Носитель живого предания

Тяжелые годы

«Нужно во всем уповать на Господа, — говорил отец Борис. — Знать, что в жизни не всегда происходит то, что хочешь, но испытания даются, чтобы человек их пережил и ­что-то понял». Испытаний на долю отца Бориса выпало множество, причем с самого детства: ребенком он пережил блокаду и часто об этом рассказывал.

«Нас было пятеро братьев и две сестры, — рассказывал отец Борис. — Семья жила в трехкомнатной квартире на Петроградской стороне, но в годы блокады мы жили на кухне: квартиру было не протопить, к тому же окна в комнатах были выбиты. Из братьев выжил только я: трое умерли в блокаду, четвертый погиб на фронте в самом конце вой­ны. Отец тоже умер от голода. Давали, как известно, 125 граммов хлеба в день на человека, и отец, умирая, свою пайку отдал мне, так и сказал маме: „Меня это не спасет, а Боря, может быть, и выживет“. Ему сорок восемь лет было всего. Очень хорошо, четко помню, как умер на моих глазах предпоследний брат, ему было двенадцать лет. Лежал уже обессиленный, зовет маму — она ­что-то по хозяйству делала, замешкалась, говорит: „Сейчас, сейчас, сыночек, иду!“ Наверное, думала, что попросит пить, а ­воду-то сами таскали из Невы. А он: „Мама, подойди скорее ко мне! Я сейчас от вас уйду!“ Она сразу взяла у иконы венчальную свечу, зажгла, упала перед ним на колени. И он умер. Мне тогда было шесть лет, всего я не понимал, осознание позже пришло. Сейчас вспоминаю — и не могу представить, как мама смогла всё это перенести, как не разорвалось материнское сердце».

Некоторое время четыре покойника, отец и три брата, лежали в одной из комнат, прикрытые простынями: вывезти тела на кладбище не было сил, маме отца Бориса удалось сделать это только весной. Все они похоронены на Серафимовском кладбище в братской могиле.

Потом Боря Глебов, как и многие ленинградские дети-дистрофики, попал в больницу: «В больнице кормили чуть лучше, но дети тоже часто умирали. Лежим по трое на койке, одного закроют, унесут, другого принесут. Но к детям относились очень хорошо — до сих пор помню нянечку тетю Полю, медсестру тетю Надю… Лежал я там полгода. Сначала рот не мог открывать — последняя стадия дистрофии, так мне инъекции ­какие-то делали. И выходили же они меня! После больницы меня поместили в детский дом, потому что мама еще лежала в больнице».

Впоследствии мама рассказывала ему, что, лежа в больнице Эрисмана, всё время думала о своем младшем сыне, не знала, жив ли он, молилась за него. Однажды ей приснилось, что Бориса ведет за руку святитель Николай, и она решила, что теперь всё будет хорошо. «Мама вскоре вышла из больницы, нашла меня в детдоме, забрала, и мы сразу, не заходя домой, пошли в Князь-­Владимирский собор. Служил в тот день, как я уже потом понял, митрополит Алексий (Симанский), будущий Патриарх. Я стоял, разинув рот, глядя на всю эту красоту. Собор тогда был не такой, как сейчас, а намного красивее: по розовому фону стен шли великолепные росписи. Потом сделали ремонт и всё закрасили краской из пульверизатора, ­почему-то голубой».

В 1944 году, после освобождения Ленинграда от блокады, Борис с мамой поехали к бабушке в Вырицу. Бабушка прожила там всю оккупацию. Отец Борис вспоминал, что дважды видел преподобного Серафима Вырицкого — мама ходила к батюшке Серафиму и брала его с собой: «Я не помню, о чем они говорили, но очень хорошо запомнил его облик». Победу они тоже застали в Вырице: «Репродуктор был один на весь поселок. Он находился на доме братца Иоанна Чурикова — там тогда размещалась больница. Когда объявили о Победе — вам не представить, что это было: все, абсолютно все плакали, обнимались, ведь не было ни одной семьи, которую не задела бы вой­на и не принесла горе».

