Слово, опаленное Духом
Протоиерей Борис Куприянов, известный в 1970-1980-е годы представитель ленинградского поэтического авангарда, а ныне настоятель храма Казанской иконы Божией Матери в поселке Александровская, считает, что всякая поэзия духовна по своей сути.
Раздел: Умный разговор
Протоиерей Борис Куприянов родился в Псковской области в 1949 году. В 1966 году начал выступать со своими стихотворениями в Пушкине и Павловске. С 1968 по 1970 год состоял в Центральном литературном обществе при Союзе писателей. В 1970–1980-е публиковался в самиздате (журналы «Часы», «Майя», «Третья волна», «Стрелец»).
В 1990 году рукоположен во диакона к Софийскому собору в Царском Селе, через год — во пресвитера. В 1997-м стал настоятелем Казанской церкви в поселке Александровская Санкт-Петербурга. В 1989-м в Париже опубликован его роман в стихах «Время встречи», переизданный в Петербурге в 2005 году.
— Понимаете, поэт — это особое состояние личной правды перед Богом. Без этого вообще настоящей поэзии не бывает. Поэзия многих поставила на путь веры. У меня первая Исповедь и Причастие были в 1975 году. А, например, Олег Охапкин с детства был воспитан в верующей семье. Виктор Кривулин, Елена Шварц в конце концов воцерковились. Чем дальше, тем больше менялось их отношение к Церкви. Появлялась глубина.
— С чем был связан ваш разрыв с поэзией?
— Это был естественный процесс. Как только я стал церковным человеком, я во многом стал жить вопреки движению андеграунда. У меня родились дети (их у нас пятеро, и внуки есть). Особенные духоносные радости появились. В 1990 году я принял сан диакона. Служил в Софийском соборе, и уже 17 лет служу в церкви Казанской иконы Божией Матери в Александровской.
— А какие события вас в Церковь привели?
— Думаю, была достигнута мера отчаяния. Ошибок в той жизни, наверное, было больше, чем открытий. Но это не значит, что я от того пройденного пути отрекаюсь и полагаю, что там один пустоцвет! Совсем нет. Жизнь литургическая как раз была следствием движения к исповедальной правде. Я помню свою настоящую первую Исповедь. Сама по себе она ответила на очень многие вопросы, на которые не было ответа в прошлой жизни. Она совершила перемену в душе, которая хранится в памяти как некая драгоценность. Это было озарение: внешне ничего необычного, но эмоционально очень яркое переживание.
— На примере многих можно заметить, что обращение в православие означает для них творческий провал. С чем это связано?
— Да, у многих на определенном этапе происходит некое отторжение от мира искусства с его виртуальным и довольно тяжким влиянием на душу. Помните, у Александра Кушнера: «Поэты тем / И тяжелы, что всенародно / Касаются сердечных тем». Это закон исповедальности, который в особенности работает в лирической поэзии. Дело в том, что поэзия становится не просто частью твоей души, а той частью души, которая отвечает за самосохранение. Недавно я стал «Евгения Онегина» перечитывать. И мне показалось, что там всё говорится на грани отчаяния, с глубочайшей заинтересованностью, скорбью о том, во что может превратиться жизнь. Не в пародию ли? Да и сегодня, мне кажется, столько филистерства в нас, столько пародии на подлинную духовность.
— Вы следите за так называемой «православной поэзией»? Есть ли в ней что-то достойное внимания?
— Сегодня верующие пишут очень много стихов, какое-то чувство свое хотят обозначить. Может быть, и не без некоторого удивления к себе: «я способен так говорить, так писать!» Для домашнего воспроизведения, в своем семейном кругу, это, наверное, совсем недурно. Но из духовных поэтов хорошего уровня я бы назвал отца Сергия Круглова из Красноярска, Юрия Кублановского, Ольгу Седакову, Елену Игнатову, Петра Чейгина. А так… Есть авторы, некоторые даже в священном сане, которые большими тиражами выпускают поэтические книжки. Часто это ни глазами прочесть, ни устами произнести без боя или даже без некоторой боли о том, что сделал автор с языком, невозможно.
