиереем Мальцевым (погребен на Никольском кладбище Лавры. — А. К.) убежище имени Императора Александра III, принадлежащем Русскому Православному Братству во имя Св. Равноапостольного Князя Владимира» стали: Л. П. Карсавин, А. А. Овчинников, служивший в 1921–1922 годах ректором Казанского университета, сын священника и псаломщик одного из домовых храмов Казани, и священник Диодор Валерианович Колпинский, со всей семьей пришедший в католичество петербуржец, уже за границей вернувшийся в православие, принявший сан и служивший в поныне существующем храме поселка Войново в тогдашней Пруссии, а сегодня Польше. Появление первого выпуска журнала совпало с десятилетием «начала великой войны, заставившей содрогнуться весь мир и оставляющей неизгладимые следы в истории нашей культуры». Учитывая официально объявленное местопребывание редакции, возник журнал, надо думать, не без церковного благословения, а значит — при каком-то соучастии новохиротонисанного Берлинского епископа Тихона (Лященко), строителя двух столичных русских соборов, ставшего скоро центральной фигурой внутрирусских церковных несогласий…
В сочетании имен святого князя Владимира, императора Александра и протоиерея Алексия Мальцева, «осенивших» своим соприсутствием их начинание, авторы предлагали «провидеть как бы предуказание основных путей предпринимаемой нами работы», причем журнал «хотелось бы выпускать не реже одного раза в два месяца, выпусками по четыре листа в каждом, три четверти предполагается посвящать статьям, выясняющим особенности православия в отличие от других христианских вероисповеданий, в частности — в литургическом отношении, — его культурно-историческое значение, оценку его современного положения в советской России и в эмиграции; последний же лист должен содержать материал чисто информационный: документы из области церковного строительства, акты Советской власти, имеющие значение для Православия, газетные и иные сообщения, по которым можно судить о жизни Православной Церкви в России и за рубежом ее». Работу «отстаивания и освещения святых основ истинного православия» редакция мыслила себе «в виде постоянной живой связи между нею и читателями, которые откликались бы на ее призыв присылкой статей», то есть надеялась обратить журнал в своего рода орган связи православных мирян по всему миру…
В номере первом (сентябрь-октябрь 1924) выступили трое редакторов-инициаторов, а в документальной части была перепечатана подборка газетных сообщений о приезде в Европу наделавшего на короткий срок много шума советского агента архиепископа-обновленца Николая Соловья.

Историк и митрополит

Единственный, кажется, отклик на журнал, отклик подробнейший — и, что самое существенное, доброжелательнейший — появился вскоре за подписью киевского митрополита Антония (Храповицкого) в белградском «Новом времени», центральной газете национально настроенной части эмиграции. Содержание отзыва, по крайней мере для Л. П. Карсавина, на долгие годы осталось официальным и очень полезным подтверждением православности его философских построений.
Тремя месяцами ранее митрополит Антоний подробно и иронично разобрал только что вышедший сборник «Проблемы русского религиозного сознания» (Берлин, 1924) со статьями Вышеславцева, Бердяева, Зеньковского, Франка, Лосского, Арсеньева и Карсавина, причем именно наглядным указанием на сумбурность мыслей последнего свой отзыв о сборнике и заключил, что в церковной среде того времени звучало для тяготеющего к наукоподобному богословствованию историка-медиевиста своего рода приговором: «г. Карсавин не стесняется ни общепринятыми догматами, ни логикой: он пишет на странице 194: православию близка интуиция единства Божества, не только как единства „сущностного“ (неологизм довольно дикий), но и как единства ипостасного. Автор, очевидно, совершенно не понимает последнего слова, ибо такое единство было бы ересью Савелия и отрицанием Отца и Сына и Святого Духа. Ипостась означает лицо, а мы веруем в три Лица Пресвятой Троицы, а не в одно» (Когда это кончится? // Новое время. № 1005. Четверг, 4 сентября 1924).
«Со многими мыслями разбираемого сборника, — полагал митрополит Антоний, — православный читатель не может согласиться: наоборот, многие мысли он будет в нем приветствовать [sic!]. Но в общем мы признаем отрадным явлением, что наши публицисты, бывшие в большинстве врагами Церкви, предались богословским интересам».
