Пароход «Россия»

Для советской власти, начавшей переустройство государства на новых основаниях, борьба с инакомыслием была органичной и неотъемлемой частью политической стратегии. Менялись лишь тактические приемы. Так, в 1922 году большевистское правительство приняло решение заменить смертную казнь для представителей «пятой колонны» — высылкой. В 1922–1923 годах высылке подверглись десятки русских интеллектуалов. Считается, что в эти месяцы русской культуре был нанесен непоправимый ущерб.

Однако вклад людей, покинувших тогда страну, в мировую сокровищницу мысли не очень велик. Возьмем одного из самых известных мыслителей, изгнанных из страны в эту кампанию, — протоиерея Сергия Булгакова. Сегодня его богословские и философско-полемические работы для нас одинаково неактуальны. Возможно, концепция отца Сергия о Софии, Премудрости Божией, имела какое-то значение для своего времени. По сравнению с богословием духовных школ (сухим и далеким от всего мистического) загадочная «софиология» Булгакова была шагом вперед. Но сейчас, когда мы можем познакомиться с настоящим, не суррогатным учением о нетварных энергиях и спасении человека через причастие им, булгаковские теории остаются достоянием лишь пытливых любителей. Как известно, Сергей Николаевич до воцерковления был последователем Маркса. Отцу современной политэкономии он посвятил десятки страниц. Но проблема в том, что Булгаков критикует религиозно-философскую подоплеку экономического учения марксизма, но ничего не дает для понимания социально-экономического процесса. Трудно не согласиться с Булгаковым, что атеизм и материализм Маркса философски беспомощны. Но финансовый кризис 2007–2008 года предсказали именно экономисты-марксисты (например, Михаил Хазин и Андрей Кобяков). Значит, закономерности развития капиталистического общества, описанные немецким мыслителем, все же продолжают работать?.. Итак, сегодня актуальна развернутая критика именно марксистской полит-экономии, а не доступное любому семинаристу повторение старых истин о том, что «материя не может развиваться сама по себе». И здесь труды отца Сергия бесполезны.

А что нового дает уму другой известный мыслитель с «философского парохода», Николай Александрович Бердяев? Ключевой идеей Бердяева является примат свободы над инертным, механицистическим бытием. Но ведь это основной тезис романтизма — довольно тривиальный с философской точки зрения и, к тому же, чуждый христианству.

Зачем мне отец Сергий Булгаков, если есть Шеллинг, который развивал те же самые идеи «всеединства» — только на более высоком интеллектуальном уровне? Или что нового мне дает Николай Бердяев, если о тех же вопросах личной свободы, но куда более тонко, писали французские экзистенциалисты?

Из пассажиров «философского парохода», пожалуй, только труды Питирима Сорокина являются классикой — мировой социологии. Например, введенное им понятие «социальной мобильности» (перемещение «людей в направлении общественных позиций, характеризующихся более высоким (социальное восхождение) либо более низким (социальная деградация) уровнем доходов, престижа и степенью приобщенности к власти») прочно вошло в язык обществоведов.

Конечно, значение русских мыслителей, покинувших Россию в те годы, не ограничивается «вкладом в науку». Многие из них для русских людей, прозябавших в советском безверии, стали «детоводителями ко Христу». Их труды, распространяемые «самиздатом», были тем мостиком, что соединял нас с ушедшей христианской культурой. Русским философам нужно сказать за это спасибо.

В рамках ленинской логики, философов, публицистов и писателей изгоняли из страны вполне за дело. Почти за каждым тянулся длинный шлейф идеологических проступков. С 1921 года большевики вернули жителям страны Советов не только экономическую свободу, но и некоторые гражданские права. В частности, свободу слова и свободу печати. Только в Москве и Петрограде было открыто несколько сотен частных издательств. Примерно половина из них не выпустила ни одной книги, но и другой половины было достаточно, чтобы заполонить рынок литературой самой разной — и по качеству, и по жанру, и по мировоззренческой ориентации. Конечно, все книги должны были проходить цензуру, но соответствующие органы, как ни старались, не могли справиться с таким гигантским объемом. В итоге под запретом оказывались лишь считанные проценты подготовленного к публикации. Зато в этой ситуации большевики могли с удобством выявлять «врагов». Примерно в течение года Троцкий, Каменев, Зиновьев, даже сам Ленин и более мелкие цензоры следили за публикациями в небольшевистских изданиях, публично обличая философское и религиозное мракобесие, а втайне составляя списки «неблагонадежных». Конечно, не только творческие успехи контрреволюционных интеллектуалов послужили основанием для высылки. Члены Помгола, а также участники т. н. «профессорской забастовки» 1921–1922 годов, то есть люди, деятельно проявившие свою нелояльность, тоже пополнили число изгнанников.