В Ленинграде 1960–1980-х сложилась самобытная поэтическая школа, представленная такими именами как В. Кривулин (1944–2001), Е. Шварц (1948–2010), А. Миронов (1948–2010), С. Стратановский (род. 1944), Б. Куприянов, О. Охапкин (1944–2008), П. Чейгин (род. 1948). Эта поэзия противопоставляла себя советскому поэтическому официозу, но не была антисоветской в политическом смысле. По словам известного философа Татьяны Горичевой, также входившей в этот круг, поэты ленинградского авангарда «вышли за пределы„социальщины“ и психологии к опасному эсхатологическому бунту, неуловимому для здравого смысла. Они не просто выпали из„системы“, они стали бездомными и неприкаянными принципиально и были благодарны судьбе за свой экзистенциальный промах». Виктор Кривулин называл поэзию «спиритуальной», критики иногда используют термин «метафизическая», или «другая поэзия». Почти никто из этих поэтов не публиковался официально до начала 1990-х годов. Их сочинения выходили в самиздате.
— Знаете, я очень люблю всё, что связано с каллиграфией. И порыв очень люблю, когда так — раз! — и происходит таинственная гармонизация, когда — раз! — и рука подвластна тебе. Искусство — это свобода или, по крайней мере, обучение свободе. Иногда это иллюзия, иногда — действительность.
— Святой Григорий Богослов считает, что поэзия — это вроде сладкой оболочки для горького лекарства заповедей. А вы как считаете? Зачем она нужна?
— Я считаю иначе. В последнее время я думаю о двух фильмах — «Трудно быть богом» Алексея Германа и «Фауст» Александра Сокурова. Я встречал мнение, что в этих фильмах «Бог умирает». С этим трудно согласиться. Там, скорее, есть выход на некую особую грань восприятия. Там показана выворотка плоти, изнанка человеческого существа. Отец Александр Шмеман в «Дневниках» пишет, что поэзия тоже должна выходить на такую грань. И переступать ее, чтобы существовать в духовном мире. Может быть, она как раз нужна для того, чтобы посягать на сон духовный тех, кто читает, тех, кто живет. Я бы хотел, чтобы в поэзии было меньше душевной тайны, а больше — духовной правды в нелицеприятном и нелакированном, исповедальном творческом процессе. Я бы рекомендовал читать не духовную лирику, а боевую публицистику вроде «России» Алексея Хомякова: «О, недостойная избранья, / Ты избрана! Скорей омой / Себя водою покаянья, / Да гром двойного наказанья / Не грянет над твоей главой!» Или вот еще стихотворение Тарковского «Поэт начала века»: «Твой каждый стих — как чаша яда, / Как жизнь, спаленная грехом, / И я дышу, хоть и не надо, / Нельзя дышать твоим стихом».
Для веселья планета мало оборудована. И в Церкви совершенно необходимо совершать подвиг. В чем он заключается? В том, чтобы не брезговать ни физическим, ни психическим, никаким расстройством приходящих и живущих в ней. Вплоть до того, что брать его на себя: «Твой каждый стих — как чаша яда, как жизнь, спаленная грехом», — и этот яд, и грех разделять. Разделять не в том смысле, чтобы стать носителем его, а в том, чтобы помочь человеку его пережить и обрести духовную свободу.
— За счет чего происходит такое сильное влияние поэзии на человека?
— Я думаю, за счет самого главного в поэзии — ее звучания. Например, религиозную ценность пушкинской поэзии обычно ищут в стихотворениях вроде «Отцы пустынники и жены непорочны…» А вот Сергей Сергеевич Аверинцев видит духовную ценность поэта «в неуклонной верности контрапункту, в котором человеческому голосу, говорящему свое, страстное, недоброе, нестройное, отвечает что-то вроде хора сил небесных — через строфику, через отрешенную стройность ритма». Многие роман «Евгений Онегин» воспринимают как некую мелодраму. А ценность его — в необыкновенном напряжении, которое одновременно и очищает, и возводит человека на духовную высоту, в горний мир. Ценность — в попытке из этого мира, разоренного злом, создать универсум, цельное бытие.
