Паломничество в прошлое
Знаки Святой Земли
— Леонид Андреевич, у вас есть книга о паломнических реликвиях средневековой Руси в археологическом аспекте. Что именно следует называть паломническими реликвиями, что они могут сказать об обитателях средневековой Руси и как нам может помочь в этой области археология?
— Паломническими реликвиями можно называть буквально всё, что имеет отношение к образу Святой Земли. Даже если человек никогда не был в паломничестве. В Средние века существовали и другие формы связи со Святой Землей. К примеру, паломник мог побывать в более близком месте, и это воспринималось как замещение паломничества по Святой Земле. Для Руси это был Новый Иерусалим. В Западной Европе были свои аналогичные центры. В каком-то смысле всякий храм воспринимался как аналог Святой Земли. Поэтому практика паломничества распространилась очень широко. Но в узком смысле паломнические реликвии — это предметы, которые связаны с путешествием на саму Святую Землю, привезены оттуда или скопированы с них. Для этого есть отдельный термин — евлогии. Например, каменные крестики, которые обрамляют в золото и серебро. Их высоко почитают вовсе не из-за того недорогого материала, из которого они сделаны. А прежде всего потому, что они воспринимаются как евлогии Святой Земли. Хотя на самом деле их в основном делали здесь у нас на Руси. Тут нет подлога. Ведь и икона для нас ценна не сама по себе, а как образ, который отсылает нас к первообразу.
— И это что-то говорит о жителях Руси?
— Конечно. Скажем, мы находим резные иконки Гроба Господня в большом количестве, они существовали только на Руси. Эти иконки выделяют некоторые моменты, характерные именно для нас. Но отличия вовсе не отрезают нас от других стран. Всегда, когда мы выделяем то, что характерно именно для нас, становится видно и то, сколько за этим стоит связей с большим миром. Причем очень важных для нашей культуры связей.
Леонид Андреевич Беляев
окончил исторический факультет МГУ по кафедре археологии в 1971 году. В 1975 году получил ученую степень кандидата исторических наук за диссертацию «Архитектура Древней Руси (конец Х — начало XIII в.) по данным археологии». В 1975–1989 годах — руководитель мастерской института «Спецпроект реставрация». В 1994 году получил ученую степень доктора исторических наук за диссертацию «Древнейшие монастыри Москвы (конец XIII — начало XV века) по данным археологии». Впервые представил древнерусский монастырь как особый тип археологического памятника, изменил представления о ранней Москве, принципах внутренней планировки, месте монастыря в пространстве города. Ввел раннее русское надгробие в круг памятников искусства средневековой Европы. Заведующий отделом археологии Московской Руси в Институте археологии РАН (с 1989 года). Главный редактор журнала «Российская археология» (с 2001 года). Ведущий научный сотрудник ГИИМК РФ. Государственный эксперт Министерства культуры РФ (с 2010 года), председатель секции археологии Научно-методического совета при министре культуры РФ. Член редакционной коллегии журнала «Византийский временник» (с 2009 года). Член редакционной коллегии «Православной энциклопедии» (с 1990 года). Член Экспертного совета Благотворительного фонда по восстановлению Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря. Член Союза московских архитекторов, Ассоциации искусствоведов, Императорского Православного Палестинского Общества, Европейской ассоциации археологов и других обществ. Автор десятков научных монографий.
Европейские корни Москвы
— Леонид Андреевич, у нас в стране, и особенно в Санкт-Петербурге, принято считать, что всё западное в русской культуре началось с Петра Великого. Но вы высказываете и обосновываете иную мысль: вестернизация началась не с нуля, не на пустом месте, и европейские корни России тянутся из Москвы и московской традиции. Что привело вас как ученого к таким выводам?
