Сохранить певческую культуру
Петь достойно, красиво
— Для меня музыка — одно из средств общения с Господом, во время Литургии пение и молитва — единое целое, — говорит отец Андрей. — Мои отец и дед были не только священниками, но и очень музыкальными людьми. Дедушка привил мне любовь к церковному пению, в шесть лет я уже знал все гласы. Сколько помню себя, мы дома всегда пели на два, на три голоса — вся семья была голосистая. Потом — семинария, Академия, участие в хоровых коллективах, мужских и смешанных. У меня были очень хорошие педагоги. Любовь к музыке помогает мне жить.
Хотя отец Андрей семинарию заканчивал в Одессе, петербургская традиция церковного пения оказалась для него близкой и понятной.
— То, что я увидел в Петербурге, было продолжением опыта, приобретенного прежде, — продолжает священник. — Что такое петербургская церковная традиция применительно к музыке? Петь достойно, красиво, своим пением славить Бога. Спасо-Преображенский собор, куда я попал после Духовной академии, был олицетворением петербургской традиции, и невозможно не отметить заслугу в этом приснопамятного протоиерея Бориса Глебова, ктитора прихода. Атмосфера, которую он создал в соборе, была мне очень по душе. Слухи о строгости отца Бориса ходили по городу, люди, не знавшие его близко, его побаивались. Меня часто спрашивали: «Как ты там, у отца Бориса? Он же такой строгий, требовательный, у него всё должно быть „на отлично“!» А мне было очень легко, потому что я понимал, чего он хочет. Отец Борис ничего мне не говорил дважды: все замечания, которые он делал, я сразу же усваивал. Это касалось и служения, и непосредственно пения. То, что он предлагал, было гораздо лучше, чем мое личное понимание, я это осознавал. Он нас не мучил долгими нравоучениями — просто показывал, как надо, и всё становилось ясно. «Ну как, отцы, понятно?» — «Да, отец Борис». — «Вот и делайте так же». Как-то, когда был диаконом, услышал у другого диакона концовку многолетия на венчании и решил сам попробовать, как это будет звучать. А отец Борис услышал и сказал мне: «Это — деревня, в Питере так многолетие не произносят, запомни!» Я успокоил его, объяснив, что это было в первый и последний раз. Мне он дал очень много.
Прошло время, и зашла речь о восстановлении когда-то уничтоженного храма Рождества Христова на Песках. Отец Андрей возглавил возрождающуюся общину:
— Когда у меня появился собственный приход, сразу возникла идея не просто продолжить, а умножить то, что было в Спасо-Преображенском соборе. Отец Борис тогда еще был в добром здравии, он напутствовал нас, молодых священников: «Вы — будущие настоятели, сохраняйте то, что получили здесь, в других местах. Я буду очень рад, если традиции Преображенского собора продолжатся». Хотя не могу сказать, что он очень радовался, когда кто-то уходил «в свободное плавание», отпускал неохотно, но особо не сопротивлялся. Сколько священников прошло школу отца Бориса! Многих сейчас уже нет в живых: епископ Маркелл, отцы Богдан Сойко, Владимир Фоменко, Николай Тетерятников… Есть и здравствующие — протоиереи Алексий Крылов, Лев Нерода, Александр Будников, Александр Ранне. Есть и воспитанные им регенты, которые служат, а не «работают», потому что работать регентом нельзя: Александр Продан, Владимир Целебровский, Алексей Шибанов, Юрий Герасимов. Это поколение специалистов высочайшего профессионального уровня. Со многими из них я дружу. Петербургская церковно-певческая традиция самая правильная, она более всего настраивает человека на молитву и обязательно должна быть продолжена.
Самое старое учреждение
Немногие знают, что самое старое учреждение нашей страны, дожившее до современности, — это Певческая капелла. Она была создана в 1476 году в Москве, при Иване III, потом, при переносе столицы, переехала в Петербург. При ней было организовано хоровое училище, где обучали и певчих, и церковных дирижеров. Великие русские композиторы Бортнянский, Ведель, Львов, Бахметьев, Глинка, Чайковский, Рахманинов, Гречанинов, Чесноков, Александров писали свою музыку в контексте применения её во время богослужений.
В советское время церковная музыка была предана забвению и искажению, исполнять её вне храма было нельзя. Правда, был один «всплеск толерантности» — когда хор Академической капеллы записал «Литургию» Чайковского, причем возгласы произносил протоиерей Борис Глебов, близко знакомый с художественным руководителем Капеллы Владиславом Чернушенко. Но это был единичный факт. Тем не менее Капелла существовала, и традиции, хоть в усеченном виде, передавались.