— Получается, что любая поэзия является духовной?
— Даже строфы, написанные для того, чтобы состоялась какая-то конкретная правда — социальная, политическая, идеологическая, — имеют в перспективе правду совокупную, универсальную. Поэзия включает в себя ответственность человека перед тем миром, в котором он живет, не мысля, как не сообщить об этом с помощью Богом дарованного слова. У нас, у русских, классика насквозь религиозна. Это настоящая школа покаяния.
Наследием «другой поэзии» советских времен стали лучшие представители той ветви поэзии сегодняшней, которая уже без купюр может именоваться «духовной». Священник Сергий Круглов (род. 1966) пишет верлибры (вышли в сборнике «Переписчик» 2008 года) и поэтическую прозу («Птичий двор», 2013 год). Отец Сергий считает, что его поэзия — продолжение пастырской деятельности. Ольга Седакова (род. 1949) и Юрий Кублановский (род. 1947) — классики московской ветви «другой поэзии». В 2003 году они были удостоены премии Александра Солженицына: Кублановский «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы», Седакова — «за тонкость и глубину филологических и религиозно-философских эссе». Елена Игнатова (род. 1947) — ленинградская поэтесса, с 1990 года живет в Израиле. По словам слависта В. Казака, «она исходит из внутренних переживаний, размышлений о родном городе, чтения — к примеру, классики или Библии, часто вводит описания природы и как бы замирает перед загадкой жизни».
— Я бы сказал, главное — быть духовно благочестивым. Ведь часто благочестие понимается как обрядовая сторона, как соблюдение каких-то «православных» форм. Но когда идет настоящая духовная битва, то не до формы! Враг тебе расквасил лицо, душу твою разодрал на куски! Внешнему наблюдателю участвующий в этой битве может показаться не очень-то благочестивым. Он может взвиться, разгневаться. Может и ударить — во всяком случае, ударить словом. Это ревность о доме Господнем, — в том числе ревность о том слове, о том письме, которое каждый человек — поэт он или не поэт — пишет Богу. Иногда злое письмо. Иногда такое, в котором весь мир как бы повисает и на глазах начинает растворяться как бытие, как жизнь, о чем в Новом Завете сказано: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (ср. 2 Пет. 3, 10).
— Как возможна духовная поэзия в век постмодерна? Ведь нельзя уже писать на языке Романа Сладкопевца и даже Пушкина.
— Бродский, рассуждая о словах Одена (У. Х. Оден — англо-американский поэт XX века. — Прим. ред.), пишет, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и потому песня или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами и паузами является «игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время». Язык — выше времени. Очень легко прийти к какому-то согласию с церковным, благочестиво-старинным языком, ко всякого рода узнаваемым аллюзиям из церковного мира. Но ведь может и произойти чудо метаморфозы, преображение языка в устах пишущего. И обычное, современное, непоэтическое, казалось бы, слово — опалится, превратившись в некую вулканическую породу.
— Опаляет Дух?
— Да, и это очень хорошо описано у Аверинцева: «Другой — иль Друг; любой — или Любимый; / враг — или Бог. Не может Бог не быть, / И все в огне Его любви, и огнь / один для всех; но аду Бог есть ад».
Самое важное и самое подчас нестерпимое для поэтического гения — это разговор с Творцом. С Ним Самим, а не с миром, который Им создан. В поэзии не может не быть Божественного участия. Но с той личностью, в которую каждого из нас Господь обязал вырасти, ни в какие игры играть нельзя. Поэту нельзя посчитать, что всё преходяще, эфемерно, — и поэтому обо всем можно сказать то так, то этак. Что черное может быть серым, а серое белым. Что можно призывать то Бога, то каких-то нечистых духов, восторгаться то красотой, то злом, испытывая вдохновение. Ведь зло тоже бывает с претензией на красоту и глубину. Как тут разобраться? Только храм поможет…
В 1990 году рукоположен во диакона к Софийскому собору в Царском Селе, через год — во пресвитера. В 1997-м стал настоятелем Казанской церкви в поселке Александровская Санкт-Петербурга. В 1989-м в Париже опубликован его роман в стихах «Время встречи», переизданный в Петербурге в 2005 году.
