Одиночество среди картин

Петербуржцев можно поделить на две группы: одни считают Владимира Шинкарева человеком-легендой (создатель «бренда» митьков, автор культовых книг 80‑х, постоянно выставляющийся художник), другие могут сказать только: «Да, что-то знакомое…» Но если и те, и другие поднимутся к нему в мастерскую на последний этаж классического питерского «дома-колодца», то, скорее всего, откроют для себя нового Шинкарева. Первые — стремящегося к уединению человека, не желающего быть легендой, вторые — интересного живописца, задумчивыми полотнами которого можно любоваться прямо там, в мастерской…

Родные стены

Нехитрый быт, удобный диван, джезва с кофе на газовой плите. И — картины, картины. Здесь Шинкарев обитает уже 14 лет. Можно сказать, сбегает сюда из дома творить. А можно сказать и прозаичнее: приходит сюда работать. Как бы то ни было, сегодня, в период жизни, который можно назвать «время собирать камни», Шинкарев большую часть суток проводит в своей мастерской.  

Каждому из нас, проходящему по улице мимо человека с мольбертом, любопытно заглянуть ему через плечо: как рождаются картины? Попробуем заглянуть через плечо художнику Владимиру Шинкареву…  

 — Владимир, как обычно проходит Ваш рабочий день? Вы пишете картины, дожидаясь вдохновения, или заставляете себя «вставать к станку» спозаранку?

— Дожидаться вдохновения — это быть игралищем капризов, сиюминутных настроений. А настроение окажется такое: лежать на диване и телевизор смотреть. Так что идеально было бы заставлять себя вставать к станку спозаранку, несмотря на состояние здоровья и всякие скорби. Мой учитель говорил: «Великим становится тот, кто заставляет себя заниматься любимым делом»… Так и проходит рабочий день: то заставляешь себя, то вдохновение подхватит, то (несмотря на вдохновение) разгребаешь житейскую суету.  

— Что в большей мере дает Вам сюжеты для картин: природа, раздумья, дети, любовь?..  

— По большому-то счету все равно, что является сюжетом картин: природа, раздумья, жены, дети… Что бы художник ни выбрал, он прежде всего изображает свое понимание мира. Оно формируется, уточняется всю жизнь.  

— Что Вам нужнее — новые впечатления или одиночество мастерской?  

— Если в молодости хочется жадно познавать мир, необходимы путешествия, побольше знакомств, постоянные внешние впечатления, то в зрелом возрасте жажда путешествий и приключений несколько подозрительна: пора бы научиться не скучать наедине с собой, пора сосредоточиться в мастерской.  

— В прошлом году, получив премию Иосифа Бродского, Вы некоторое время жили в Италии. Где лучше работается, в России или за границей?  

— Лучше работается там, где ты давно оборудовал рабочее место, привычное, «намоленное». Впрочем, наверное, некоторых вдохновляет новизна… За границей художник более вписан в структуру общества, там устойчивый рынок искусства, а у нас — не поймешь, у нас и признанный художник не может рассчитывать на стабильный, гарантированный доход от своей деятельности, в чем есть, конечно, свой минус. И плюс.  

— В чем плюс-то?  

— Практика доказала. В советское время доход у неофициальных художников был практически нулевой, а качество продукции выше, чем сейчас.  

— Кстати, о «родных стенах». Сейчас многие выказывают свое недовольство современным градостроительством, Вы поддерживаете такую точку зрения?  

— Мне не довелось встретить человека моего поколения, который всерьез радуется изменениям в облике города. Конечно, каждое поколение теряет то, что застало в юности, и бессильно сожалеет: «У нас была великая эпоха»… Возможно, наши внуки с ностальгией будут рассказывать нашим правнукам о милом старомодном Петербурге: полуразрушенные дома с уродливыми вкраплениями элитных магазинов, полчища дышащих ядом машин, гирлянды реклам с полуголыми бабами…  

Петербург умел интегрировать в себя все изменения ХХ века и вплоть до 80‑х годов оставался великолепным, но современность его вот-вот прикончит. Ведь у современного градостроительства не хватает чувства стиля, чтобы и гвоздь-то забить красиво.  

Между формой и содержанием 

Пять лет назад в этой же мастерской для газеты «Деловой Петербург» мы с Игорем Шнуренко и Владимиром Шинкаревым обсуждали недавний скандал в «Третьяковской галерее»: из экспозиции выставки, отправляющейся в Париж, было снято несколько нравственно неприемлемых работ, с чем некоторые деятели культуры были несогласны. Разговор нас захватил и запомнился надолго. Можно ли ограничивать «свободу творчества»? Нужна ли цензура в области искусства? Мне была удивительна позиция Шинкарева — светского художника из самой что ни на есть «богемной тусовки»: «Ограничения, которые есть у каждого человека, обусловлены его жизненной позицией: верующий он или неверующий, добрый или злой. Злодей выражает свое злодейство, мудрый — свою мудрость. А вера сама по себе не накладывает запретов, они просто у верующего человека случаются. Он не может себе позволить каких-то вещей. Ну, не хочется, неинтересно ему все это»… Не обошли мы эту тему и сегодня.  

