Путь мой в гору
Спасти Мельмота
Мне приходилось об этом писать подробно в книге «Мать Мария (1891–1945). Духовная биография и творчество» (СПб, 2003; текст можно найти в интернете). Здесь же я хотел бы очень кратко суммировать сказанное в этой книге, но начну с того, о чем в ней упомянуто вскользь. Чтобы оценить эволюцию матери Марии, нужно представить (с поправкой на другую эпоху) пушкинскую Татьяну, которая в какой-то момент жизни стала монахиней, а потом окончила свой путь так, как его закончила мать Мария. Этот неожиданный отсыл к Татьяне из «Евгения Онегина» объясняется тем, что в молодости и мать Мария (тогда Лиза Пиленко, потом Кузьмина-Караваева) увлекалась тем же самым образом Мельмота Скитальца (из поэмы Ч.Р. Метьюрина (1782–1824)), которым увлекалась и Татьяна, плененная Онегиным, поскольку он ей этого героя, так сказать мрачно-демонического, умного и гордого, напоминал. Кузьмина-Караваева в 1917 году написала поэму «Мельмот Скиталец» по мотивам одноименного романа. Согласно поэме, чистая, выросшая на природе девушка (каковой была и Татьяна, каковой была и Лиза Пиленко), жертвуя своей жизнью и даже своей душой, спасает Мельмота из когтей диавола.
Демонической натурой, которую мечтала в 1917 году спасти Кузьмина-Караваева, был поэт Александр Блок. В целом спасение других ценой своей жизни и с риском для самой своей души стало для будущей православной монахини, спасавшей позднее неприкаянных русских эмигрантов, а потом и евреев (за что она и оказалась в лагере), лейтмотивом её жизни и творчества. Такова эта эволюция от романтического чтения до подвижничества и мученической смерти.
Истинная родина
Теперь всё по порядку. Жизнь матери Марии укладывается в библейскую парадигму, начиная с рая детства (в её случае это был райский сад почти в буквальном смысле, так как её отец был директором Никитского ботанического сада), через изгнание из рая и утрату детской веры после внезапной смерти отца и переезда с солнечного юга в холодный и туманный Петербург. Здесь-то она впервые и встретилась с представителями модернистской культуры, Вячеславом Ивановым, Александром Блоком, акмеистами… Мучительным, страстным отношениям с новым миром (отмеченным несчастливым браком с Кузьминым-Караваевым), тоске по утраченной родине посвящен первый сборник стихов «Скифские черепки» (1912). Его поэтика насквозь пронизана магией и язычеством (следующими после выпадения из рая в её духовном онтогенезе). Тем замечательней, что уже и в этой книге встречается стихотворение, в котором речь идет не о возвращении в рай детства, но о поиске «Иерусалима»:
У всех есть родина любимая,
У всех есть край желанный;
Огнем всегда палимая,
Ищу Иерусалима я,
Земли мне богоданной.
Так смутными «языческими» образами «Скифских черепков» вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург — символ чужого «мира сего», захватившего всю землю. Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически, но метафизически. Истинная родина — это «Иерусалим», который еще предстоит найти.
Дорога к раю
Следующим был сохранившийся лишь в рукописи с пометками Блока сборник «Дорога» (1912–1913), по своему названию отсылающий к поиску своего пути. В нем воспеваемый в прежнем сборнике «скифский» вольный образ жизни сменила сращенность, вплоть до отождествления, с матерью-землей. На поэтике стихов этого периода явно сказался материнский опыт Кузьминой-Караваевой (у нее родилась дочь Гайяна, что значит «земная»). Веру в мать-землю, характерную для этого периода, в материнский путь вполне можно счесть «языческой» (но это уже более зрелое, чем магическое «земледельческое» язычество), подменяющей собой христианскую, точнее, смешанную с ней. И всё же эта вера в материнство, в его благодатность, стала тем, что позволило ей выйти из состояния отчаяния, бесплодных страстей и одиночества. Настоящим же прорывом, заложившим основу будущей христианской поэзии Кузьминой-Караваевой, явился последний стих сборника, одно из лучших её ранних стихотворений, в котором пророчески предсказана будущая судьба матери Марии. Начинается стихотворение всё с той же темы «земли»:
Я силы много раз еще утрачу;
Я вновь умру, и я воскресну вновь;
Переживу потерю, неудачу,
Рожденье, смерть, любовь.
И каждый раз, в свершенья круг вступая,
Я буду помнить о тебе, земля;
Всех спутников случайных, степь без края,
Движение стебля…
Но сразу вслед за клятвой помнить «землю» начинается восхождение и прорыв в иную, духовную реальность:
Но только помнить, путь мой снова в гору;
Теперь мне вестник ближе протрубил;
И виден явственно земному взору
Размах широких крыл.
Но знаю, — будет долгая разлука;
Неузнанной вернусь еще я к вам.
Так; верю, не услышите вы стука
И не поверите словам.
Но будет час; когда? — еще не знаю;
И я приду, чтоб дать живым ответ,
Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,
Сказать, что боли нет.
Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,
А только дух пред тайной светлой наг,
Всегда судьбе неведомой покорен,
Любовью вечной благ.
И вы придете все: калека, нищий,
И воин, и мудрец, дитя, старик,
Чтобы вкусить добытой мною пищи,
Увидеть светлый Лик.
Здесь пророчески предсказано — спроектировано — и служение людям, и мученическая кончина, и возвращение на родину, да и многое другое в судьбе матери Марии.
Пророчество вещает глухо
Следующий период в творчестве Кузьминой-Караевой отмечен сборником «Руфь» (1916). Ключом к нему является одноименное стихотворение, где есть такие загадочные строчки:
Лишь короткий подымется день,
И уйдет хлебороб на работу,
На равнинах чужих деревень
Руфь начнет золотую охоту.
Низко спустит платок на свой лоб,
Чтоб не выдали южные косы,
Соберет свой разбросанный сноп,
Обойдет все холмы и откосы.
А зимою, ступив чрез порог,
Бабы часто сквозь утренний холод
На снегу замечали, у ног,
Сноп колосьев несмолотых…
В отличие от библейской Руфи, которая собирала колосья (на поле Вооза, еще до того, как он взял её в жены) для себя и своей свекрови (Руфь 2), лирическая героиня Кузьминой-Караваевой на поле народном собирает урожай для других — для баб, которые в голодную зиму находят несмолотые колосья на пороге. Стихотворение следует толковать в контексте диады «народ и интеллигенция». Интеллигент-народник (чужой для народа, бывший «язычник») не просто сливается с народом, входит в него: он, работая в народном поле, приносит народу нечто, работает не для себя, а для него — такова «народническая» программа Кузьминой-Караваевой. Колосья, приносимые интеллигентом народу, «несмолоты», то есть это — приносимое — следует еще обработать, воспринять.
В самом деле, библейская Руфь не просто «чужая», ставшая частью Израиля, главное в этой истории то, что Руфь, взятая в жены Воозом, становится прабабкой царя Давида, который, в свою очередь, является праотцем Христа (Мф. 1, 5–6). История Руфи тесно связана — в будущем — с приходом Мессии, и здесь мы переходим к главной, пророческой, мессианской теме сборника «Руфь». В то время — шла мировая война, назревала революция — ожидание конца старого мира и начала нового было ощущаемо повсеместно среди русской интеллигенции. Очень часто это ожидание имело религиозный характер, как и у Кузьминой-Караваевой:
Еще не четок в небе знак,
Пророчество вещает глухо; —
Брат, верь: язык Святого Духа
Огнем прорежет вечный мрак.
Руфь — alter ego поэта — собирает снопы для народа-Израиля, среди которого она живет, она становится предтечей грядущего, несет людям некую весть. Эти пророчества, или «вести», носят у поэтессы еще смутный характер. Не исключено, что она находилась под влиянием популярных в среде русских религиозных философов идей о «Третьем Завете» — Святого Духа, который якобы должен быть заключен Богом после заветов Отца и Сына. Эпиграф первой части «Руфи», «Исход», взят из пророка Иоиля (2, 28–29), где говорится об излиянии Духа на всякую плоть.
Если сравнить это пророчество об имеющем наступить с излиянием Святого Духа мессианском царстве с наступившей революцией и эпохой атеизма, то его следует признать ложным. Мессианские чаяния, если их понимать в контексте русской истории, оказались неоправданны. Причина ошибки в первую очередь в «народничестве», вере, как она сама считала, в богоизбранность русского народа, хотя таким народом, Израилем, является Церковь, а не тот или иной народ. То есть поэт впал в ту же ошибку, которую совершили евреи, ожидавшие прихода Мессии. На самом деле, Христос пришел не к какому-либо одному народу, и царствие Его не от мира сего. И хотя на личном уровне многие русские люди после революции обратились к вере, нашли своего Христа, на уровне национально-государственном пророчество Кузьминой-Караваевой не только не оправдалось, но и вылилось в свою противоположность.
Подобно тому, как богоискательство первого сборника было отмечено «язычеством», в «Руфи» сильна другая — «иудейская» (она же мессианско-народническая) тенденция. Надо отдать должное Кузьминой-Караваевой: в отличие от А. Блока, она не допустила и мысли, что антихристианскую революцию возглавит Христос. Сам метод приближения «нового мира», «царства Духа» виделся ей не в отдании себя «музыке революции», но в аскезе (в 1914 году она, из солидарности с воевавшим народом, начала носить вериги!) и упорном труде:
Полей Твоих суровый хлебороб
В вспоенной потом борозде не волен;
На благовест далеких колоколен,
Оставив плуг, перекрестит он лоб.
Как велено, как надо, бережет
Наследственную колыбель-могилу,
В полях по каплям источает силу,
Трудами приближая Твой приход.
Именно это — сосредоточение на тяжелом труде, терпении и молитве — уберегло, в конечном счете, Кузьмину-Караваеву от того, чтобы отождествиться с силами разрушения на основе лже-мессианства, как это произошло с Александром Блоком.
В виде исключения эта статья будет опубликована в двух частях. Вторая часть — в декабрьском номере.
