Тема раздела «Подробно» блокада: разорванное кольцо
27 января 2014 года мы будем отмечать семидесятую годовщину снятия блокады Ленинграда. Для каждого, чья жизнь связана с городом на Неве, 27 января — священный день. День рукотворного ленинградского чуда. Когда в сентябре 1941 года нацисты замкнули блокадное кольцо, в то, что этот город выстоит, не верил, наверное, никто. Кроме самих ленинградцев.
Раздел: Место жительства - Петербург
Журнал: № 1 (январь) 2014 Опубликовано: 23 января 2014
27 января 2014 года мы будем отмечать семидесятую годовщину снятия блокады Ленинграда. Для каждого, чья жизнь связана с городом на Неве, 27 января — священный день. День рукотворного ленинградского чуда. Когда в сентябре 1941 года нацисты замкнули блокадное кольцо, в то, что этот город выстоит, не верил, наверное, никто. Кроме самих ленинградцев.
В истории человечества не значилось города такого масштаба, который выдержал бы столь продолжительную осаду. Ленинград должен был погибнуть еще осенью — в хаосе кровавых голодных бунтов, которые неизбежно вспыхнут там, где нормы выдачи продовольствия в разы меньше необходимого дневного рациона. Но город не погиб, и бунтов не было. В январе в осажденном город прошли новогодние елки, и в самые суровые месяцы первой блокадной зимы в очередях за хлебом сохранялся порядок.
По всем мыслимым и немыслимым расчетам, тем, кто стоял в очередях за крохами мутного блокадного хлеба, жить оставалось недолго: если не лютый мороз, бомбежки и дистрофия, то распространившаяся весной эпидемия должна была «прикончить» Ленинград. Избежать ее было невозможно: канализация не работала, а тела умерших просто валялись на улицах. Кроме того, кто бы стал убирать город весной 1942 года? Дистрофики? Полноправными хозяевами города должны были стать крысы. Но эпидемии не случилось: когда снег растаял, ленинградцы вышли на улицы — трупов на улицах не стало, и город засиял чистотой. Те, кто помнят весну 1942 года, говорят, что не видели город чище, чем тогда.
Но даже это не могло спасти Ленинград — чтобы избежать повторения «125 блокадных грамм с огнем и кровью пополам», одичавшим от изнурительной зимы людям предстояло обеспечить посадку овощей. Могли ли едва живые от голода, ран и болезней люди, помимо ежедневного выхода на работу, еще и копать землю, то есть заниматься тяжелым физическим трудом? Могли ли в город доставить семена — тогда, когда Дорога жизни уже не работала? И, тем не менее, летом 1942 года на площадях, в скверах и на островах зазеленели огороды.
А в августе 1942 года, в самый разгар успешного наступления нацистов под Сталинградом, в Большом зале Ленинградской филармонии оркестр под управлением К. И. Элиасберга (к моменту исполнения остались в живых лишь пятнадцать оркестрантов, и оркестр был дополнен военными музыкантами) исполнил Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича. Этот концерт стал звучащим символом ленинградского чуда — того чуда, которое жители города незримо творили изо дня в день.
В январе 1943 года блокада была прорвана, а год спустя операция по полному освобождению Ленинграда переросла в полномасштабный разгром когда-то непобедимой группы армий «Север». На протяжении трех лет город сковывал почти одну пятую всех немецких сил на восточном фронте, которые не могли, таким образом, быть брошены ни под Москву, ни под Сталинград. Победы советских войск на этих направлениях оплачены, в том числе и кровью ленинградцев.