 — Бывает, что художники пытаются эпатировать публику, основываясь на антирелигиозных лозунгах. Вспомним «Осторожно, религия», картины с Микки Маусом в «Нагорной проповеди»… Что это, разочарование в вере, открытое зло?

— Конечно, сам дух современности безрелигиозен, но тут вряд ли есть отчетливая позиция. Столько отвлекающей ерунды, развлечений, «бери от жизни все». А художники, желая посреди моря развлечений привлечь к себе внимание, должны работать на границе дозволенного, и если «ради красного словца не пожалеешь ни мать, ни отца», то с какой стати им жалеть религию, если она для них — звук пустой? Вот и эпатируют. Конечно, есть в этом и открытое зло, как, впрочем, есть оно и в каждом человеке. Но разочарование в вере — вряд ли, для этого все-таки сначала надо стать верующим.  

— Есть точка зрения, что художник стал свободен в эпоху Возрождения, когда открылись образцы античного искусства, в то время как христианство лишь сковывало творческую мысль…  

— Как в каждом человеке есть зло, так, наверное, в каждой эпохе свое доб-ро перемешано со злом. В чем пафос эпохи Возрождения? Не в возвращении к образцам дохристианской эпохи, а в гуманизме. Человек, а не что-либо высшее, нежели человек, становится мерой всех вещей. И конечные лозунги гуманизма — «бери от жизни все», «бабло побеждает зло», «Бога нет и все позволено». Есть точка зрения, что это и называется свободой человека и художника…  

Эпоха Возрождения явила прекрасную культуру, кто спорит, но не могу не вспомнить моего любимого Честертона: «Люди, которые пришли на смену великой культуре Средневековья, были настолько низки, что отказали ей в названии культуры».  

— Владимир Набоков говорил, что главная задача искусства — эстетическая. Так ли это?  

— Это вариация не совсем понятного мне спора о приоритете формы или содержания. Попросту говоря, задача художника — предъявить свое понимание мира. Должен ли он это сделать хорошо? А как же, со всем доступным ему совершенством. (Кстати, даже если его понимание мира глупое, эстетически совершенная передача этого понимания нас обогащает.)  

— Возможно ли, чтобы человек искусства исповедовал в жизни одни принципы, а в творчестве — другие?  

— Иными словами: способен ли человек искусства изображать мир совсем не таким, каким его понимает? Да, наверно, ради игры или заработка может, но вряд ли велика окажется ценность таких произведений.  

Не боги гвозди забивают… 

Жену Владимира Алину Тулякову я давно знаю. Собственно, через нее я и познакомилась с Шинкаревым. С Алиной мы работали раньше в одном журнале. Сначала я только читала ее неторопливо‑теплые, какие-то в хорошем смысле неформатные статьи, а потом увидела и ее саму, такую же неформатную: в шляпке, как из XVIII века. Недаром и главное увлечение у Алины сегодня — историческое фехтование. Кстати, супруг Алину поддерживает и помогает: он придумал девиз и логотип Клуба фехтовальщиков, а для выставки «Фехтование в искусстве» написал картину «Неравный бой».  

— Владимир, а как Вы познакомились с супругой? На Ваш взгляд, быть женой художника — особое призвание? 

— Я с женой, как положено человеку искусства, познакомился на выставке, да и впоследствии долгое время встречался с ней только на разных культурных мероприятиях.  
 Думаю, что есть женщины, хорошо приспособленные к тому, чтобы быть женой художника, но вряд ли художники по этому параметру жену себе выбирают…

— А сейчас Вы бываете вместе на выставках?  

— Конечно, бываем. Не на все интересные выставки успеваем выбраться, но случаются выставки, на которые нужно несколько раз ходить. Например, на художников Арефьевского круга в Новом музее раз шесть ходили.  

— Помогает ли жена в Вашей деятельности? Ну, пишет искусствоведческие статьи, связывается с прессой или еще как-то? Вообще, муж и жена в одной сфере деятельности — это хорошо или плохо?  

— Да, помогает расхлебывать текущие вопросы. Но вообще полноценное сотрудничество с женой — дело деликатное. С нее не спросишь строго, как с секретарши. А в случае совместного творчества, как быть с творческими разногласиями? Пренебречь ими ради супружеского согласия? А предположим самый страшный вариант: вдруг жена окажется лучшим творцом? Идеальное сотрудничество так же трудно достижимо, как все идеальное в этой жизни…  

— Чтобы сосредоточиться на творчестве, художник стремится к уединению, при этом родные и близкие оказываются обделенными. Вы согласны с этим?  

— Увы, да. И творчество, и подготовка к нему, вхождение в нужное состояние много времени отнимает. Вот и выкручиваешься, то в ущерб близким, то в ущерб творчеству.  

