Отец Павел и соловецкий камень

ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ МОДЕРНА

Павел Флоренский родился в семье инженера-путейца, строившего Батумо-Ахалцыхскую дорогу. Характерная «ориентальная» внешность Флоренского — от матери, карабахской армянки. Смешение кровей, прихотливое соединение судеб — старый рецепт человеческой гениальности.

Детство и юность Флоренского прошли в считавшейся самой романтичной еще со времен Пушкина и Лермонтова провинции Российской империи — в Закавказье. Неведомая жителям равнинной России первобытная мощь природы, древность народов, населяющих эти земли, для Флоренского стали и интуицией, и лейтмотивом творчества. Два образа с самого начала захватили его воображение — образ геологических напластований, совершенно безразличных к судьбам человека, с одной стороны, и образ культурных и религиозных «напластований» древних народов Кавказа. Понять величие первого, природного мира возможно только ученому, глубина второго откроется лишь тому, кто готов отказаться от багажа европейского здравомыслия, готов не только анализировать, но приобщиться, стать адептом, учеником. Связать же воедино эти пути под силу только поэту, творцу в широком смысле слова.

В этом плане Флоренский родился как нель­зя вовремя, он совпал, оказался конгениален Серебряному веку. Более того, он кажется нам самым «серебряным» из всех. Его творчество можно уподобить архитектуре эпохи модерна: гармоничное соединение несовместимого. Ажурные металлические конструкции, неправдоподобное сочетание стекла и грубого камня, асимметрия, прихотливый растительный орнамент неожиданно, хотя и успокаивающе плавно переходящий в человеческое лицо или, скорее, в маску… В модерне есть ощущение всевластия художника, он завораживает своей способностью играть формами архитектурных стилей прошлого и творить новые.

Сходное чувство возникает у всякого, открывшего собрание сочинений Павла Флоренского и читающего оглавление первого тома: чего здесь только нет! «О суеверии и чуде», «О символах бесконечности», «Спиритизм как антихристианство», «О цели и смысле прогресса», «Хронологическая схема жизни отца архимандрита Серапиона (Машкина)», «Гамлет», «Антоний романа и Антоний предания», «Несколько замечаний к собранию частушек Костромской губернии Нерехтского уезда»… Кажется, мысль, эрудиция Флоренского не знает границ: от бесконечности в философии и математике до, почему-то, костромских частушек. Однако если начинаешь внимательно следовать за мыслью Флоренского, не оставляет ощущение, что основное в ней — это не содержательная часть, а прихотливая игра интеллектуальными формами. У читателя, следящего за изящным плетением ассоциаций, образов и идей, возникает эффект легкого головокружения: «кисея обыденного мира» вдруг распахивается, и открывается созданный философом-творцом мир «неясного и нерешенного».

КОНКРЕТНАЯ МЕТАФИЗИКА

Флоренский называл свою философскую концепцию «конкретной метафизикой». На поверку — это и не философия, и не метафизика, скорее, революционное ниспровержение и того и другого.

Чтобы это проиллюстрировать, предложу небольшую демонстрацию. Мысленно разделим лист бумаги на два столбца, в правый поместим ряд понятий классического рационализма, даже шире — философии в максимально распространенном представлении о ней. В левой части — то, что предлагает Флоренский. Наверху поставим фигуру самого философа, ниже — бытие как предмет мысли, далее объект и субъект, потом понятие, термин, и, наконец, философская теория — соединение понятий в целое, артикуляция пройденного философом пути. Какое соответствие этим, кажется незыблемым, позициям дает Флоренский?

Фигура философа, по Флоренскому, устарела: да, философ познает, но подлинное ли это познание? Знание — меньше всего созерцание, знание — это деятельность, активное взаимодействие с реальностью, и если «дофлоренский» философ озабочен только истиной, новый философ-практик — пользой. Бытие или сущее в «конкретной метафизике» теряет свое единство, становится кругом интересов философа, Флоренский ощущает реальность организованной в виде пучков или кустов, наподобие «ризомы» в философии постмодерна, и обнаруживается она в результате интеллектуального волевого воздействия на окружающий мир. Пучок-ризома устроен, как луковица, матрешка или геологические пласты литосферы, а направляя исследование от периферийных слоев к центру, мы постигаем каждый слой как указание на последующий. Эту структуру Флоренский называл «символ».

Мы окружены естественными символами, насквозь символична вся деятельность человека: религия, культура, искусство. Искусство философа — искусство распознания и толкования символов, философ держит в руках симпатические линии цепочек символов, восходит мыслью к пра-символам и символу-ключу всей цепочки. Такого рода структуры существуют, например, в архаических религиях, первобытных ритуалах, в языке, сохраняется она и в православном богослужении, в этом смысле философ должен стать жрецом, священником, а философия — ритуалом-теургией. Понятно, что разделение субъекта и объекта теряет здесь свой смысл (они соединяются в человеке как символе), а понятие, термин — в «конкретной метафизике» заменяется именем, ведь имя таинственным образом связано с именуемым, имя определяет судьбу. Наконец, философская теория, по Флоренскому, это не опыт постижения того, что есть, но описание новой, преображенной в процессе интеллектуально-волевого воздействия, реальности.

ЕСТЕСТВЕННАЯ МАГИЯ ПРОТИВ ТЕМНЫХ ИСКУССТВ

Всё выше описанное — не что иное, как теория белой, или натуральной, магии. Как такое возможно? Выпускник физико-математического факультета Московского императорского университета, православный священник, преподаватель МД­­А­­­­­­­­­­­ и главный редактор «Богословского вестника» — белый маг? Однако именно это парадоксальное сочетание дает ключ к разгадке.