Карсавин оценку запомнил и о митрополите, которого впервые повстречал лишь 10 месяцев спустя, высказался П. П. Сувчинскому 29 июля 1925-го соответственно: «На этих днях здесь Антоний, с коим и познакомился. Тихон (епископ Тихон (Лященко). — А. К.), натурально, во взволнованной приветственной хрии почтил его, как единственную надёжу Русской Ц.[еркви] после патриарха, на что Антоний ответствовал скромно. […] Но в общем у меня от него впечатление сожалительное. — Отжившая надёжа, мертвая к тому, что живо. Как-то все решает он просто, но внешне и безпомощно. Именно безпомощность его и вызывает чувство горечи. Правда о богословии с ним не говорил, но думаю, что и в нем безпомощен. К тому же — замечали ли Вы, что он — самый „католический“ из наших иерархов. Он и служит-то чуточку по-католически, с намеком на магию. Вероятно, он — лучшее выражение церковного безвременья в эпоху империи. Упреков мне не высказывал — пока напротив».
Но тремя годами позже, едва возникла необходимость заверить корпорацию столичного университета в Каунасе в благонадежности своих сочинений, Лев Платонович 29 марта 1928 года в письме профессору Александрасу Дамбраускасу не преминул обратиться к авторитету именно выразителя «церковного безвременья»: «Так в рукописи лежат и второй том моих „О началах“ и „Учение о личности“. Не знаю, удастся ли их напечатать и подробно развить то, что представляется мне изложением православного учения. […] Среди православных богословов я мог бы назвать некоторых, которые, по моим сведениям, в общем со мною согласны. Кажется, что к таким могу причислить митроп. Антония, архиеп. Феофана Полтавского, А. В. Карташева».
Таким образом, доброжелательный отклик и подробные разбор и критика митрополитом Антонием материалов нового христианского журнала не могли не привлечь внимания — он крайне редко писал столь подробные рецензии, хотя и часто отзывался на присылаемые новые книги.

Благожелательный отзыв

«Хотя я в настоящее время страшно занят и принимаюсь за издание своего катехизиса, — писал митрополит, —— но читать такую книжку было наслаждением, а писать о ней — радостью. Перед вами три строго православных трактата людей независимого положения, не связанных с Церковью никакими практическими, т. е. утилитарными интересами. Правда, один из трех — священник, но настроен совершенно независимо и в такой же степени искренно, и как сразу видно, не „кадровый“, а доброволец, т. е. светского образования и происхождения.
Первая статья известного нам по прежним сборникам, тоже светского ученого Карсавина, — „Единое на потребу“, совершенно свободна от погрешностей прежних статей того же автора. Она проникнута духом сознательного и одушевленного православия, православия не выдуманного, несоловьевского, а настоящего — церковного; в равной степени она проникнута ясностью мысли и повышенной требовательностью нравственного обновления общества; это христианский и в то же время философский призыв к покаянию и к деятельному согласованию жизни с евангельскими добродетелями и церковным подвигом. Церковь нашу автор справедливо именует вселенскою и предостерегает читателя от склонности к унии. Он выражает полное доверие к известиям об обновлении икон и куполов церковных и т. п., одним словом, заявляет себя преданным сыном Православной Церкви и настойчиво призывает к тому же читателей, предостерегая их от пассивного квиэтизма, но требует активной работы по укреплению веры и церкви, а также молитвы и участия в богослужении церковном. При том же он чужд мракобесия и отрицания жизни, чем погрешил в свое время и Леонтьев и отчасти Гоголь. Советы его, конечно, более отрицательного характера, как 10 заповедей Моисея, но ведь, чтобы делать добро, надо прежде научиться не делать зла, и с этой точки зрения его выступление особенно полезно для юношества и для всей русской эмиграции.