— Просто постоянное исследование материала. Сам материал приводит вас к этой мысли. Многие памятники, которые считались абсолютно автохтонными, родившимися только на здешней почве и созданными силами русских мастеров, вдруг оказываются созданными при участии мастеров западноевропейских. Мы видим множество мощных волн прибытия западных специалистов в разные периоды. То их приглашают, то они оказываются здесь в результате военных вторжений, так или иначе здесь остаются. И пользы от них оказывается очень много. Скажем, наш русский XVII век — это сплошная европеизация. И тут есть свои кочки, неровности, замедления и ускорения. Но император Пётр I уже вырос в этой атмосфере Запада. Он бы никогда в жизни не смог осуществить своих преобразований без этого. Пётр Алексеевич просто бы не понял того языка, на котором говорила западная культура. Если сказать проще, ему бы не понравилось в Немецкой слободе (исторический район Москвы, место поселения «немцев» — европейцев разных национальностей и народностей, в том числе пленных военнослужащих и наемных специалистов. — Прим. ред.). А ему всё же понравилось. А почему? Потому что он с детства всё это видел и воспринимал. Но видел, конечно, в местном русском, более православном обрамлении, в более локальном варианте. Никто же не будет отрицать, что будущий Пётр Великий вырос в кремлевских палатах, которые были построены ренессансными архитекторами. С самого детства Пётр Алексеевич ходил в храмы, построенные под руководством итальянских мастеров. Всё вокруг содержало массу элементов культуры западного мира. И если мы посмотрим внимательно, то увидим множество европейских корешков в той траве, в тех густых зарослях, что произрастают на московской почве. Ну а если мы вглядимся в домонгольское время на Руси, то снова увидим там множество западных мастеров. Они работали тогда по заказу владимиро-суздальских князей, и их было по-настоящему много. Про Новгород я уже и не говорю, он был предельно близок Западной Европе и входил в состав многих европейских содружеств. Поэтому говорить, что Пётр Первый обрубил канаты и наш русский корабль уплыл в новое западное море, не совсем верно. Корабль давно уже шел по общему для нас с Европой морю. Надо признать, император Пётр мощно ускорил это движение и сделал его более широким и исторически масштабным. Но русская вестернизация была, в сущности, весьма глубокой и до Петра.
— Вы упомянули о XVII веке. Обыватель обычно представляет себе археологию как науку о седой древности. Но археология национального периода России, похоже, исходит из других принципов. Что такое наша национальная археология и чем она отличается от других видов археологии?
— Давайте не забывать, что археология национального периода, как и сама история, в России не восходит к глубокой древности. Конечно, у нас есть и палеолит, и всё что угодно. Но в прямом отношении к нашему государству не стоит ни палеолит, ни бронзовый век, ни железный. Мы начинаем свою жизнь не позже развитого Средневековья. Это наш возраст. Очень странно спрашивать человека: почему ты молод? Потому что так Господь судил родиться — сейчас, а не на 200 лет раньше и уже умереть. Мы молодая нация, и нам совсем не нужно представлять себя как какой-то чрезвычайно древний народ. Есть гораздо более древние народы и, во всяком случае, более древние археологические культуры, чем наша. Нам нужно радоваться тому, чем мы богаты. Это очень интересное пространство — поздняя археология. Хотя бы потому, что она интересна нашим людям. И мне кажется, это очень важно — когда нечто интересно кому-то кроме ученых. Этот интерес связан не со случайными кладами, находками и драгоценностями. А с тем, что так мы можем понять, что мы такое есть. Наша археология, как и все гуманитарные науки, да и вообще все науки, существует для того, чтобы человек понял, что он такое. Осознал себя в мире. Что же нас отличает от других? Это и помогает понять археология. Не только археология, но без археологии мы многого бы не знали о нашем собственном совсем недавнем прошлом.
Загадка антропоморфных гробов
— Как археологические находки помогают нам увидеть себя с новой стороны?
