От Фёдора до Фёдора. Достоевские сегодня
Три кота
Дверь открывает тот самый Федя Достоевский. В руках кот, еще двое — черный и белый — дерутся у его ног. Как тут не вспомнить избитую, но от этого не потерявшую свою точность цитату: «здесь дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Впрочем, излишний пафос в этом доме не приветствуется, о «высоком» говорится тихим слогом, на вопросы о смысле и переосмыслении жизни ответы неожиданные, часто смешные. Алексей для беседы прерывает репетицию — он музыкант, а завтра концерт. Его супруга разливает по чашкам чай с мятой. Мне достается железнодорожный подстаканник, в котором стакану немного тесно и от этого он иногда тихо постукивает, как будто мы и правда куда-то едем. Надеюсь, в некотором смысле так и есть.
Словоохотливый Федя рассказывает, как однажды на даче один из котов съехал с дерева вниз, совсем как в мультфильме. А дочь Анна, старшая из трех дочерей Достоевских, только что вернулась домой и продолжает тему мультипликации, показывает анимационную раскадровку. Это её работа.
У Алексея Достоевского, главы семейства и единственного праправнука Фёдора Михайловича, окладистая борода, точь-в-точь как у великого предка, и такой же взгляд, внимательный, даже испытующий.
Сам себе капитан и рулевой
Алексей: В детстве я не особенно думал о себе как о потомке Фёдора Михайловича. Всё происходило достаточно органично. В тот момент, когда я перестал заниматься бессистемным изучением мира, потихонечку пришло осознание, а за ним и определенный груз ответственности.
Я единственный сын. Родители хотели бы еще, но не позволила болезнь отца. Быть одним в семье — характерно для конца 1970-х, когда установки поменялись и частное стало важнее общего. Мало у кого в классе были братья и сестры, а семей, где детей больше двух, вообще не помню. Детство проходило здесь, в Петербурге.
Наталья: Да оно же еще не кончилось (смеется).
Алексей: Этим и держусь (улыбается). Школа и двор играли не самую главную роль, времени не хватало. Я серьезно занимался парусным спортом. Попал в него достаточно случайно. Однажды меня, классе во втором, взяли пассажиром на регату в Великий Новгород на Ильмене. Понравилось, вписался в спортивную среду, а потом пошел заниматься в 55-й клуб военно-морской базы на Шкиперском протоке. И ездил туда почти каждый день вплоть до 1990-х, когда разом всё закончилось. К тому времени я имел достаточно высокий разряд, но на КМС сдать не успел. Пять-шесть лет я гонялся на швертботе-одиночке, где сам себе и капитан, и рулевой, и матрос. Спорт, в любом случае, это преодоление себя. В парусном же всё время разные условия, хотя бы погода. И отвечаешь всегда за себя сам. Тренер дал последние наставления, а дальше стартанул, и ты один. Ну и романтика, конечно, до визга поросячьего. Так что я приходил из школы, брал с собой сменную одежду, тормозок (еда с собой (южнорусский сленг). — Прим. ред.) и учебники, чтобы сделать хоть какие-то уроки, пока еду на трамвае в яхт-клуб. Что это дало мне? Терпение, упорство — очевидные вещи, которые дает спорт. Не хочется говорить высокие слова, но когда вот лодка, а вот ты, и стихия вокруг, и ошибка может стоить подчас жизни, учишься принимать решения и нести за них ответственность. Ну и природа, конечно. Её я с детства любил. В трамвае по дороге на Шкиперский на уроки меньше времени тратил, чем на чтение Пришвина и Лескова.
Красота в канаве
Наталья: А мое детство в канаве прошло.
Вера (средняя дочь Достоевских): А мы наблюдали на даче за муравьями и прочей мелочью. Но мама жалеет, что на нашей даче нет таких канав, какие были в её детстве.