Многие из пассажиров будут благодарны, если не прямо Ленину, то судьбе (или Богу — в меру личной веры) за то, что Советская Россия отказалась от их интеллектуальных услуг. И эта благодарность совершенно обоснованна. Пройдет десяток лет, и всякая умственная деятельность, сокрытая от государственного контроля, будет приравниваться к идеологической диверсии. Никакой «кружковщины», никаких домашних собраний (если они бывали, то на них обязательно присутствовали стукачи). Писателям — Союз писателей, архитекторам — Союз архитекторов, философам — Институт философии АН СССР и официальная метафизика, изложенная в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Наверное, если бы отец Сергий Булгаков остался в Советской России, он, как человек принципиальный, последовал бы за отцом Павлом Флоренским — на тот свет. А может быть — сломался, как Алексей Фёдорович Лосев, который до глубокой старости скрывал свою веру и свои платонические взгляды за пеленой марксистских заклинаний. Хотя ему все равно никто не верил. Ленинские пароходы спасли многих — если не от физической, то от моральной смерти. Впрочем, один из изгнанников — Лев Карсавин — вернулся в СССР в 1940 году, после аннексии Литвы (Лев Платонович был профессором Вильнюсского университета). Он закончил жизнь в сталинских лагерях в 1952 году…

На мой взгляд, потеря конкретного «Бердяева», конкретного «Эрна» или конкретного «Изгоева» — не великая беда для русской культуры. Кроме того, и потери-то никакой не было: на Западе им работалось куда комфортнее, а некоторые, как отец Сергий Булгаков, сыграли роль в становлении т. н. «неопатристического синтеза». Россия уплыла от нас не на «философском пароходе». Однако уплыла.

«Философский пароход» — лишь символ прерванной интеллектуальной традиции. Что означает для государства уничтожение культурной почвы? Почва — не самоценность, ценны ее плоды. Пушкин ценен, а не Тредиаковский и Сумароков. Отец Георгий Флоровский, а не Бердяев и Булгаков (это мое частное мнение). Но уничтожить Тредиаковского и Сумарокова значит уничтожить всех Пушкиных и Лермонтовых, возможных в будущем.

Была ли «культурная революция» 1920–30‑х годов — формирование нового человека, отличного от прежнего «гнилого интеллигента» — необходимым следствием политической революции 1917‑го? Можно сказать, что в начале XX века влияние интеллигентской субкультуры несло несомненный вред и философии, и эмпиричес-кой науке. Необязательность мысли, риторичность, многословность, полемичность, свойственные интеллигенту, были обусловлены его внесословным положением: он просто не знал, зачем он нужен обществу, в котором живет. Возможно, эта фигура нашла бы себя в любом новом социуме, растворившись в образе мысли других сословных представителей — предположим, ученого или предпринимателя, и интеллигенция как специфический феномен перестала бы существовать. Но Октябрьский переворот привел к тому, что интеллигенция оказалась не просто непонятным приложением к социальному организму, а «обоз-ной сволочью» (как выразился один из публицистов того времени), и, возможно, открыл этим ей «второе дыхание». Любопытно, что жесткая стратификация советского общества привела к тому, что любой человек, не вписывавшийся в идеологическую парадигму и тем самым выпадавший из системы социальных отношений (не рабочий, не крестьянин, не номенклатурщик, не работник умственного труда), поневоле оказывался интеллигентом. В результате советская интеллигенция оказалась почти не связанной генетически с интеллигенцией XIX века, однако основные характеристики обеих вполне идентичны.

Одна из черт «старого режима» — высшее образование как привилегия. Какой бы блестящей ни была выучка высших слоев общества Российской империи, стране и тогда нужно было массовое образование. Такие идеи были заложены в столыпинскую программу реформ. Но они не осуществились… Массовое образование пришлось вводить большевикам. Но проблема была в том, что люди, взращенные старой образовательной системой, в новую систему вписывались плохо. Потому одни уплыли в Штеттин и Берлин, другие — на Колыму, третьи — на тот свет, а четвертые — погибли духовно.