— Вот смотрите, мы сейчас формируем такое обширное понятие, как «московская археологическая культура» (все археологические культуры пишут с маленькой буквы — Л. Б.). И в этой культуре есть очень разные стороны. Например, погребальные обряды. Это то, как человек хоронит своих умерших. В это нелегко поверить, но только в середине XX века мы впервые увидели надгробья наших предков, узнали, как они выглядели в XIV–XV веках. Мы не знали этого совсем. Не то что недостаточно представляли, а вообще никогда не видели. Потом нам потребовалось еще 50 лет, чтобы понять, как эти старинные надгробья оформлены, откуда взялись и что значат художественные композиции, которые мы на них обнаружили. Ученые бились над этим долго. Также мы никогда не видели раньше каменных гробов московского периода. И только к концу XX века, то есть совсем недавно, мы накопили достаточный объем находок, чтобы делать серьезные выводы. В рамках погребального обряда можно привести массу и других примеров, которые оказались характерны только для Москвы и Московской Руси.
— Вы обратили внимание научного сообщества на так называемые антропоморфные гробы на Руси. Выглядят они очень необычно и даже пугающе, если честно. Что это за явление и откуда они пришли на Русь?
— Это недостаточно проясненная история. По-видимому, было два потока, которые до нас доносили эти формы. Первый поток к нам шел из Византии. Все-таки в XIII–XIV веках они там в какой-то форме были известны. Второй поток пришел из Европы. Потому что в XII–XIII веках с теми же гробами на христианском Востоке познакомились крестоносцы. Они стали очень активно использовать эту форму. Но, судя по всему, такие каменные ящики, повторяющие форму человека, создавались и в Северной Европе, и в Скандинавии еще в X веке. Это загадка. Но гораздо бóльшая загадка в том, что в эпоху Московской Руси эти антропоморфные гробы нигде больше не делали в таком количестве. Их больше почти нигде нет в XVI веке, а в Московских землях за эту форму схватились и постоянно её воспроизводили. А в середине XVII века антропоморфные каменные гробы внезапно исчезают. Так же внезапно, как появились. Появление в конце XIV — XV веках. Максимальное распространение в погребальных обрядах в XVI веке и резкое исчезновение прямо в середине XVII века. Погребений много, надписей много, а антропоморфные каменные гробы резко исчезли. У нас пока что нет объяснений, с чем это связано. Может быть, это можно сравнить со вспышками моды? Эта форма стала считаться очень престижной и подобающей для захоронения умерших, а потом в одно мгновение исчезла так же неожиданно, как и появилась.
Влияние идеологии
— При раскопках, если исследователи открывают более глубокие слои, то предыдущие слои они вынуждены разрушать. И то, чем сегодня вроде бы можно пожертвовать, завтра может быть признано очень важным. Не возникнет ли похожая ситуация и с национальной археологией? Не слишком ли недавние времена она считает самыми ценными, пренебрегая более древними?
— А как это может произойти? Может произойти только наоборот. Поздние слои лежат сверху. Чтобы докопаться до ранних, нужно раскопать поздние. Позиция добросовестных археологов тут очень проста. Когда ты не понимаешь, что именно происходит в верхних слоях, ты будешь совершать ошибки и при работе в нижних. Поэтому, работая с древностью, как раз и нужно понимать ценность и важность поздней археологии. А для России так и вообще это направление особенно ценно. Для нашей страны термины «национальная археология» и «поздняя археология» — практически полностью синонимы. В действительности и XIX, и даже XX век нуждается в археологических работах. Хотя это сделать непросто, но иногда просто необходимо. Например, перезахоронение военных кладбищ или других захоронений того времени — это же, по сути, тоже поле для археологии. Просто археология пока этим мало занимается. Один мой аспирант попробовал внести научный подход и в эти перезахоронения. И я, признаюсь, был поражен результатом. Оказалось, что мы, то есть археологи, очень мало знаем материально-бытовую культуру Второй мировой войны. А она стоит того, чтобы её узнать. Ведь правда?