Синенький цветочек
На горе Сион,
Повторяя «Отче»,
Рвется в небосклон.
Крохотный, лазурный,
К небу не дойдешь,
Как наступит осень —
На землю падешь.
«Следующей весною
Я пробьюсь повыше
Всею синевою,
И Господь услышит»
Елена Шварц, «Д. Ш.»
Путь к исповедальной правде
— Отец Борис, вы принадлежали к ленинградскому поэтическому андеграунду, который в советские годы противостоял советскому поэтическому мейнстриму. К чему пришла эта «подпольная» поэзия?— Понимаете, поэт — это особое состояние личной правды перед Богом. Без этого вообще настоящей поэзии не бывает. Поэзия многих поставила на путь веры. У меня первая Исповедь и Причастие были в 1975 году. А, например, Олег Охапкин с детства был воспитан в верующей семье. Виктор Кривулин, Елена Шварц в конце концов воцерковились. Чем дальше, тем больше менялось их отношение к Церкви. Появлялась глубина.
— С чем был связан ваш разрыв с поэзией?
— Это был естественный процесс. Как только я стал церковным человеком, я во многом стал жить вопреки движению андеграунда. У меня родились дети (их у нас пятеро, и внуки есть). Особенные духоносные радости появились. В 1990 году я принял сан диакона. Служил в Софийском соборе, и уже 17 лет служу в церкви Казанской иконы Божией Матери в Александровской.
— А какие события вас в Церковь привели?
— Думаю, была достигнута мера отчаяния. Ошибок в той жизни, наверное, было больше, чем открытий. Но это не значит, что я от того пройденного пути отрекаюсь и полагаю, что там один пустоцвет! Совсем нет. Жизнь литургическая как раз была следствием движения к исповедальной правде. Я помню свою настоящую первую Исповедь. Сама по себе она ответила на очень многие вопросы, на которые не было ответа в прошлой жизни. Она совершила перемену в душе, которая хранится в памяти как некая драгоценность. Это было озарение: внешне ничего необычного, но эмоционально очень яркое переживание.
23 года спустя
— Неужели вас не тянуло писать стихи все эти годы?
— На примере многих можно заметить, что обращение в православие означает для них творческий провал. С чем это связано?
— Да, у многих на определенном этапе происходит некое отторжение от мира искусства с его виртуальным и довольно тяжким влиянием на душу. Помните, у Александра Кушнера: «Поэты тем / И тяжелы, что всенародно / Касаются сердечных тем». Это закон исповедальности, который в особенности работает в лирической поэзии. Дело в том, что поэзия становится не просто частью твоей души, а той частью души, которая отвечает за самосохранение. Недавно я стал «Евгения Онегина» перечитывать. И мне показалось, что там всё говорится на грани отчаяния, с глубочайшей заинтересованностью, скорбью о том, во что может превратиться жизнь. Не в пародию ли? Да и сегодня, мне кажется, столько филистерства в нас, столько пародии на подлинную духовность.
— Вы следите за так называемой «православной поэзией»? Есть ли в ней что-то достойное внимания?
— Сегодня верующие пишут очень много стихов, какое-то чувство свое хотят обозначить. Может быть, и не без некоторого удивления к себе: «я способен так говорить, так писать!» Для домашнего воспроизведения, в своем семейном кругу, это, наверное, совсем недурно. Но из духовных поэтов хорошего уровня я бы назвал отца Сергия Круглова из Красноярска, Юрия Кублановского, Ольгу Седакову, Елену Игнатову, Петра Чейгина. А так… Есть авторы, некоторые даже в священном сане, которые большими тиражами выпускают поэтические книжки. Часто это ни глазами прочесть, ни устами произнести без боя или даже без некоторой боли о том, что сделал автор с языком, невозможно.
