Слезинка ребенка и сила оружия
Братья-идеи
Неустроенное, не имеющее формы русское семейство во главе с растленным сладострастником Федором Павловичем. Каждый из братьев — воплощенный человек-идея. Митя — человек страсти и красоты: «Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Иван — мыслитель-атеист, восходящий к бесчисленным спорам Достоевского с Белинским. Он пытается подорвать в третьем брате, Алеше, веру в Бога и Его правосудие своими действительно болезненно поставленными вопросами о зле, о детском страдании. Но Алеше дарована живая вера: он видел отблеск Божией благодати на лице своего наставника, старца Зосимы, а потому ничто не может поколебать его веру в воскресение мертвых, в конечное торжество Божией справедливости.
Алеше было дано имя маленького сынишки Достоевского, унаследовавшего отцовскую эпилепсию и умершего в возрасте трех лет. Федор Михайлович отправился после этой трагедии в Оптину пустынь, к её старцам, и вернулся оттуда просветленным и полным образов для монастырских глав романа. Эти образы не во всем устроили ни самих монахов Оптиной, ни близкого к ним консервативного мыслителя Константина Леонтьева, назвавшего христианство Достоевского «розовым». Но тот тихий свет, который изливается с монастырских страниц романа, побеждает тьму, излучаемую мрачными идеями и образами одержимого чертом Ивана Карамазова.
Однако именно высокий философствующий атеизм Ивана раскрывает адскую бездну отцеубийства, совершенного незаконнорожденным братом Карамазовым — лакеем Смердяковым. Смердяков буквально ублюдок, но куда в большей степени он ублюдок духовный — человек не только без отца и без семьи, но и без Бога и родины, квинтэссенция ненавистного Достоевскому западничества, которое, как он предчувствует, доведет Россию до пораженчества и катастрофы.
«Я всю Россию ненавижу… В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки» — в сотый, стопервый раз мы слышим на волнах радио- и телестанций, на страницах либеральных газет и блогов вариации этой формулы Смердякова и дивимся мастерству Достоевского.
Иов и его друзья
Конечно, самый пронзительный мотив «Братьев Карамазовых» — это проблема «слезинки ребенка»: может ли мировая гармония быть достигнута мукой хотя бы одного невинного существа? Как вообще возможно страдание невинных, как возможны бездны садизма в отношении чистейших существ?
Мысль Достоевского далека от жалостливости и сентиментализма. Достоевский задает вопрос не о жалости, но о справедливости, и через это показывает принципиальное отличие русской православной цивилизации от западной. Западный взгляд на христианство состоит в следующем: грех есть преступление, страдание — это наказание. Наказание должно быть непременным, неотменимым и соответственным преступлению.
Но как быть с тем, спрашивает Достоевский, что в мире существует полно страданий, которые не являются платой ни за какой грех, а являются чистым мучением и беспримесным мучительством? Очень часто мы видим, как мучится человек без всякого соразмерного тому греха. И на этом фоне страдания людей за свои грехи теряют свою искупительную силу, поскольку так же мучатся и те, кто ничего не искупает, кого просто мучат. Гармонии не получается, поскольку объяснимые грехом мучения есть лишь незначительный частный случай мучений, им не объяснимых.
Именно этому метафизическому разлому человеческого бытия и посвящен знаменитый монолог Ивана Карамазова.
Вопрос о слезинке ребенка перекочевал в «Братьев Карамазовых» из «Дневника писателя», где Достоевский подробнейшим образом разбирал речь модного адвоката Спасовича (он закономерно стал прототипом «нанятой совести» Фетюковича), защищавшего отца, который истязал дочь розгами. Речь Спасовича была построена на… обвинении ребенка, девочки, оказавшейся в его изображении распущенной воровкой, непокорной и неблагодарной. А потому заслуживающей любых истязаний.
Это именно тот ответ, который дал на вопросы о невинном и непропорциональном человеческом страдании Запад, предпочетший услышать ответы фарисействующих друзей Иова, а не ответ Бога. Мол, нет никого без греха, как нет дыма без огня, если мучишься, значит, виноват. На этой философии возросла «протестантская этика» Запада: если ты беден и несчастен, значит, грешен, а если богат и успешен, значит, от века призван Богом ко спасению. А там уже недалеко и до фашистской версии ницшеанства: если не хочешь страдать, то причиняй страдание, если не хочешь быть жертвой — будь охотником. Освобождение от страдания через причинение страданий другим.
Достоевский вскрыл эту садистическую бездну, лежащую в основе греховного порядка человеческой жизни и канонизированную рационализмом. Его пафос — это пафос самой библейской книги Иова, где, напомню, Господь обличает фарисействующих друзей Иова, рассуждающих о его мнимой вине. Они мыслили о Боге недостойно, Иов же, призвавший Бога на суд и потребовавший отчета о невинном страдании, мыслил о Боге должно и праведно, как о Том, Кто не может и не должен допускать несправедливости мучительства в мире.
Достоевский устами своих героев задает вопросы и
слышит ответ: невинное страдание в мире несправедливо и не может быть оправдано. И для того и приходит Христос в мир, чтобы не только как человек, но и как воплощенный Сын Божий испить эту чашу неправедного страдания. Не казуистический расчет преступлений и наказаний, а живая сострадательная любовь, принесенная Христом, и обещанное Им каждому воскресение — вот единственный путь осушения слез ребенка.