Наталья: Наших детей я уже сознательно знакомила с микрокосмосом. А мне этот мир открылся неожиданно. Дело в том, что я была крайне болезненным ребенком. По моим воспоминаниям, я почти всё время лежала в постели с колючим шарфом на шее, читала. Больной я была на все места. Меня даже лечили в санатории от дистрофии. Мои болезни привели к двум парадоксальным вещам, которые сыграли в моей жизни главные роли. Во-первых, бабушка купила пианино, решив, что с моим здоровьем в спорт не пойдешь, значит, остается музыка. Во-вторых, она решила вывозить меня на дачу, где и была та самая удивительная канава. С первым сперва вышла осечка: пела я так, что мухи дохли, на прослушивании в музыкальной школе меня сразу развернули. Но недаром мою бабушку называли в семье «крокодил». Если уж она что-нибудь задумала, вцепилась в какую-то идею, то так тому и быть. В общем, она привела меня на прослушивание вторично, надеясь, что в музыкальной школе меня не запомнили. Но они запомнили. Тут бабушка вспомнила о том, что она блокадница, а это был аргумент, с которым никто не стал бы спорить, и меня все-таки взяли. Я выбрала блокфлейту, исключительно из-за компактных размеров. Без врожденного слуха что-то из меня вырисовалось, благодаря потрясающему педагогу Александру Кискачи. Он научил меня думать, разговаривать музыкой и передавать свои эмоции звуками. Со вторым, с дачей, мне несказанно повезло. Она была в Вырице, где почвы разнообразны — торфяники, суглинок. По краям участков были непересыхающие канавы. На всей одежде у детей летел живот и коленки, потому что мы почти всё время проводили, лежа у канавы. Там перед нами открывалась подводная вселенная со своими красотами, драмами и трагедиями. Мы наблюдали за тритонами, за полупрозрачными дафниями и за самыми страшными обитателями — машиной-убийцей, акулой канавного мира, при этом изящной, как римская галера…
Вера: Личинки жука-плавунца! Они и правда ужасные. Но взгляд у них такой осмысленный.
Наталья: При этом, если они на что-то смотрят, значит — всё, смерть пришла. Или ручейники, они делают себе домики из подручных материалов. У меня была коллекция таких домиков.
Алексей: Вот такое у наших детей воспитание — красотой подводной жизни.
Многоуважаемые вагоновожатые
Алексей: А мною в детстве не особенно занимались. Родители меня видели редко. Ведь после школы я уезжал на спорт. Моя мама работала биохимиком в институте экспериментальной медицины, потом стала фенологом, их в России остались единицы. Работает в этой области до сих пор, сначала в Русском географическом обществе, а сейчас в Ботаническом институте. Я любил в детстве бродить по закоулкам Географического общества, слушал лекции, например, Льва Гумилева, когда он там читал свой этногенез. Гулял по Публичке (Российская национальная библиотека. — Прим. ред.), смотрел на всё сверху из окошечка под потолком в фондах иностранной литературы, где всю жизнь проработала моя бабушка. А отец, до того, как стал работать в Музее Достоевского, долгое время был вагоновожатым. Я родился и вырос напротив восьмого трамвайного парка. И потом пять лет отработал там же.
Наталья: И меня на это подбил. Я бросила работу швеей в люксовом ателье и тоже водила трамвай. Эта романтика трамваев мне была близка с детства. Трамвай — особое животное, мастодонт со своими запахами и ни на что не похожими звуками: громыхание колес, звон монеток, бросаемых в кассовые аппараты, и скрежет ручки при выкручивании билета. Каждый раз, когда я маленькая ехала с бабушкой к прабабушке, трамвай был для меня началом чудесного. Вторым и третьим чудом были прабабушкина горка с фарфоровыми статуэтками, каждая из которых рассказывала свою историю, и мешок с лоскутками, их можно было вываливать на пол и разглядывать, трогать, шуршать ими. Волшебный мир звуков прерывался не менее впечатляющим гулом внезапно включающегося холодильника «ЗиЛ». Вообще, всё вокруг звучит. Одна сплошная музыка. У нас и семья на музыке завязалась, хотя ничто не предвещало. Думаете музыки для этого мало? О, вот тут я поспорю. Музыка — это всё, ну, пусть почти всё.
Музыкальные Достоевские
Алексей: В моей семье у меня у единственного нет музыкального образования, что, впрочем, не мешает мне всю жизнь играть. А вообще, тема «музыкальные Достоевские» не нова, хотя сам Фёдор Михайлович не музицировал.
Наталья: Зато маменька Фёдора Михайловича со своим братом играли на гитарах и пели романсы. По воспоминаниям современников, это было хорошо.
Алексей: Они, конечно, были любителями, но в роду Достоевских немало профессиональных музыкантов. Дети Андрея, младшего брата Фёдора Михайловича, — сплошная консерватория. По ветке Екатерины Петровны (жена Фёдора Фёдоровича Достоевского, сына писателя. — Прим. ред.) много музыкально одаренных, её родная тетка, урожденная Цугаловская, имела ангажемент в Ла Скала.
Наталья: Интересный факт раскопала культуролог Ирина Тишина. По линии матушки Фёдора Михайловича, которую глубоко никто не копал, нашлись в роду Серебрянниковы и Струнниковы, ремесленники, первые из которых занимались ювелирным делом, а вторые, внимание, делали струны для домр! А наша дочка номер два занимается именно на домре, и эта новость вызвала у нее неподдельную радость. Такое совпадение. Притом не первое и не последнее. Начиная изучать историю рода, постоянно наталкиваешься на подобные моменты и видишь, что многое передается по наследству.