Борис Куприянов (слева) с друзьями и соратниками, начало 1970-х. Крайний справа ? художник Юрий Петроченков
В Ленинграде 1960–1980-х сложилась самобытная поэтическая школа, представленная такими именами как В. Кривулин (1944–2001), Е. Шварц (1948–2010), А. Миронов (1948–2010), С. Стратановский (род. 1944), Б. Куприянов, О. Охапкин (1944–2008), П. Чейгин (род. 1948). Эта поэзия противопоставляла себя советскому поэтическому официозу, но не была антисоветской в политическом смысле. По словам известного философа Татьяны Горичевой, также входившей в этот круг, поэты ленинградского авангарда «вышли за пределы„социальщины“ и психологии к опасному эсхатологическому бунту, неуловимому для здравого смысла. Они не просто выпали из„системы“, они стали бездомными и неприкаянными принципиально и были благодарны судьбе за свой экзистенциальный промах». Виктор Кривулин называл поэзию «спиритуальной», критики иногда используют термин «метафизическая», или «другая поэзия». Почти никто из этих поэтов не публиковался официально до начала 1990-х годов. Их сочинения выходили в самиздате.
Но я стою неопалимый —
Вдыхаю времени дымок,
Осенний и неуловимый,
И мой платок от слез намок.
Шепчу в припадке грусти: — Боже!
Твой мир… Зачем и я не с ним,
Когда, как он, пылаю тоже,
Когда, как он, непоправим!
Олег Охапкин, «Какое солнце! Неба сколько!»
Посягнуть на сон духовный
— На что похоже вдохновение?— Знаете, я очень люблю всё, что связано с каллиграфией. И порыв очень люблю, когда так — раз! — и происходит таинственная гармонизация, когда — раз! — и рука подвластна тебе. Искусство — это свобода или, по крайней мере, обучение свободе. Иногда это иллюзия, иногда — действительность.
— Святой Григорий Богослов считает, что поэзия — это вроде сладкой оболочки для горького лекарства заповедей. А вы как считаете? Зачем она нужна?
— Я считаю иначе. В последнее время я думаю о двух фильмах — «Трудно быть богом» Алексея Германа и «Фауст» Александра Сокурова. Я встречал мнение, что в этих фильмах «Бог умирает». С этим трудно согласиться. Там, скорее, есть выход на некую особую грань восприятия. Там показана выворотка плоти, изнанка человеческого существа. Отец Александр Шмеман в «Дневниках» пишет, что поэзия тоже должна выходить на такую грань. И переступать ее, чтобы существовать в духовном мире. Может быть, она как раз нужна для того, чтобы посягать на сон духовный тех, кто читает, тех, кто живет. Я бы хотел, чтобы в поэзии было меньше душевной тайны, а больше — духовной правды в нелицеприятном и нелакированном, исповедальном творческом процессе. Я бы рекомендовал читать не духовную лирику, а боевую публицистику вроде «России» Алексея Хомякова: «О, недостойная избранья, / Ты избрана! Скорей омой / Себя водою покаянья, / Да гром двойного наказанья / Не грянет над твоей главой!» Или вот еще стихотворение Тарковского «Поэт начала века»: «Твой каждый стих — как чаша яда, / Как жизнь, спаленная грехом, / И я дышу, хоть и не надо, / Нельзя дышать твоим стихом».
Для веселья планета мало оборудована. И в Церкви совершенно необходимо совершать подвиг. В чем он заключается? В том, чтобы не брезговать ни физическим, ни психическим, никаким расстройством приходящих и живущих в ней. Вплоть до того, что брать его на себя: «Твой каждый стих — как чаша яда, как жизнь, спаленная грехом», — и этот яд, и грех разделять. Разделять не в том смысле, чтобы стать носителем его, а в том, чтобы помочь человеку его пережить и обрести духовную свободу.
— За счет чего происходит такое сильное влияние поэзии на человека?
