По следам Николая Рубцова
Всего в селе Никольском сейчас проживает 400 человек, из них 180 работающих, 45 детей, остальные пенсионеры. Во времена Николая Рубцова это был цветущий край (хотя некоторые печальные тенденции намечались и тогда). Датой основания села считается день закладки каменного храма в честь святителя. Николая Чудотворца, но люди жили здесь и раньше. «С моста идет дорога в гору. / А на горе, — какая грусть! — / Лежат развалины собора, / Как будто спит былая Русь», — когда-то писал Рубцов. А еще были и такие строки: «Купол церковной обители / Яркой травою зарос…» Сейчас на месте купола мы видим уже не траву, а молодые березки. В советское время храм перестроили в хлебозавод, и до сих пор ничего не изменилось. С обветшавших сводов строго и печально глядят на нас два евангелиста. Очень радостно было услышать на празднике села слова директора музея Н. Рубцова Галины Алексеевны Мартюковой о необходимости строительства часовни, ее призыв ко всем односельчанам и гостям праздника принять участие в сборе средств для этого важнейшего дела. Ведущие праздника постарались никого не забыть: поздравили двух долгожительниц (93 и 91 год), только что родившегося жителя села, тех, кто служит в армии, кто создал семью и тех, кто отметил недавно золотую свадьбу. К этим последним относится Нина Михайловна Шестакова — бывшая одноклассница Н.М. Рубцова.
Благодаря директору Рубцовского музея, любезно открывшей его двери специально для нас в выходной день, мы смогли ознакомиться с экспозицией, рассказывающей о разных периодах жизни Н.М. Рубцова. В экспозиции — личные вещи поэта: гармошка, красный шарф, ручка, блокнот, томик стихов Ф.И. Тютчева.
Недавно на втором этаже музея появилась комната, точно воспроизводящая вид комнаты поэта в Вологде, с той же самой мебелью. Сам музей расположен в здании администрации детского дома, где рос и воспитывался Николай Михайлович. Напротив музея сохранилось несколько перестроенное здание сельсовета: «Перед этим строгим сельсоветом, / Перед этим стадом у моста, / Перед всем старинным белым светом / Я клянусь: душа моя чиста». Прямо от музея и сельсовета открывается вид на реку Толшму, многократно упоминаемую в рубцовских стихах. Пророчески звучат сейчас строки поэта: «Боюсь, что над нами не будет таинственной силы, / Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом…». Река очень сильно обмелела и сузилась. Всей душой ощущается и поражает эта глубокая связь, замеченная Н. Рубцовым: разрушенный храм, отсутствие веры, исчезновение родников, питающих реку, напояющих душу…
Недавно в соседнем обезлюдевшем селе Предтеча рухнул уникальный храм, памятник деревянного зодчества. Был он с двумя приделами: верхним и нижним. Еще пять лет назад, любуясь им, мы надеялись на его скорое восстановление. Так и жители всех окрестных деревенек надеялись на возрождение их малой родины и оно, казалось, было близко. Однажды приехали веселые крепкие парни и сказали: будут восстанавливать ферму. Воспрянувшие жители привели оставшийся скот. Его погрузили на машины — и больше никто не видел ни веселых парней, ни своих рогатых кормилиц. Авантюристы-лжецы в погоне за наживой попросту грабят этот уникальный край, бескрайние заповедные земли за Сухоной-рекой.
Именно это местоположение за Сухоной делает здешние места особенно трудными для проживания: Вологда почти в 300 км за рекой. Моста нет. Как и во времена Рубцова, ходит паром, его тащит маленький катерок-труженик.
Я смутно помнюПозднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома
И крик «Скорей!»,
Потом раскаты грома
И дождь… Потом
Детдом на берегу.
…
…Но опять мужики на подворье примчались галопом
И с телегой, с конями
Взгромоздились опять на паром.