Еще ближе к религиозной жизни, к жизни Церкви подходит следующая статья проф. Овчинникова: „Церковь и революция“. Здесь он, воздав хвалу мученическому подвигу духовенства, устанавливает правильный взгляд на „обновленчество“ и обнаруживает его лицемерный, чисто партийный, точнее сословно-партийный характер, как вражду худших элементов белого духовенства против монашества и бесстыдную погоню за митрами и архиерейским саном в женатом состоянии. Там было очень мало или даже вовсе ничего не было идейного, либерального, а только оппортунистическое угодничество перед новыми красными повелителями. Считая со своей стороны благоприятными симптомами: 1) учреждение патриаршества и 2) отделение Церкви от государства, автор через несколько страниц указывает на то, что большевистское „правительство“ покорило себе церковь гораздо крепче, чем правительство Императорское. Не договорил автор только той истины, что отделения церкви от государства вообще никогда и нигде не было, что самый этот термин, сплошь лицемерный, заменяющий свое истинное значение, означает просто — гонение церкви государством. […] Хорошо говорить о возвышенном значении мученичества, о. св. Амвросии, Златоусте и Филиппе, но ведь все это славно и действенно при сознательном отношении христиан к вере и Церкви; а у нас хоть на пень надень ризу, все будут кланяться, просить молитв у него и принимать причастие — не тело и кровь Христову, а пищу демонов, как назвали св. отцы евхаристию еретиков и раскольников. В свое время мы поместили в печати статью „Не должно смущаться“, в которой поясняли, что если бы Патриарх не сблизился с большевиками, а остался в тюрьме или подверг себя смертной казни, то Православной Церкви в России был бы конец: осталась бы только „живая церковь“. Не должно преувеличивать восторгов перед периодом мученичества в первые три века. Мучеников было много, но гораздо больше было падших, т. е. отрекшихся от Христовой веры в страхе перед мучениями. Можете убедиться по житиям святых, что нередко арестовывали по 40 христиан, а 39 из них отрекались от Христа во время мучений, и только один оставался верен. […] Можно бы было хвалить отделение церкви от государства, если бы таковое отделение когда-либо реально могло существовать, но гонения Церкви государством хвалить нельзя; люди слабы, и требовать от них мученичества невозможно. Св. Филипп Московский долго молчал об опричине [sic!] и выступил только тогда, когда его сердце не выдержало взирать на жестокости Иоанна, а св. Тарасий, радуясь прекращению иконоборчества, решился молча переносить безнравственную жизнь своего императора, считая это зло меньшим, чем насаждение ересей. Впрочем, наш автор только недоумевает, но не осуждает Патриарха Тихона, так что все вышенаписанное не есть возражение, а скорее пояснение.
Автор ближе, чем его первый сотоварищ, излагает реальные, впрочем, все же духовные, задачи церковных деятелей — миссионерскую в отношении иноверцев и инославных; законоучительскую, которая поставлена пока очень слабо в нашей эмигрантской действительности и т. п. Обо всем этом он пишет основательно и разумно. Особенно для меня симпатичны его мысли о старообрядчестве и о необходимости большей к нему терпимости. Однако, по-видимому, автор не осведомлен о том, что на Московском Соборе, а раньше на миссионерском съезде 1908 года в Киеве, в принципе был решен самый насущный вопрос этого рода — о принятии в Церковь старообрядцев иереев и архиереев — в сущем сане.
О. Коминский [sic!], священник не из духовной школы и сословия, в своей статье: „Богослужебный культ и его значение“ горячо и основательно доказывает важность и благостное значение православного богослужения […].
О. Коминский указывает на сугубое значение истовой церковной службы, одушевленной и искренней, для эмиграции и горячо возражает против перевода ее на русский язык. Он ставит эмигрантам великую задачу — войти в дух нашего богослужения, именно православного, и готовить себя к тому, чтобы в свое время ввести в этот дух все русское общество.
Возвращаясь в заключение ко всему журналу сборнику, мы должны отметить с великим удовольствием, что здесь нет той „рубки с плеча“, того покровительственно-снисходительно надменного отношения к Церкви, которое замечалось в прежних сборниках, и нет проявления того невежества, которое мелькало в подобных изданиях раньше, а напротив наблюдается строго необходимый в богословских работах прием подтверждать свои мысли изречениями Св. Писания и точное приведение его слов с правильной цитацией. Правда, и в „Вестнике Православия“ каждый автор допустил по одному промаху, но это не беда при только что указанных достоинствах; так, г. Карсавин грамматически неправильно изложил изречение Ап. Иоанна на 6 странице, о. Коминский ошибочно заявил, следуя одному загадочному трактату А. В. Карташева, будто бы мы молимся на каждой литургии об „исполнении Церкви“. Мы молимся о сохранении ее исполнения, т. е. полноты, иначе говоря, чтобы никто от нее не отпал. […]
Пожелаем, чтобы наши новые церковные мыслители, исследователи и публицисты продолжали служить неотступно такому блаженному единению людей: начиная с русской эмиграции, продолжая всем человечеством на земле, дабы радовать и Ангелов Божиих на небе. Митрополит Антоний». (Митрополит Антоний (Храповицкий). «Вестник Православия» // Новое время. № 1079. Суббота, 29 ноября 1924).
Замечательно, что Карсавин чуть не первым озвучил в своем «строго православном трактате» утверждение, положенное спустя 57 лет в основание принципа церковного прославления новомучеников и исповедников нового времени именно синодальной заграничной Русской Церковью, которую возглавил митрополит Антоний: «А ведь всякий гибнущий от руки коммунистов и призывающий имя Христово — уже мученик, уже сопричислен к светлому сонму, предводимому погибшими за веру русскими святителями, митрополитами, епископами и иереями. И только Русская Церковь ныне процветает чудесами. […] Не видеть всего этого — значит произносить хулу на Духа Святого» (курсив наш — А. К.)