— Я думаю, за счет самого главного в поэзии — ее звучания. Например, религиозную ценность пушкинской поэзии обычно ищут в стихотворениях вроде «Отцы пустынники и жены непорочны…» А вот Сергей Сергеевич Аверинцев видит духовную ценность поэта «в неуклонной верности контрапункту, в котором человеческому голосу, говорящему свое, страстное, недоброе, нестройное, отвечает что-то вроде хора сил небесных — через строфику, через отрешенную стройность ритма». Многие роман «Евгений Онегин» воспринимают как некую мелодраму. А ценность его — в необыкновенном напряжении, которое одновременно и очищает, и возводит человека на духовную высоту, в горний мир. Ценность — в попытке из этого мира, разоренного злом, создать универсум, цельное бытие.
— Получается, что любая поэзия является духовной?
— Даже строфы, написанные для того, чтобы состоялась какая-то конкретная правда — социальная, политическая, идеологическая, — имеют в перспективе правду совокупную, универсальную. Поэзия включает в себя ответственность человека перед тем миром, в котором он живет, не мысля, как не сообщить об этом с помощью Богом дарованного слова. У нас, у русских, классика насквозь религиозна. Это настоящая школа покаяния.
Слева направо: Юрий Петроченков, Борис Куприянов, Андрей Геннадьев, Ольга Корсунова (сейчас известный фотограф, генеральный директор бюро «ФотоДепартамент»), поэт Олег Охапкин. 1970-е годы
Красочный слой до холста процарапан.
Трап завели, припозднились по трапу —
Долгие тени минут.
Друг или выправщик… чиркнувшей птицей
Путь избирается; время томится.
Гнет облаков у черты.
Ряби литые ряды.
Б. Куприянов, «Посвящение». 1990, 2013
Преображение языка
— Должен ли хороший поэт быть благочестивым?— Я бы сказал, главное — быть духовно благочестивым. Ведь часто благочестие понимается как обрядовая сторона, как соблюдение каких-то «православных» форм. Но когда идет настоящая духовная битва, то не до формы! Враг тебе расквасил лицо, душу твою разодрал на куски! Внешнему наблюдателю участвующий в этой битве может показаться не очень-то благочестивым. Он может взвиться, разгневаться. Может и ударить — во всяком случае, ударить словом. Это ревность о доме Господнем, — в том числе ревность о том слове, о том письме, которое каждый человек — поэт он или не поэт — пишет Богу. Иногда злое письмо. Иногда такое, в котором весь мир как бы повисает и на глазах начинает растворяться как бытие, как жизнь, о чем в Новом Завете сказано: «Придет же день Господень, как тать ночью, и тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (ср. 2 Пет. 3, 10).
— Как возможна духовная поэзия в век постмодерна? Ведь нельзя уже писать на языке Романа Сладкопевца и даже Пушкина.
— Бродский, рассуждая о словах Одена (У. Х. Оден — англо-американский поэт XX века. — Прим. ред.), пишет, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и потому песня или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами и паузами является «игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время». Язык — выше времени. Очень легко прийти к какому-то согласию с церковным, благочестиво-старинным языком, ко всякого рода узнаваемым аллюзиям из церковного мира. Но ведь может и произойти чудо метаморфозы, преображение языка в устах пишущего. И обычное, современное, непоэтическое, казалось бы, слово — опалится, превратившись в некую вулканическую породу.
— Опаляет Дух?
— Да, и это очень хорошо описано у Аверинцева: «Другой — иль Друг; любой — или Любимый; / враг — или Бог. Не может Бог не быть, / И все в огне Его любви, и огнь / один для всех; но аду Бог есть ад».
Самое важное и самое подчас нестерпимое для поэтического гения — это разговор с Творцом. С Ним Самим, а не с миром, который Им создан. В поэзии не может не быть Божественного участия. Но с той личностью, в которую каждого из нас Господь обязал вырасти, ни в какие игры играть нельзя. Поэту нельзя посчитать, что всё преходяще, эфемерно, — и поэтому обо всем можно сказать то так, то этак. Что черное может быть серым, а серое белым. Что можно призывать то Бога, то каких-то нечистых духов, восторгаться то красотой, то злом, испытывая вдохновение. Ведь зло тоже бывает с претензией на красоту и глубину. Как тут разобраться? Только храм поможет…