Сейчас на паром громоздятся джипы. После парома — километров 50 беспощадной грунтовой дороги. Правда, на несколько километров перед селом Никольским когда-то был уложен асфальт, но он давно не ремонтировался. Следующее большое село после Николы — Успенье. Нынче в него собирают со всей округи оставшихся поодиночке бабушек и дедушек из окрестных деревень. Село Боярское… Черные, точно обугленные, стоят, оставленные жителями, избы вдоль дороги, глядят на нас пустыми глазницами окон, ветер перебирает в них пожелтевшие фотографии радостных крепких людей, листки календаря, школьные тетрадки с чернильными кляксами. Трава скрывает собачью будку, крапива уже до окон второго этажа. Огромный дом с фигурными балясинами лестницы, с матушкой-печкой, которая не только кормила, укладывала спать, была сердцем дома, но даже иногда могла быть и баней, дом с горницей, с красным углом и огромным буфетом, с кольцом для люльки, дом, вырастивший шестерых детей, дом, имеющий под одной крышей двор для скота, сеновал, чердак с ткацким станком, прялками, жерновами, ларями для муки, с гигантской кадкой для квашеной капусты, с плетеными коробами, кузовами, корзинами, ткаными дорожками, вышитыми полотенцами, чугунками и ухватами, дом — крепость, дом — целое независимое царство, сохраняющее мир самоотверженных тружеников и носителей традиции, этот дом умирает теперь…
Какая жизнь отликовалаОтгоревала, отошла!..
Сказать, что ничего не меняется, что все только умирает, нельзя. Пять лет назад мы в Успенской церкви, в верхнем приделе, вкуснейшую малину ели, а внизу скот прятался от дождя. Теперь издалека сияет новый купол. Москвичи приехали и сделали. В день Преображения Господня мы отправились в церковь, но у порога были остановлены суровым сторожем: «Чего хотите?» — «Как чего? В церковь войти». — «Зачем еще?» — «Так праздник же!». — «Вот приедет поп из Тотьмы, тогда и войдете. Он раз в неделю бывает». — «Так посмотреть можно? Мы тут были недавно, еще крыши не было». — «Нельзя! Охрана приедет и меня уволят!» — «Дедушка, мы уезжаем завтра, мы издалека, из Петербурга…» Воспользовавшись замешательством сторожа, мы все же вошли. На кирпичной стене храма — ржавые вериги, обнаруженные при расчистке. На кафельном полу цифры: 1911. Вместо иконостаса две большие современные иконы. Мы вышли, чтобы не нервировать сторожа, и вскоре увидели, как по дороге пылит джип, ведомый суровым мужчиной в камуфляже, с надписью на всю спину: «Охрана». Он сделал круг перед церковью и, не обнаружив ничего подозрительного, запылил обратно. «Строго тут у вас, — говорю я Мише, двоюродному брату мужа. — А в церковь-то ходит народ?» Миша смеется и машет рукой: «Это москвичи для себя строили. Заборов понаставили вот». Прямо перед церковью — нелепое и громоздкое сооружение, покрытое металлом: «Торговый дом Успение». На дверях ржавый замок. Не вышло поторговать. Село с обеих сторон замыкают гигантские металлические прямоугольные ангары, заборы в два человеческих роста, по углам зрачки видеонаблюдения, грозные надписи. Иногда ворота раздвигаются и выезжают большие машины с людьми в камуфляжной форме. Говорят, поначалу москвичи предложили местным мужичкам работу с одним условием — не пьянствовать хотя бы неделю. И зарплату предложили понедельную. Не смогли мужички — или не захотели. Тогда москвичи привезли своих рабочих. Что они производят, неведомо. Так и существуют два мира в одном селе: один мир открытый и погибающий, другой мир — процветающий и закрытый. Они не взаимодействуют и не влияют друг на друга. Между заборами — большие деревянные кресты, на них — полуобнаженные ангелы, дующие в длинные трубы.
