Ощущение правды

— Руслан, когда у вас появились замыслы спектаклей по книгам Нового Завета? Кто-нибудь отговаривал вас — или, наоборот, были сторонники?

— Нет, меня не отговаривали, и сторонников тоже не было. Был момент, когда я был на грани смерти; когда оказалось, что жить я дальше буду, возникло внутреннее желание поставить эти спектакли. Оно было очень четкое и в то же время тонкое. Может быть, косвенным поводом послужило то, что я слушал в аудио-варианте книгу Питера Крифта «Три толкования жизни» (Питер Крифт — английский богослов, католик; в книге «Три толкования жизни» он разбирает три жизненные философии на примере трех книг Ветхого Завета. — Прим. ред.), но это было до личного кризиса, а после кризиса возникло четкое убеждение, что нужно сделать эти три вещи. Я что-то увидел — и дальше жизнь продолжилась. Это была исключительно внутренняя потребность.

— Режиссер и актер должен правдиво и глубоко передавать человеческие страсти, а задача христианина — бороться с ними; есть ли тут противоречие?

— Порой неприятно смотреть на себя в зеркало, тем более, если оно кривое. Но, может, это шанс заметить и в своем глазу бревно. Борьба со страстями начинается с обнаружения их в себе, а не в другом. Если актер называет страсти и не поддается искушению претворить их в жизнь, то помогает себе и другим. Таких случаев немного, но они всё же есть.

— В конце XIX — начале ХХ века выдающиеся режиссеры пытались так или иначе «оправдать» для себя театр, потому что бытовало мнение, что театр — фальшивый мир, в нем всё основано на притворстве. Актуально ли это, на ваш взгляд, для современного театра? Важно ли для вас лично?

— Мне кажется, пока существует театр, это всегда будет важно. Это хроническая болезнь, и она присуща, возможно, театру в большей мере, но, думаю, и любому виду искусства. Потерять ощущение правды — это всегда актуально, всегда есть такая опасность. Если ты исповедуешь художество как избранный путь, совесть тебе не дает успокоиться и «заснуть». Но если хоть на минуту начнешь относиться к себе как к крепкому профессионалу, а к театру — как к замечательному месту работы, приносящему удовольствие, — вроде небольшая погрешность, но если это себе позволишь, то и сам не заметишь, как начнешь немножко подвирать. Мы постоянно говорим об этом с актерами: всегда неприятно находить в себе такие вещи, но их надо искать, потому что профессия требует ежедневного сдирания кожи, и ничего с этим не поделаешь. Не надо надеяться, что сможешь комфортно устроиться.

«Глупые» вопросы

— В спектакле «Маленькие трагедии», который вы поставили на сцене Театра юных зрителей, есть элементы шоу. Рассматриваете ли вы культуру шоу как угрозу культуре театра?

— В спектакле шоу появилось неожиданно для меня самого. Я думал, как обыграть «арену», которая явно прочитывается в архитектуре сцены ТЮЗа, поэтому там появился такой прием. Наверное, угрожает… но не сам факт шоу, а то, что шоу уделяется больше внимания, больше средств, на нем легче заработать деньги. И без внимания остаются те, кто хочет говорить о чем-то серьезном, о проблемах, разъедающих общество. Но главное в спектакле совсем иное. Вы заметили, что в каждый пьесе кто-то умирает? В «Пире во время чумы» герои находятся на грани смерти, поэтому она и является доминантой.

— Режиссер чувствует себя творцом вселенной?

— Не всегда. Даже наоборот: часто работа, если ты в нее влезаешь с головой, сама начинает тебе диктовать, ты не всегда такой замечательный демиург. «Песнь Песней» сочинялась этюдным способом, поэтому многое диктовала и ребятам, и мне. А потом это всё нужно было спаять в целое, чтобы донести до зрителя. Всегда прекрасно, когда работа чуть больше получается, чем ты сам об этом думаешь.

— «Песнь песней» — попытка показать любовь. А насколько в наши дни, когда театр стал меньше заниматься внутренним миром человека и больше — внешней зрелищностью, востребован разговор о любви?