Нам, не чувствовавшим так ясно дыхания смерти рядом с собой, сложно понять, что именно испытывают люди, стоя «у бездны на краю», — тем более, когда соприкосновение со смертью становится для них каждодневной практикой. Война не бывает без «мерзостей, мути и свинства» (достаточно прочесть любые военные мемуары из жанра «окопная правда»), без властного вмешательства случая в судьбу («а пуля знает точно, кого она не любит, — кого она не любит, во сырой земле лежит»), без обнажения сущности человека во всей ее полноте, без прикрас. Военный опыт сродни глубинному опыту самопознания: человек переживает колоссальное потрясение, созерцая звериный лик — собственный и своих собратьев. То, что мы называем подвигом, становится будничной жизнью. Запечатлеваясь в душе, образ смерти преследует человека и днем, и ночью, и когда война заканчивается, он ежедневно должен тщательно скрывать то, что открылось ему на войне. Или же — что неизмеримо труднее — осмыслить свой страшный опыт, понять, для чего он был ему дан и, исходя из этого понимания, перестроить себя и свою жизнь.
Блокада в этом смысле — не исключение, и те, кто в январе 1942‑го причастился тяжелого ленинградского хлеба и ледяной невской воды, редко по-настоящему глубоко вспоминают вслух о своем опыте. Каждое «недежурное» воспоминание о блокаде, по словам уцелевших, — большая работа над собой. Вызывать в памяти унизительное чувство голода, несправедливость смерти близких, поступки тех, кто не устоял, опустился, — мучительно трудно. Между тем в каждом из их воспоминаний сквозит человечность, без которой Ленинград не мог бы выстоять.
И в том, как люди преодолевали голод, и в том, как они работали, как поддерживали и выручали друг друга, и в том, как они отмечали праздники (а настоящий праздник — это всегда обращение к чему-то сакральному), был вызов раскаленному антигуманистическому началу тех времен, когда зверь пытался одолеть зверя.
Я знала мир без красок и без цвета.
Рукой, протянутой из темноты,
нащупала случайные приметы,
невиданные, зыбкие черты.
Так, значит, я слепой была от роду,
или взаправду стоило прийти
ко мне такой зиме, такому году,
чтоб даже небо снова обрести…
(Ольга Берггольц)
Город, потерявший, по разным данным, от 300 тысяч до 1,5 млн своих жителей, стал образцом подлинно соборного подвига — ленинградцы были одним коллективом, общиной, одной большой семьей («наше сумрачное братство», по выражению той же Ольги Берггольц) — общностью, спаянной не только железной дисциплиной, но и взаимовыручкой, ставшей незыблемой нормой бытия. А также огромной, неугасаемой верой в жизнь, в возможность другого будущего.
Именно долгие дни осады проявили в людях качества, испокон веков воспитываемые глубокой верой в Бога: жертвенность, осмысленное братство, уверенность в том, что «не хлебом единым жив человек». История блокады Ленинграда свидетельствует нам, что великий божественный дар любви способен привести грешного человека к абсолютно иному качеству бытия, что определяет бытие крепость духа и верное его устремление, а возможности, данные Богом человеку, поистине безграничны.
Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича, проект футбольного стадиона имени Кирова, выполненный Александром Никольским, перевод Марией Сергеенко «Исповеди» блаженного Августина… Говорят, что немецкие солдаты, услышав доносившееся из репродукторов в советских окопах исполнение Седьмой симфонии, сдавались в плен. Даже если это лишь красивая легенда, в ней есть некоторая историческая правда. Седьмая симфония Шостаковича — перекличка с Девятой симфонией Бетховена, с «Одой к Радости», главным символом гуманизма в его классическом понимании. Сохранилась фотография Дмитрия Дмитриевича в военной форме и в пожарном шлеме на крыше филармонии — в ожидании очередного немецкого налета.
«И народ, пришедший слушать Ленинградскую симфонию, встал и стоя рукоплескал композитору, сыну и защитнику Ленинграда. А я глядела на него, маленького, хрупкого, в больших очках, и думала: „Этот человек сильнее Гитлера…“» — так вспоминает о московской премьере симфонии Ольга Берггольц.
Но Седьмая симфония не могла бы состояться без незаметного, каждодневного подвига простых горожан. Ее не было бы, если бы маленький ленинградский мальчик, возвращаясь с елки в январе 1942 года, не нес бы, обуреваемый голодом, в котомке свой съедобный подарок, чтобы поделиться с мамой. Вот они — крохотные кусочки смальты, из которых сложена грандиозная мозаика ленинградского чуда.