Регент храма Рождества Христова на Песках Владимир Львов был свидетелем сохранения традиций Капеллы.
— Я, в отличие от отца Андрея, в детстве с музыкой не дружил, в семье у нас не пели, и сам я петь, честно говоря, не очень люблю. Музыку я люблю, но не приведи Господи дирижеру любить не только музыку, но и себя в этой музыке! — в парадоксальном чувстве юмора Владимиру Борисовичу не откажешь. — Образование у меня фундаментальное: окончил Ленинградское хоровое училище — тогда оно было при Академической капелле, потом Консерваторию, а еще до нее учился на военно-дирижерском факультете при Московской консерватории. Я учился в хоровом училище на рубеже эпох, нас еще учили по старым советским лекалам, когда была дозволена любая музыка, даже духовная, только — не русская. На латыни можно было петь что угодно, даже славить Бога. Что касается православной традиции, была попытка взять самое лучшее из церковной музыки и имплементировать для светских концертов, оставить её как «музейный экспонат». Идея эта полностью провалилась. Сама по себе духовная музыка, созданная великими композиторами прошлого, даже будучи исполнена не на церковные тексты, даже с закрытым ртом, являет собою проповедь вечной жизни, прикосновение к Божией истине. В какой-то момент коммунисты это поняли и стали остервенело уничтожать остатки того, что можно было бы исполнять на светских сценических площадках. Когда я только начинал регентскую деятельность, я столкнулся с острейшим дефицитом нотного материала в Санкт-Петербурге: он уничтожался самым варварским образом во всех светских библиотеках. В библиотеках и Консерватории, и хорового училища не было ничего. Что-то было в библиотеке Духовной академии, в Москве по храмам сохранялось какое-то количество хорошего нотного репертуара. Существует годичный круг богослужений, до революции были изданы прекрасные церковно-певческие сборники в традиции придворного пения. У нас есть синодальный обиход, он используется в основном в Москве, и придворный обиход, он используется в Петербурге. Кстати, печатные ноты синодального обихода мне не попадались — может быть, в Москве они существуют, но у нас — нет. А печатные ноты придворного обихода, датированные концом XIX — началом ХХ века мне попадались, но только в старых храмах. В советское время оставалось примерно десять действующих храмов. Когда я только начинал работать, в них встречались нотные издания: в некоторых они были только по партиям, где-то, наоборот, только в партитурах. По ним можно было выучить что-то и почувствовать аутентичность этого материала.
Казалось бы, после тысячелетия Крещения Руси, когда закончились гонения на Церковь, русскую духовную музыку ждал расцвет. Но это оказалось не совсем так.
— В начале 1990‑х русская хоровая культура усиленно предавалась забвению, — с грустью констатирует Владимир Львов. — Исполнять духовную музыку с настоящими словами стало можно, но вдруг оказалось, что никому это не нужно. Все увлеклись зарабатыванием денег, а занятие духовной музыкой никаких особых доходов не предполагает. Поэтому наши учителя смены не оставили — просто не было желающих продолжить это делание. Сейчас будет жуткий провал в качестве музыкального образования. Раньше провал был обусловлен отсутствием доступа к музыкальному материалу, а сейчас — перерывом в преемственности. К тому же в связи со скачкообразным увеличением количества приходов мы потеряли единство хоровой культуры, проще говоря — все стали петь как попало.
— Преемственность мало понимать — надо её производить, — подчеркивает отец Андрей.
— Тут надо говорить о преемственности не по духу, а по букве, — уточняет Владимир Львов. — Это за столом что-то спели вместе — и хорошо, попали в ноты, не попали — всё равно все довольны. Есть авторские произведения, искажать которые недопустимо. А сейчас у нас огромное количество частных типографий, печатающих ноты, и печатают что ни попадя. Переделывают музыку композиторов «под себя», делают ошибки, а потом эти ноты попадают в церковный обиход… и становятся классическими.
— Нужно печатать ноты с проверенных образцов, а не то, что нашлось по поиску в интернете, — считает протоиерей Андрей Щербан. — Должно быть централизованное печатание нот: как на книгах, распространяемых в церковных лавках, должен быть гриф Издательского совета Русской Православной Церкви, так и ноты должны кем-то проверяться, тем более что в нотах ошибку заметить гораздо труднее, чем в тексте. Я был свидетелем, как Владимир Борисович вручную исправлял партитуру, найденную на просторах интернета: «Здесь не диез, а бемоль, тут нужно легато». Он профессионал высочайшего класса, помнит партитуру наизусть. Хорошо, что это есть у него в голове.