Статьи второго номера

Авторам сразу пришлось отказаться от заявленной периодичности. Следующий выпуск обозначен уже как трехмесячный — январско-мартовский, хотя есть основания полагать, что отпечатан был много позже: в воскресенье, 3 мая (20 апреля) 1925 года, В. Н. Ильин «был у Льва Плат. Карсавина и получил № 2 „Вестника православия“, где напечатана моя статья „Современность и проповедь“» (Дневник В. Н. Ильина. Частное собрание). Но Ильин бывал в доме Карсавиных запросто и регулярно, и обрел полученный от типографа экземпляр, скорее всего, сразу же, так что едва ли журнал был напечатан прежде середины или конца апреля. Вышел № 2 с продолжающейся пагинацией — страницы 65–128.
Второй номер «Вестника православия» — за январь-март 1925 года (доступный нам экземпляр принадлежал, возможно, второй жене П. П. Сувчинского Анне Дмитриевне) — открылся статьею Карсавина «Церковь и Патриарх. К архиерейскому собору в Сремских Карловцах», освещающей итоги работавшего 17–23 октября 1924 года в Патриаршем дворце в Сремских Карловцах и собравшего 13 архиереев самого представительного Собора за время существования Заграничной Русской Церкви… Карсавину уже приходилось писать о патриархе Тихоне — в заметке «Патриарх Тихон» в берлинском «Руле», но это был простой пересказ брошюры протоиерея А. П. Рождественского «Святейший Тихон Патриарх Московский и всея России (воспоминания)» (София, [1923]). Вероятно, поэтому вторая часть заметки вышла даже без подписи автора (Л. К. Патриарх Тихон // Руль. № 749. 19 мая 1923; № 752. 22 мая 1923).
Теперь же, откликаясь на корреспонденции «Церковный Собор» — В. И. Щучкина в «Новом времени» (№ 1045. 21 октября 1924) и Е. Жукова в «Руле» (№ 1189. 30 октября 1924) — в связи с обсуждавшимся вопросом о допустимости и возможности перенесения возглавления Вселенского православия из Стамбула в Иерусалим, Карсавин говорил о несвоевременности созыва Вселенского Собора, поскольку Церковь Русская не сможет быть представлена в нем достаточно полно, а лишь заграничными архиереями и «делегатами Патриарха Тихона», «а без нее преобразовывать управление вселенской Церковью нельзя»: «Уста Русской Церкви запечатаны большевицкой пентаграммой, и, пока она не снята, не должно быть и речи о преобразованиях обще-церковных». Он расценивал действенность непризнания церковным народом введенного патриархом Тихоном нового церковного календаря в качестве образца поведения верующего народа в отношении иерархии: «Почуяв, на что посягает богоборческая власть и чему уступает Патриарх, православный народ встал на защиту святыни; и Патриарх отменил свое решение, поняв, что прав не он, а „желающий сохранить свою веру неизменно“ народ и что этот народ, веру которого он, Патриарх, соблюл своим исповедничеством, теперь соблюл и его, Патриарха, веру. Так незначительный по-видимому факт неожиданно явил любовное единение пастыря с паствою и соборное существо Церкви Христовой, явил не в России только, а и всему Православному миру. […] И единственный путь наш […] быть с Патриархом. Это справедливо для всех Православных Русских людей, и в России и здесь, за рубежом».
Отмечая важность Собора русских епископов, завершившегося в Сремских Карловцах и отвергшего притязания великого князя Кирилла Владимировича на императорский престол (Лев Платонович использовал газетные публикации В. И. Щучкина «На Церковном Соборе» (Новое время. № 1049. Суббота, 25 октября 1924; № 1057. Вторник, 4 ноября 1924)), Карсавин недоумевал по поводу окружения решений Собора «непонятною тайною». Вместе с тем «с чувством глубокой радости» он отмечал вполне ясно выраженное Собором отношение к патриарху Тихону — безусловное согласие с ним во всех вопросах: о восстановлении монархии, о намечающемся созыве в 1925 году Вселенского Собора, признанном Собором Русской Церкви несвоевременным (было постановлено в случае неполучения указаний патриарха принять участие в этом Соборе только в качестве представителей Заграничной Русской Церкви), о введении нового календарного стиля, о живоцерковных новшествах и о защите попираемых большевиками прав Русской Церкви, о распространении Константинополем своего влияния на Церкви в лимитрофных странах и стремлении подчинить русских иерархов в пределах самого Константинополя…
Отдельной заслугой Собора он считал непринятие положительного решения о возможности автокефалии Заграничной Русской Церкви даже в целях сохранения от необходимости исполнения могущих последовать распоряжений патриарха Тихона, принятых под давлением большевиков.