Алексей: Я начал заниматься музыкой в предпоследнем классе школы. У нас, как и во всякой школе того времени, была каморка за актовым залом, где ребята постарше лабали пафосный рокешник. Это была группа «Прайд». Мы с одноклассниками тоже решили играть рок. Сначала я бил в барабан — и успешно его порвал. Пошел покупать гитару, но денег хватило только на бас, почему-то он стоил дешевле. Так я стал бас-гитаристом. Качество тех наших песен было весьма условно. Школу закончили, разбежались. Но на тот момент я сошелся с Вовкой Беловым из параллельного класса (петербургский музыкант и композитор Владимир Белов, виолончелист группы «Птица Си», погиб в 2014 году. — Прим. ред.). Поняли, что мы на одной волне. Он позвал меня играть в группу «Рождество*». Это было уже совсем другое качество. Лидер «Рождества*» Стёпа Печкин — филолог и переводчик, очень умный человек, он писал, и до сих пор, кстати, пишет интересные тексты, и музыканты тогда подобрались отличные. Играли психоделию, краут-рок. Из вуза я вылетел, учился на инязе в Герцена. Безвременье 1990-х, хорошие педагоги ушли, мотивации продолжать обучение не было.
Наталья: А я, как ребенок из неблагополучной семьи, училась в худшей школе района, потянуть 10–11 класс не могла, могла только пойти в ПТУ. Окончив музыкальную школу, я пыталась поступить в музыкальное училище. Провалила экзамены и забросила флейту. Пошла учиться на швею. И, как ни странно, там оказался весь преподавательский свет. Наверное, потому, что в училищах на тот момент по какой-то причине зарплаты были выше. Прекрасные педагоги занимались с нами далеко не только своим предметом. Нас воспитывали, окультуривали, заставляли шевелить мозгами, касаясь различных тем, начиная с истории и политики, заканчивая искусством и вопросами смысла бытия.
На тот момент моя семейная обстановка была такова, а мои юношеские стремления всех помирить настолько несостоятельны, что хоть в петлю лезь. Причем я сейчас выражаюсь не фигурально. Мне казалось, что жизнь зашла в тупик, и кроме смерти у меня из него нет выхода. Вот в этот-то момент мне в руки попал Достоевский. Не он (улыбаясь, кивает на мужа), а роман «Идиот», который я достала с полки так, как поступала всегда, выбирая книгу, а именно брала, зажмурившись, первое, что попадется. На этот раз мне попалось то, что было необходимо в этот момент. То, как Достоевский описал путь саморазрушения Настасьи Филипповны, меня перевернуло, я увидела множество параллелей, хотя обстоятельства моей жизни были совсем иными, общим был только итог, у нее свершившийся, а у меня возможный. И мне захотелось жить, будто открылось окно и появилась возможность вдохнуть чистый воздух.
Густав Достоевский
Наталья: Однажды мой взгляд зацепился за флейту. Я сдула пыль с футляра, достала её и начала играть. Оказалось, надо ремонтировать. Отвезла старому мастеру. На обратном пути увидела уличных музыкантов в переходе метро «Московская». От природы застенчивая, в тот момент пересилила себя, подошла к ним и спросила: «Ребята, вам флейтистка не нужна?». Оказалось, очень нужна. Так началась моя совсем другая жизнь в группе «Доктор Гаспар».
Алексей: Я в то же время конкретно панковал. Конечно, работал там-сям: экспедитором, сторожем
в Ботаническом саду, приемщиком заказов на металлические двери, которые в девяностых всем неожиданно понадобились. Играл в «Птице Си», кстати, 25 лет там играю, уже и наши дети с нами выступают. Тусил в том же подвале, где сейчас клуб «Камчатка», только вход был с другой стороны, эта благоустроенная нора называлась «Чукотка». Помню, как буквально «кеды Цоя пропивали».
Очередной какой-то концерт, инструмента своего на тот момент у меня не было. Решил, как всегда, взять гитару у друга, позвонил, договорились. Он сказал, что как раз вечером будет в соседнем дворе, где у знакомых свадьба. Туда мы все и отправились. А Наталья там играла.
Наталья: Он меня запомнил, а я его нет. Мне еще не было восемнадцати, на свадьбу я шла исключительно поиграть, а не знакомиться, и эта компания мне показалась просто страшной. Все музыканты собирались в подвале соседнего детского садика, изумительная заведующая которого нас всех пригрела и дала место для репетиций. В одном из проектов играла я, в другом Лёша. Потом стали играть вместе. О том, что он потомок Достоевского, я не знала. Да я даже не знала его имени, не то что фамилии. Потому что представлялся он Густавом.