— Допустим, сегодня правители с одними взглядами — и национальная археология работает под их влиянием. А через какое-то время придут правители с другими взглядами, и археология вынуждена будет, как говорится, «менять показания»? Как избежать влияния сиюминутной идеологии?
— А вы знаете, ведь есть значительная часть работы, совершенно не подвластная идеологическому влиянию. Качество раскопок, методика раскопок не имеют никакого отношения к идеологическим трендам. Но, конечно, на любого человека, и на ученого тоже, воздействует огромное количество разных идеологических предпосылок. С этим ничего нельзя сделать. Человек приобретает определенные идеологические установки в детстве, через воспитание, а потом на него влияют и дальше, в ходе образования. Полностью он никогда не сможет от этого освободиться. Но тут есть и повод для оптимизма. Дело в том, что любое идеологическое влияние уже следующее поколение ученых вполне может рассматривать как еще один археологический слой. Назовем это «внешним идеологическим слоем». Его нужно будет выявить и снять, чтобы пробиться к более объективной стороне сделанной работы. Ученые вполне способны это сделать. Но, конечно, археолог обязан стремиться к максимальной честности здесь и сейчас. Видеть то, что он видит, а не то, что хочет видеть исходя из своих убеждений. Я не сказал бы, что археология национального периода вообще стала развиваться под влиянием сиюминутных идеологем — напротив, мы начали отдавать ей должное примерно с середины ХХ века, да и раньше национальными древностями интересовались — по крайней мере с того момента, как перестали отрицать значимость допетровской культуры России.
Этично ли заниматься археологией?
— Какие этические соображения возникают при работе с реликвиями, местами паломничества, захоронениями, которые до сих пор активно используются в религиозных или духовных целях?
— Представьте себе, что мы изучаем русское кладбище, причем сравнительно недавнее. Конечно, тут масса этических проблем. Это неизбежно, к сожалению. Но надо понимать, что мы это делаем не просто по своей воле или из-за праздного любопытства. Мы спасаем тем самым сведения о погребенных, которые иначе исчезнут. Ведь кладбища всё равно постоянно перекапываются. Так же обстоит дело и с литургическими предметами. И со всеми святынями.
— Были ли случаи, когда археологи опровергали обоснованность освященных традицией представлений о местонахождении тех или иных святынь?
— Это совершенно естественно. Существует, если хотите, несколько слоев исторических представлений. Есть исторические легенды, которые широко распространены в обществе, особенно среди людей, которые, может быть, и вовсе не знают истории, но придерживаются этих легендарных моделей. А есть представления, основанные на археологических данных. Но и в археологии могут быть не просто ошибки, а даже подделки. Постепенно наука их отсеивает. Историки, которые добросовестно относятся к изучаемым сюжетам, пользуются в какой-то мере этим археологическим «урожаем». Но ведь многим людям это всё и не нужно. У них какая-то своя правда, свое видение истории. Может быть, и не всегда стоит навязывать свое научное понимание остальным. Это я говорил о так называемых «массовых представлениях». Но существуют еще и освященные традицией представления о тех или иных местах и святынях. Тут речь идет в первую очередь о самом человеке и его душевных переживаниях. Сошлюсь вновь на пример с иконой. По существу ведь почтение к иконе исходит не из какой-то особенной ценности материалов, из которых она сделана. Вся суть в образе, на который она указывает, и в том важном и святом, о чем она помогает помнить. Так же и с местонахождением святынь. Вода и масло не смешиваются. Отдельно существуют народно-мифологические представления. Они могут идти и от религиозных традиций, и от других источников. Народный миф не может быть и не должен быть разрушен. Народ верит, что князь Пожарский построил Казанский собор на Красной площади. Ничего страшного тут нет. Зачем хватать человека за рукав и убеждать, что Пожарский ничего не строил, а храм был возведен по указу царя Михаила Фёдоровича? Это ведь ничего не меняет. Это детали, которые очень важны для прояснения, верификации деталей на огромной картине. Но не всегда нужны людям, которые не занимаются историей профессионально.