Добро со скорострельными ружьями
Самое поразительное в Достоевском и не укладывающееся в сознание слишком многих — это то, что писатель, поднявшийся до самых высот сострадания и искренней любви к человеку, вместе с тем был русским националистом, империалистом, милитаристом, славянофилом, панславистом, верившим в то, что русская армия обязана дойти до Константинополя, а русская культура, как говорилось в «Пушкинской речи», — обеспечить братство и воссоединение «всех племен великого арийского корня». Иные из авторов шипят, что Достоевский-политик и идеолог недостоин Достоевского — мыслителя-гуманиста.
Однако на самом деле перед нами даже не две стороны одной монеты. Перед нами одна сторона одной монеты. Для того чтобы дети не страдали и могли прикоснуться ко Христу, нужно торжество православия, охраняемого оружием русской империи, не стесняющейся своей национальной природы, своего лица, своей миссии.
Вспомним, откуда в «Дневнике писателя» берется знаменитая формула «Хозяин земли русской — есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус — это всё одно) — и так будет навсегда».
1876 год. Балканы охвачены восстанием христианских народов против Османской империи. Турки подавляют его с особой жестокостью: башибузуки врываются в болгарские и сербские села, насаживают младенцев на сабли и жарят их на кострах, насмехаясь над ужасом и бессилием христиан. Вся Россия стонет о том, что русскому царю следует двинуть свои полки и освободить страждущих. Но есть и несогласные. Несогласен, к примеру, Лев Толстой, уже начавший проповедовать бессмысленность войны и непротивление злу силою. Ненасилие — это такая интересная штука, всегда оборачивается против русских, против христиан и в пользу каких-нибудь очередных зверей. Несогласна либеральная пресса, выставляющая такой аргумент: мол, в России живут не только православные, но и мусульмане, а значит, защищать православных от мусульманской Турции России неприлично. Пусть детей режут дальше.
Антон Кандауров. Возвращение армии в Петербург в 1878 году. 1880–1890-е годы
Вот тогда-то и выходит из под пера Достоевского в сентябрьском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год эта формулировка: «Хозяин земли русской — есть один лишь русский». Не чтобы кого-то унизить, а чтобы напомнить, что русское добро, русское сочувствие, русское сострадание не может умеряться страхом оскорбить чьи-либо религиозные и национальные чувства.
«Вы говорите: „ну, так деликатничай, секретничай, старайся не оскорбить“… Но, позвольте, если уж он так чувствителен, то ведь он, пожалуй, может вдруг оскорбиться и тем, что на той же улице, где стоит его мечеть, стоит и наша православная церковь, — так уж не снести ли её с места, чтобы он не оскорбился? Ведь не бежать же русскому из своей земли?»
Мы никого не принуждаем к своей вере, но слишком уж деликатничать с иноверцами, так, чтобы изменить своему долгу и Божьей правде, мы не можем и не будем.
«Деликатничать же до такой степени, что бояться сметь обнаружить перед ними самые великодушные и невольные чувства, вовсе никому не обидные, — чувства сострадания к измученному славянину, хотя бы как и к единоверцу, — кроме того, всячески прятать всё то, что составляет назначение, будущность и, главное, задачу русского, — ведь это есть требование смешное и унизительное для русского…»
Несмотря на все сомнения — готова ли армия, выдержат ли финансы, не окажется ли Россия на грани мировой войны с корыстной владычицей морей Англией, 12 апреля 1877 года император Александр II обнародует манифест о вступлении русских войск в Османскую империю, начинается знаменитая освободительная война. Восторженный Достоевский отправляется молиться о победе в Казанский собор.
Анна Григорьевна Достоевская вспоминала: «Зная, что в иные торжественные минуты он любит молиться в тиши, без свидетелей, я не пошла за ним и только полчаса спустя отыскала его в уголке собора, до того погруженного в молитвенно-умиленное настроение, что в первое мгновение он меня не признал».
Добро Достоевского — не просто не бессильное и непротивленческое. Оно с новыми скорострельными ружьями. «Мне бы ужасно хотелось, чтобы у нас устроились поскорее железные дороги политические (Смоленская, Киевская), да и ружья новые тоже поскорей бы». С началом турецкой войны он без боязни чеканит в «Дневнике писателя» афоризм: «Не всегда война бич, иногда она и спасение».
Миссия России по Достоевскому — принести Христа, Его слово и Его дело, принести те самые последние вопросы и последние ответы всем страждущим. Принести в словах проповедей и на страницах книг русских поэтов, но там, где против нашего слова восстает чужая вражеская сила, то и силой…
«Чтобы это великое дело свершилось, надобно, чтобы политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром свершилось окончательно и уже бесспорно».
За последние годы мы не раз видели, как гуманный и либеральный Запад не повел даже бровью в ответ на ужасные страдания детей. Замер в немом ужасе Беслан, истерзанный теми, кого в Лондонах и Парижах звали «борцами за свободу». Пополняется новыми и новыми именами убитых детей «Аллея ангелов» в Донецке — «правозащитникам» неинтересно. С годами русские убедились в том, что у нас есть только две правозащитные организации, которые слезинка ребенка действительно интересует. Это армия и флот. И это тоже урок Достоевского.