В монастырь вместо армии
Алексей: Так как я уже не учился, осенью 1995-го обо мне вспомнил военкомат. Это была первая чеченская война, мои знакомые возвращались в цинковых гробах, и идти в армию совсем не хотелось. Как поступить, меня надоумил священник Геннадий Беловолов, знакомый моего отца, бывший научный сотрудник музея Достоевского. Он рассказал, что у Министерства обороны заключен с РПЦ договор, по которому насельники двух монастырей, в Оптиной и на Валааме, проходят службу, если подошел срок, не абы где, а в размещенных там военных частях. Таким образом я отправился на Валаам. На осенний призыв я опоздал, но остался там зимовать — не упускать же такой случай. Я, как естествоиспытатель, таким образом испытывал естество: cначала сплющило, потом проперло. И унесло меня лет на сто пятьдесят назад.
До весеннего призыва я был в монастыре трудником. Мыл посуду, водопровода не было, обледенелую воду набирали в девятисотлитровой бочке из-под кваса, стоявшей во дворе, нагревали в тазах, никаких фейри, только горчичный порошок. Затем был поваренком: растопка печей, чистка овощей. Потом стал трапезником, накрывал на стол. А в итоге попал на конюшню. И там прижился, лошадей не боялся и работы тоже. Лошади на Валааме были рабочие. Гаража как такового не было: две машины, для них запчастей нет, топлива нет, — всё на лошадях.
Подошло время весеннего призыва, но к этому моменту у меня уже нашлись болезни, успел полежать в больнице в Сортавале, и меня комиссовали. После этого я вернулся на остров и прожил там еще полтора года, продолжив трудиться на конюшне.
Наталья: Кстати, лошади — это тоже у Достоевских семейное. Сын Фёдора Михайловича, Фёдор Фёдорович, всю жизнь занимался лошадьми, его статьи на эту тему печатались в Императорском коннозаводческом журнале.
Щупать эфир и лежать в сторону Бога
Алексей: Эти два года, пока я жил на острове, мы с Натальей переписывались. Писали настоящие бумажные письма. Из-за нее прежде всего я и решил вернуться. Родители тоже дали понять через игумена, что им бы хотелось продолжения рода. Все-таки я последний. А вера? Был период неофитства. Но я так уставал, что на службах часто просто спал. Уходил на хоры, заворачивался в ковер и просыпался, только когда слышал, как запирают двери храма. Остальное происходило как-то помимо меня, хоть и во мне. Вот живешь, ходишь, совершаешь броуновское движение, но какие-то твои приборы всё время щупают эфир, и когда они ловят энергии, о которых ты даже не помышлял, потому что они в принципе неизъяснимы, это бесследно не проходит. Там, на Валааме, я впервые испытал благодать. Это вошло в меня и осталось таким стержнем. Помирая, именно это я себе, наверное, и оставлю. За эти два года я открыл для себя надстройку определенную, понял, что не только трюмная палуба есть, но и главная, и спардек, и твиндек.
Наталья: Когда Лёша приехал, мы через какое-то время, никому ничего не сказав, пошли и расписались. А спустя три месяца обвенчались. Я крестилась еще в подростковом возрасте. Неожиданно появилась такая потребность. Но это было так: я вошла в храм, покрестилась, вышла и долго потом не заходила. Как снова пришла? Думаю, что если в 15 лет ты читаешь Достоевского, то неизбежно будешь двигаться к православию или хотя бы думать, на худой конец лежать в этом направлении, если идти сил нет. Очень мне нравятся строки из стихотворения нашего друга Ивана Андреева: «Над вашей больницей крест красный, над моею — крест золотой».
Снова флот, снова Валаам
Алексей: Обвенчались у архимандрита Исидора, сейчас он настоятель храма Воскресения Христова у Варшавского вокзала. Постепенно пришел интерес к изучению творчества Фёдора Михайловича, а еще больше к изучению истории рода. Люблю покопаться в архивах. Отучились с Натальей на вагоновожатых. Работали. Пошли дети.
Наталья: Может, мы бы на четверых и не остановились, но уже складывать некуда (смеется).
Алексей: Когда в городе постепенно стали сокращать трамвайные линии, Наталья вернулась в ателье, а я на Валаам. Но на этот раз во флот. Это не паломнические суда, не регистровый грузовой флот, а обслуживание архипелага островов. Маломерных судов диспетчерское регулирование не касается, все решения принимаешь, как у нас говорят, на выпуклый морской глаз. Это по мне. Вот так с 2003 года и по сию пору, то есть уже почти двадцать лет, как я на валаамском флоте.
Вообще, чем бы я ни занимался и где бы ни был, что-то остается неизменным. Костяк компании наших друзей не меняется десятилетиями. Даже с теми, с кем пересекаемся где-нибудь на концерте после долгого перерыва, такое ощущение возникает, что не расставались. И музыка никуда из моей жизни не делась. И с женой нам не менее интересно вместе, чем было раньше. Это нормально. Именно это и нормально. Не вижу смысла что-то менять, кроме как в себе.