— Вспоминаю, как Сергея Курёхина как-то спросили: «О чем ваша музыка?», и он ответил: «Вообще-то, это очень глупый вопрос, но считайте, что о любви». На самом деле все об этом пытаются говорить, только по-разному. Сегодня вспомнил строчки из Послания к Коринфянам, что даже если ты тело свое отдашь на сожжение, а любви не имеешь, то нет тебе в том никакой пользы (1 Кор. 13, 3). Мы можем заниматься чем угодно, но если нет любви, нет никакой пользы для нас. Жизнь высыхает, и ничего не остается.

Актеры, будьте как дети

— Вы работаете со студентами. Собираетесь ли набирать новый курс? Неужели в БТК не хватает актеров?

— Новый курс набирать надо, но я пока не совсем готов. Не хватает не столько актеров, сколько режиссеров — курс мы планируем набрать режиссерско-актерский. И потом, театру всегда нужна молодая кровь. В театре «Мастерская» моего учителя Григория Козлова постоянно происходит какое-то движение, и в МДТ тоже живут по этому принципу. Это для театра нормально. У тех ребят, которые сейчас выпустились, было время адаптироваться в театре и в жизни. Можно попробовать дать жизнь и другому поколению.

— Театр кукол, а не драматический, — это был для вас принципиальный выбор?

— Я вообще случайно попал в театр, честно говоря. Меня в драму никогда не тянуло, мне нравилось рисовать, читать русскую литературу. Видимо, мышление через рисунок, через изображение и привело меня в театр кукол. Но мне кажется, что для режиссера важнее собственная тема, которую нужно досказать, донести. Это самое главное. Если нечего сказать, никакие способности не помогут. И для актера это важно, но, к сожалению, не так уж часто встречается.

— Но в актере, наверное, можно это развить, воспитать?

— Не знаю. Вот, Иосиф Бродский сказал про поэзию на суде: «Мне кажется, что это от Бога». Есть какие-то вещи, которые в глубине личности формируются; можно только поспособствовать тому, чтобы это как-то развивалось.

— Но театральное образование что-то высвобождает в человеке?

— Я недавно с ребятами на эту тему говорил. Вспомнил тот момент, когда понял, что у меня что-то стало получаться, — это был момент осознания, что могу опираться только на самого себя. Когда понимаешь себя, слышишь себя, что-то начинает происходить. Я помню ощущение потери себя на первом курсе Театральной академии. И помню момент, когда произошла встреча с самим собой. И это я тоже пытаюсь до них донести.

— Давайте вернемся к «Книге Иова». Повлияло ли участие в этой работе на актеров — ваших студентов?

— Думаю, влияет до сих пор. Я бы не сказал, что сразу появились какие-то видимые результаты, кто-то взял и резко изменился… это постоянная работа, работа долгих лет. Мы и беседовали достаточно продолжительно, и искали. Если взять «Песнь песней», ребята приносили много этюдов, размышляли — не всегда словами, пластически тоже. Что касается «Иова», нам приходилось вместе много читать, что-то расшифровывать… потому что там больше непонятного, чем понятного. То, что эта работа велась, уже неплохо.

— Считаете ли вы студентов своими соавторами?

— Конечно. Мы по ходу обучения вместе искали язык, на котором всё это можно воплотить. Это не просто драматический театр, да и кукольным театром он может быть назван весьма относительно, поскольку современный театр кукол ищет новые пути, новый язык. Процесс поиска языка редко где встретишь. Нам повезло — драматические актеры меньше этим заняты, а мы имеем дело и с предметным, и с образным миром. Это наше поле исследования — и мифологические тексты ближе такому театру, чем современная драма или, скажем, документальная проза. Мы уже понимали нюансы этого языка, куда мы можем двинуться, но все три работы сделаны по-разному.

— Актеры всегда должны оставаться детьми. Это имеет какое-то отношение к евангельским словам «будьте как дети»?

— Все актеры очень разные: кому-то интеллект помогает, кому-то мешает, а у кого-то природа «умная» — он всё делает чутьем, как собака. Однозначно сказать нельзя. Всегда хорошо начинать новую работу с «чистого листа», но мало кому это удается по-настоящему: мешает «опыт», «профессионализм», цинизм. Но действительно большие актеры — как дети, и только это дает им возможность выражать глубину боли и радости.