— Бытует мнение, будто творческий человек не способен ни гвоздь забить, ни починить проводку, ни завтрак приготовить. Вы тоже относитесь к этой категории?  

— Если творческий человек требует себе поблажек и скидок за свое творчество, то надо его гордыню обламывать, что родные и близкие нередко и делают. Люди искусства в смысле гордыни относятся к группе риска, им о смирении следует заботиться более чем остальным. Их полезно заставлять чинить проводку и забивать гвозди. (Впрочем, каюсь: это я говорю не совсем от сердца, а от рассудка. Гвозди-то я забиваю и завтраки готовлю, а проводку много лет не чинил).   

Если кому-то… 

Шинкарев не пишет икон, куполов на его полотнах тоже не видно. Картины его — скорее грустные, но все же светлые. Хочет ли он через свои творения донести нечто важное? Рассказывает ли через них что-то о себе?.. Самые сложные вопросы — о вере, о Боге — всегда оставляешь на потом. Ведь это только когда читаешь интервью, все кажется гладким, а в разговоре, глаза в глаза, — как-то неудобно в душу лезть. Тем более, знаю, что Шинкарев, во‑первых, вообще интервью не любит давать, во‑вторых, не любит личные вопросы. А в‑третьих, на все попытки журналистов выяснить, что он хочет сказать своим творчеством, Владимир отвечает однозначно: «Я просто пишу картины…» Но все-таки рано или поздно и в нашем интервью разговор заходит «о самом главном».  

— Владимир, вот Вы интервью религиозному журналу даете, а какое у Вас отношение к религии? И какая, на Ваш взгляд, разница между верой и религиозностью?  

— Как «какое отношение»? Я православный. А разница между верой и религиозностью — это какие-то оттенки смысла, которые человек сам себе устанавливает. Вы, предполагаю, имеете в виду, что вера — сильное непосредственное, невыразимое словами переживание, а религиозность — интерес к изучению религиозных представлений, всяких обрядовых тонкостей. Вера выше, кто спорит… Но, с другой стороны, если веру и религию противопоставлять, вера может быть чревата прелестью…  

— Иногда слышишь мнение, что в современных храмах-«новоделах» можно молиться не благодаря иконам и росписям, а вопреки. Что испытывает художник от вида некачественно написанных икон?  

— Тяжелее всего, когда в иконе сильно влияние моды, индивидуальности или эмоциональности иконописца. Ведь как нужно читать пономарю? Монотонно, не привнося своих эмоций. А иконописец должен неукоснительно воспроизводить канон, не искажая его по своему вкусу. Хотя все равно, может неукоснительно воспроизвести, а гармонии не в силах передать, что ж тут поделаешь… Впрочем, чудотворные и мироточивые иконы совсем не обязательно дивной красоты.  

— Есть такое понятие «этнически православный». То есть считается, что быть русским — значит быть православным. Как Вы относитесь к такой точке зрения?  

— Да, мой друг, замечательный поэт Михаил Сапего, так себя и определяет — православный атеист. Тут, наверное, имеется в виду, что православие настолько глубоко проникло в русского человека, что можно особенно и не беспокоиться, оно окрасило собой даже русского атеиста. Смешно, конечно…  

— Может ли картина быть проповедью?  

— Если передачу жизненного опыта можно назвать проповедью. Ведь картины, светские картины — это жизненный опыт художника. «Я отдал бы полжизни за возможность взглянуть на мир глазами другого человека», — писал Генри Торо. Но ведь искусство как раз и дает нам такую возможность.  

— Что бы Вы хотели, чтобы осталось после Вас?..  

— Как-то не задумывался. Книги, картины — я же для себя это пишу, как бы веду дневник, помогая себе уточнить свой взгляд на мир. Если кому-то эти книги и картины нравятся — хорошо, окажутся не нужны — исчезнут. 

Владимир Шинкарев родился в 1954 году в Ленинграде.

С 1974 по 1977 учился на курсах при институте им. В.И.Мухиной и институте им. И.Е.Репина.  

С 1975 года участвует в неофициальных квартирных выставках. Член товарищества экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ, Международной федерации художников, Санкт-Петербургского общества «А‑Я», Союза художников России. Лауреат премий: «Art Awards, «Художник года — 06», имени Иосифа Бродского. Произведения В. Шинкарева были показаны на более чем 20 персональных и 300 групповых выставках.  

Работы хранятся в собраниях:  

Государственный Русский музей, Государственный Эрмитаж, Музей истории Санкт-Петербурга, Музей современного искусства «Эрарта», Музей нонконформистского искусства, Центральный выставочный зал «Манеж» (все — Санкт-Петербург), Музей «Царскосельская коллекция» (Пушкин), Государственная Третьяковская галерея (Москва), «Зиммерли Музей. Коллекция Нортона и Нэнси Додж» (Нью-Йорк), Музей Виктории и Альберта (Лондон),  
Галерея Бруно Бишофбергера (Цюрих).