Отец Борис вспоминал, что послевоенные ленинградские дети жили голодно-­холодно, но весело: «Знаете, какие коньки у нас были? Привязывали к валенкам ­какие-то палки и катались. А в футбол играли только босиком: обувь была далеко не у всех, поэтому даже те, у которых были ботинки, снимали их, чтобы случайно не травмировать босых. Мы ходили по городу босиком, и в трамваях ездили босиком. А одевались кто во что горазд, не по размеру: шапки падали на глаза, а штаны были десять раз подвернуты…»

Мальчик стал ходить в храм — сначала с матерью, потом и один: «Мы жили на Лодейнопольской улице, и я часто стал ходить в Князь-­Владимирский собор: прислуживал в алтаре, чуть постарше — читал и пел. Прибегу, бывало, еще до начала ранней Литургии, готовлюсь к службе, возжигаю лампадки».

Участие в богослужениях приходилось совмещать с учебой в советской школе: «В школе все знали, что я хожу в храм. Многие мамы приводили детей причащать, среди них были мои одноклассники, а я стою у Чаши с платом. Они потом мне говорили: „Глеб (такое прозвище было, по фамилии), а ты поп, оказывается!“ И когда в футбол играли, кричали: „Поп, пасуй!“ И я пасовал. Надо сказать, никто меня особо не трогал, только завуч у нас была атеистка, я ей покоя не давал. К­ак-то спросила меня: „Глебов, а ты чем ­заниматься-то собираешься?“ — „Как — чем? — отвечаю. — В семинарию пойду“. — „А, позорить нашу школу?“ — „Это вы так считаете, а у меня другое мнение“».

Протодиакон Борис Глебов и митрополит Никодим (Ротов). 1960-е годы

Поминайте наставников ваших

В 1953 году митрополит Григорий (Чуков) назначил Бориса Глебова иподиаконом в Никольский собор: «Митрополит Григорий (Чуков) — один из дореволюционных столичных протоиереев, был настоятелем Казанского собора, проходил по делу митрополита Вениамина, бывал в тюрьмах, ссылках, несколько раз его выводили на расстрел, — рассказывал отец Борис. — Сам он был статный, взгляд удивительно глубокий, мудрый, спокойный. А как кадил! Лучшей манеры каждения я не видел ни у его современников, ни у его потомков. Даже митрополит Никодим так не кадил, хотя он служил очень красиво».

Митрополит Никодим был назначен на Ленинградскую кафедру в 1963 году. «Это был выдающийся архиерей, — вспоминал отец Борис. — Я никогда не видел его праздным: он всегда или служил, или ­что-то писал, или принимал посетителей. У него не было ни отпусков, ни выходных. А главное, в нем было удивительное сочетание сердца и ума. Я очень благодарен Богу за то, что Он даровал мне возможность работать под руководством такого замечательного человека, всю жизнь отдавшего на служение Церкви».

Митрополит Никодим трепетно относился к сохранившимся петербургским богослужебным традициям. Отец Борис вспоминал: «К­ак-то раз владыка спросил на службе: „Отец Борис, а как у вас здесь принято?“ Отвечаю: „Как благословите, владыка!“ — „Нет, я спрашиваю, как у вас здесь, в Питере, принято. Мы вам тут с Казани да с Рязани такого наблагословляем, что от питерской школы ничего не останется! Петербург — столица Российской империи, и мы должны служить так, как здесь принято“. С тех пор я всегда ему подсказывал. Вот такой был мудрый архиерей. Он любил говорить: „Москва — первый город, но и Питер — не второй“».

Очень тепло отец Борис вспоминал и архиепископа Тихвинского Мелитона (Соловьёва). В его именины, день памяти святых 40 мучеников Севастийских, обязательно служил Литургию Преждеосвященных Даров. Об этом дне 2011 года вспоминает протодиакон Павел Шуклин.