Пять лет назад мы познакомились в Ваулово с Антониной Васильевной Сухановой, единственной жительницей деревни, где когда-то — еще на ее памяти — было более 200 дворов.
Нашему разговору несколько мешали собаки всевозможных размеров и окрасов. Они не сводили глаз с хозяйки и непрестанно поскуливали, словно подтверждая ее слова. «Да, видитя, собачки-то мои говорящи. С имя так и живу, с имя разговариваю». И собаки кивали в ответ. Антонину Васильевну называли в округе «наша Агафья Лыкова». До последнего дня своей жизни она держала корову, за сеном ходила на лыжах за несколько километров с мешком: целый стог перетаскивала на себе. Семьи у нее не было; был брат, рассказывали, что он в детстве заблудился в лесу, вышел сам через несколько дней, но стал не в себе. А однажды, уже взрослым, ушел и не вернулся. Так и жила бабушка Антонина одна, с коровкой и собачками, вела нехитрое свое хозяйство, никогда не болела и ни на что не жаловалась. И умерла она во сне, на печке. Мы взяли из ее дома две плетеных корзинки и прялку, отмыли, отчистили их. Засияла прялка удивительными красками, а корзинки — теплым цветом бересты. Мы отдадим эти вещи в музей, подпишем, кому они принадлежали. И будет еще жить имя бабушки Антонины.
«А это, держи-ко вот, прабабушка твоя ткала…» — говорит тетя Тамара и вручает моей дочке сверток с красным длинным половиком-дорожкой. Тете Тамаре в октябре исполнится восемьдесят лет.
Вот она размашистым шагом в вечных своих резиновых сапогах идет по огороду, вот развешивает у печки золотые косицы лука. Ах, какой нынче лук уродился! Лицо тети Тамары, почти без морщин, сияет ожиданием радости. Ее старшая дочь Нина рассказала: узнав о нашем приезде, тетя Тамара начала ходить взад и вперед по дому. Мы ехали на машине много часов, а тетя Тамара, как часовой, выхаживала все это время. «Мама, дак чего ты ходишь-то?» — «Дак я не могу иначе-то». Слава Богу, приехали! И вот собрались за столом все ее детки — два сына и четыре дочери, старшей уже 58. Возраст их легко считать — каждые два года кто-нибудь новенький качался в люльке. Все выросли, разлетелись: кто в Вологде, кто в Мурманской, кто в Костромской области. Остался с матерью сынок Миша. Когда-то, в детстве, до школы далеко было ходить, и отдали его в интернат — а он там расти перестал. Остался Миша как десятилетний мальчик. Сейчас ему 54 года. Мне очень нравится, как Миша смеется, совсем по-детски, заливисто, он хлопает себя рукой по коленке, и невозможно не смеяться вместе с ним. Его голубые абсолютно ясные глаза сияют. «Ты, Мишка, не пьянствуй, матери помогай!» — говорит ему на прощание мой муж и пожимает его маленькую, но крепкую руку. Мишка соглашается и смеется. Тетя Тамара обнимает меня и плачет. Это она, в сорок четыре года оставшись вдовой, вырастила шестерых детей в том, ныне умирающем, доме в деревне Боярское. На том ткацком станке была выткана многометровая красная дорожка, которую подарили нам... Тянись дорожка, не кончайся, дорожка из прошлого, по которой могли бы мы вернуться в старый дом, до земли поклониться своим предкам. Как легко нам здесь, среди этих людей открытых, приветливых, простодушных, как дети, переносящих невзгоды и трудности терпеливо и смиренно, не судящих никого, живущих естественно и просто, не назидающих, а позволяющих и всем другим жить, как подсказывает совесть.
«Мать России целой — деревушка, Может быть, вот этот уголок…» Бедная наша, прекрасная наша Родина! Как пронзительно, как гениально и современно сказал о тебе Николай Рубцов.