Удручало Льва Платоновича лишь то, что «вопрос о Духовной академии заграницей, несмотря на первостепенную его важность, на Соборе разрешен не был, так что теперь можно говорить лишь о личном почине митрополита Евлогия, […] и о „пастырских курсах“, причем и этот возможный зачаток Академии не связан с авторитетнейшими среди нашего ученого монашества именами митрополита Антония и архиепископа Феофана».
В очень длинной и путаной статье «К вопросу об отношении Православной Церкви к политике» подписанной инициалами А. Д. О., автор пытается оценить церковно-государственные отношения синодальной эпохи. В. Н. Ильин в многословной заметке «Современность и проповедь» утверждает, что проповедующий обязан «в искусстве своем стоять на высоте современности. […] Ложный архаизм в проповеди так же неуместен, как и ее светский стиль», — положения неоспоримые, но мало воплощаемые в церковной повседневности.
А. Позняков в статье «Современное положение греческой Православной Церкви в Турции» пытается разобраться в изменениях церковного положения Фанара в момент обрушения Оттоманской империи и гражданской войны в Турции, говорит о погроме 1923 года на Фанаре, смещении патриарха Мелетия 20 сентября 1923 года и избрании патриарха Григория. Далее напечатан некролог патриарху Григорию VII.
В завершающем разделе «Материалы и документы» представлена подробная подборка «По вопросу о положении Православия в Польше».



Судьба редакционной коллегии
Пройдет совсем немного времени, и уже 17 мая 1925 года в публичном заседании Религиозно-Философской академии памяти Московского патриарха Карсавин вслух заявит о несомненной подлинности так называемого «Завещания Патриарха Тихона», подложность коего в те дни признавалась почти единогласно. Разразится громкий скандал, который получит отражение в центральной прессе эмиграции. И «Руль» (Заседание памяти св. Патриарха Тихона» (№ 1357. 21 мая 1925)), и «Новое время» оповестят о нем всё русское рассеяние, а о Карсавине начнут поговаривать не как о высланном, а как о подосланном большевиками. На его авторитете в среде церковной это практически не отразится, но прозвище пристанет, в годы карсавинского евразийствования и вовсе закрепится, а 5 февраля 1948 года вновь прозвучит в его письме Е. Ч. Скржинской: «Для меня результат, что стали меня считать не высланным из СССР, а подосланным»…
Именно ей четвертью столетия ранее, 6 июня 1925 года, Карсавин писал с конференции в Saarow’е: «С попами же я не близок, а все время ругаюсь, хотя и издаю „Вестн.[ик] Правосл.[авия]“ (на средства того же К.[агана], „столпа Православия“)». Скорее всего, средств бывшему петроградскому, а теперь берлинскому «столпу православия» Абраму Кагану уже недоставало, а 1 февраля следующего года Карсавин сообщал П. П. Сувчинскому: «корабль Кагана близок к крушению. Денег у него нет; при мысли о долге мне (я, конечно, не напоминаю) бегает глазами и о печатании […] предпочитает умалчивать».
Следующий выпуск «Вестника православия» так и не вышел… Уже в сентябре в Париже напечатали первый номер журнала «Путь», руководимого Н. Бердяевым и Б. Вышеславцевым. Возможно, причиной прекращения «Вестника православия» стал и недостаточный отклик той самой аудитории, к которой обращались его «инициаторы».
Профессор Александр Овчинников (1874–1936) останется в Берлине, где благополучно проживет до самой кончины, священник Д. В. Колпинский вернется в Католическую Церковь, продолжит служить в Маньчжурии и умрет в 1932 году. Л. П. Карсавин поселится в Каунасе, потом в Вильнюсе и умрет в советском лагере летом 1952-го. Абрама Сауловича Кагана (1889-1983) же, явно отмеченного судьбою в качестве подлинного «столпа православия», минуют все беды его поколения, и свой век он мирно скончает в Нью-Йорке, успев записать подробные воспоминания, в том числе и об этом своем предприятии…
Можно допустить, что сам главный редактор (хотя так он официально и не назывался) журнал свой ценил и помнил: всё же это был единственный в его жизни руководимый им печатный орган. Во всяком случае, экземпляр первого номера оказался среди тех немногих книг, что Карсавин перевозил в последующие годы, странствуя между Кламаром и Литвой. Большая же часть его библиотеки так и оставалась до 1991 года в парижской квартире его дочери Марианны. Впоследствии вдова Карсавина подарила этот экземпляр журнала Анатолию Ванееву…