— Во всех дореволюционных нотных изданиях был типографский штамп с подписью: «Проверено. Цензор — архимандрит такой-то». Необходима «музыкальная цензура», хотя цензура по Конституции у нас запрещена, — шутит Владимир Борисович.
Мы — команда
И отец Андрей, и Владимир Львов считают, что делать что-то нужно прямо сейчас: и так-то многое утеряно, что-то — и навсегда.
— Например, Бортнянского мы поем в редакции Чайковского, а как это написал сам Бортнянский, мы не знаем, — рассказывает Владимир Борисович. — Может быть, оригинальные ноты где-то лежат, но этим никто не занимается. Нет серьезных музыкальных исследований, серьезных ученых. Люди, которые могли бы взять на себя такой труд, должны быть и историками, и культурологами, и музыкантами — и подвижниками. Капелла до революции была кузницей кадров, она выпускала не только регентов, но и певчих, и преподавателей музыки. Какое-то время хоровое училище было при Капелле, мне посчастливилось заканчивать его в тот период. Потом было совершено множество организационных ошибок, последствия которых чудовищны. Так, хоровое училище отделено от Капеллы, и культура преподавания в результате утрачена. Раньше для того, чтобы управлять хором в церкви, да и вообще петь в хоре, совершенно не обязательно было заканчивать Консерваторию. Первоначального образования, которое давалось в хоровом училище, было вполне достаточно. Я сразу после училища учился в Консерватории и говорю с уверенностью, что в училище уровень преподавания был выше. Наши учителя не были обласканы властью, но вкладывали в детей значительно больше любви к музыке. Мы в свое время удивлялись, почему так, а потом стало всё понятно: практически все преподаватели хорового училища преподавали и в регентском классе Духовной семинарии. Именно из-за того, что они сотрудничали с Церковью, им было не видать званий и наград. Дорога в «большую музыку» им была закрыта.
В современной Церкви, а порой и в нашей епархии не только не хватает грамотных дирижеров, но и певчих недостает.
— Знаю храмы, в которых на богослужениях поют один-два человека. А русская хоровая музыка Серебряного века написана для больших, можно даже сказать огромных хоров. Пятьдесят-шестьдесят человек — нормальный состав для исполнения музыки Рахманинова, Гречанинова, Чайковского, — утверждает Владимир Борисович.
Отец Андрей отметил, что в Петербурге живут и работают около двухсот профессиональных церковных певчих, а приходов у нас двести пятьдесят, то есть даже если по одному певчему на приход — всё равно не хватит.
— Я знаю даже настоятелей, которые прямо говорят: «Мне хор не нужен». Ну что же, они хотя бы не лукавят. Бывает, у человека просто нет слуха, и ему всё равно. Да я никого не осуждаю, наоборот — эти люди совершенны в своей вере, им не нужны «костыли», а мы, немощные, нуждаемся в «костылях» в виде профессионального церковного пения, — с грустной иронией говорит Владимир Львов.
Между тем, хор в храме нужен, и чем он будет лучше, тем лучше будет всем: и священникам, и прихожанам, и самим певчим.
— Могу сказать, что на приходе я никогда не отделяю себя от остальных людей, — говорит отец Андрей. — Клирики, хор, все сотрудники — единое целое, и не только во время богослужений, но и в повседневных делах. Этому учил отец Борис, который всегда говорил: «Мы — одно». Всегда была идея иметь хороший хор, и я понимал, что для этого должна быть тесная связь между настоятелем, регентом, певчими. И сейчас она есть. Я много общаюсь с певчими, они часто обращаются ко мне, задают вопросы — и профессиональные, и личные. Я вижу в этом элемент проповеди, ведь певчие — тоже наша паства. Не так давно пришел к нам петь молодой человек из Мариинского театра. Когда я его в первый раз увидел, он зашел в храм и даже лоб не перекрестил. Через месяц смотрю — крестится, подходит к иконам. Еще через месяц пошел на помазание, а вскоре смотрю — причащается. Я ни на кого не давлю, но общение дает свои плоды. Кроме того, я сам — певчий, начал петь еще с отцом Павлом Герасимовым в Александро-Невской лавре, это были 1991–1992 годы. Я общался с тогдашними певчими из Капеллы, это были исключительные голоса. Много лет пою в Хоре духовенства Санкт-Петербургской митрополии. Так что я знаю, каким должен быть хор, мне это понятно. И с Владимиром Борисовичем мы говорим на одном языке, понимаем друг друга с полуслова. Мы — команда единомышленников, и это не красивые слова, это действительно так.