Как известно, техническая специализация Флоренског­о —­­­ диэлектрики. Электричество — физическое подобие той симпатической связи, которую пытались обнаружить и использовать «естественные маги» Средних веков и Возрождения. Различие между тем, что мы называем «наукой и техникой», и «магией», не так велико, как кажется. Цель науки, как и магии, не только понять суть происходящих в мире процессов (этим занимается философия), но и спрогнозировать их и, главное, направить в полезное для человека русло. Понятно, что алхимические манипуляции, например лечение «больных металлов» с помощью философского камня для получения из них золота, остались в прошлом. Но основной принцип, «знание-сила» — «знание — сила на службе у человека», остался и по-прежнему роднит науку и магию.

В технических науках такой силой является электричество, техносфера без него непредставима. Флоренский (вполне в стиле модерна, сочетавшего футуризм и архаику) представил технику как современную магию, а магию и ритуал как древнюю технику, только работающую на других энергиях. Интересно, что для усиления такого подхода он привлек ресурсы православного богословского предания, в частности одним из первых акцентировал внимание на богословии божественных энергий, порядком забытом теологами Нового времени.

Но не стоит, наверное, сейчас, когда мы вспоминаем отца Павла, писать о нем в стиле «натуральная магия священника Павла Флоренского и её последующее разоблачение» (возможно, Флоренский — один из прообразов булгаковского Мастера, которого в ранних редакциях звали Феся). Основной, скажем так, урок отца Павла в другом, и он скорее этический. У Джоан Роулинг, в первой книге о юном волшебнике Гарри Поттере, черный маг Волан-де-Морт требует отдать философский камень, доказывая свою правоту такими словами: «Это не добро и не зло, это только сила». Сила, власть — вот то, ради чего Темный лорд — антихрист легендариума Роулинг, лжет и убивает… А мальчик Гарри побеждает не потому, что наделен феноменальными магическими способностями, а в силу того, что любовь и дружба для него не пустой звук и, говоря языком Канта, он видит в другом цель, а не средство. Здесь как раз и проходит грань между «натуральной магией» и «темными искусствами». Флоренский делает свой выбор на протяжении 1920-х годов, трансформируясь из православного священника в спеца и совслужащего. Искушение силой по ту сторону добра и зла, утверждаемое «теми-кого-нельзя-называть», оказалось, по многим причинам, для него непреодолимо. Однако стать своим для новой власти он, конечно, не мог: у Темного лорда нет друзей — только рабы и слуги. На фоне непрекращающейся травли (первый арест последовал в 1922 году, второй в 1933-м) и приговора к 10 годам лагерей 8 декабря 1937 года, в преддверии торжества советской демократии: «всеобщих, равных, прямых и тайных» выборов в Верховный Совет, священник Павел Флоренский был расстрелян, его прах покоится в безвестном расстрельном рве где-то в Лодейнопольском райо­не Ленинградской, что с точки зрения имяславия характерно, области.

Отец Павел во время работы на опытной мерзлотной станции в Сковородине (БАМЛаг). 1934 год

СВИДЕТЕЛЬ

Комментаторы недоумевают, почему в лагерных письмах Флоренского нет ни слова о Боге, Церкви, духовной жизни, ничто не напоминает о том, что писавший эти строки — и священник, и богослов. Но постоянно звучат в письмах две темы: семья и наука. Разгадка, как кажется, не в самоцензуре, тем более не в разочаровании в христиан­стве и Церкви, а, возможно, в том обстоятельстве, что в ситуации торжества зла убеждать себя и родных в разумности мира и благости Творца, предлагать успокоительную теодицею — всё равно что лгать умирающему «ты поправишься» и «всё еще будет». Пережитый опыт не вмещается в готовые теологемы, не находится слов, чтобы молиться, остается только молчание. Сказать, написать: «Бог», — кажется невозможным в силу онтологической недостаточности человека. «Лагерная пыль» — это намного меньше «мыслящего тростника» Паскаля. Тростник может примкнуть к хору славословий «всякого дыхания, хвалящего Господа», пыль — нет, это мертвая шелуха, оставшаяся от некогда живого. В этом молчании — всё, что есть в мире. Бог сужается до семейного круга. Флоренский любил рассуждать на тему рода, еще не предполагая, что станет иллюстрацией собственных идей, семья — то, что удерживает «человеческое в человеке», дает силы и чтобы не сойти с ума, и чтобы не стать подобием собственных гонителей.

Легко заметить, как далеко состояние узника Флоренского от триумфа мучеников раннего христианства, от их чудесного торжества над гонителями. Вот, он кажется сломленным, готовым буквально «землю рыть» (Флоренский в лагере занимался почвоведением, разрабатывал технологию строительства в условиях вечной мерзлоты), только чтобы быть полезным мучителям, чтобы не «пустили в расход». И всё это напрасно.

Конечно, не о малодушии говорит этот опыт лагеря, точнее, само мнимое или подлинное малодушие, слабость, уязвимость есть важнейшее сообщение «новомученичества», как перефразировал известную фразу Протагора современный философ Карен Свасьян: «Человеческая душа — мера хрупкости всех вещей». Свидетельство мучеников XX века — что-то вроде «доказательства от противного», наподобие апорий Зенона. У Зенона Ахиллес никогда не догонит черепаху, потому что мир лишен единства, в каждой точке пространства и времени — бесконечность. В чем свидетельство отца Павла Флоренского? Наверное, в том, что Новый порядок, мир без любви, без Бога, страшный мир, созданный технократами-­утопистами, обречен на само­уничтожение. Техника, как и магия, создает иллюзию простоты, она необычайно эффективна и очень полезна, но она не избавляет человека от нравственного выбора, подчас напрямую противоречащего жизненной прагматике, которой верно служат и магия, и техника.