— Слова отца Бориса о владыке Мелитоне я записал в свой дневник: «Он был подлинно пастырь добрый, настоящий батюшка, он и после архиерейской хиротонии не изменился, остался именно батюшкой. Очень любили его люди. Он простой был, незлобивый, доступный. Уже став архиереем, не считал зазорным служить требы, исповедовать прихожан. Прожил сложную жизнь, вырастил шестерых детей, овдовел. И в какие годы всё это было, страшно вспоминать! Каким был, таким и остался. В будний день придет в Троицкий собор Лавры, наденет епитрахиль и у жертвенника поминает записочки, молится о родных и о тех, о ком его просили духовные чада помолиться. Алтарник зазевается, а владыка сам возьмет свечу и вместо него идет с нею на Великий вход. Случалось, и кадило у диакона принимал, и Царские врата отверзал, если некому было, и не считал это унизительным». В тот день отец Борис сказал мне: «Пашенька, вставь сегодня, пожалуйста, заупокойную ектению о владыке Мелитоне» (на Преждеосвященной литургии возглашать её не полагается, но в порядке исключения отец Борис благословил).

Петербургская школа

Протодиакон Борис Глебов, 1960-е годы

«Говоря об отце Борисе, в первую очередь надо сказать о том историческом контексте, в котором он начинал свое служение, — сказал в надгробном слове при отпевании сын покойного протоиерей Александр Глебов. — Он принадлежал к поколению людей, для которых выбрать путь церковного служения было не столько опасно, сколько презираемо обществом. Духовенство воспринимали как людей невежественных, интеллектуально и культурно недоразвитых, лицемерных, часто аморальных, которых интересуют только деньги… Отец Борис своей личностью, своим служением, своим отношением к людям, всей своей жизнью вдребезги разбил этот стереотип — по крайней мере, в сознании тех людей, которые знали отца Бориса или бывали на его службах. В его лице люди видели такую Церковь, в которую если уж не каждый может поверить (поскольку вера — это дар Божий), то, по крайней мере, которую нельзя было не уважать».

— Сначала я служил в Спасо-­Преображенском соборе псаломщиком, потом долгое время, вплоть до перевода в Исаакиевский собор, — диаконом, — рассказывает протодиакон Павел Шуклин. — Отец Борис — человек живого церковного предания, мы ценили его именно за это и благодарим Бога, что нам удалось, как говорится, запрыгнуть в последний вагон. Этот „уходящий поезд“ — тогда уходящее, а теперь ушедшее поколение отца Бориса и его наставников, которое связывало нас с императорской Россией, с культурой и духовностью синодальной столицы, а также с поколениями мучеников и исповедников веры, защитников Отечества, блокадников. Наставники отца Бориса, как и протоиерея Николая Гундяева, служили еще в синодальной императорской столице. Отец Борис многое узнал от них, сохранил и преумножил. Мы всем сердцем это принимали и тоже стараемся продолжать традиции. Он нас всегда держал в живом потоке предания, часто ­что-то рассказывал нам, чтобы мы получали этот жемчуг.

— Когда я учился в семинарии, мы были наслышаны о том, что и стиль богослужения, и проповедь в Спасо-­Преображенском соборе находятся на самом высшем уровне, и что тон всему этому задает протоиерей Борис Глебов — хранитель живого церковного предания Петербурга, — рассказывает иерей Максим Устименко, ныне настоятель храма святых мучеников младенцев Вифлеемских. Двенадцать лет отец Максим прослужил под началом отца Бориса — сначала псаломщиком, потом диаконом, потом и священником.

— Когда наступило время моей священнической хиротонии, отец Борис попросил митрополита Владимира — а у владыки были другие планы, где и когда меня рукополагать, — чтобы меня рукоположили в Спасо-­Преображенском соборе на праздник Преображения Господня. И отцы Николай Гундяев и Борис Глебов водили меня вокруг престола. Эти двое священников научили меня, как служить, как проповедовать. Отец Борис всех людей, связанных с богослужением, очень ценил. Хор был в то время в соборе потрясающий, он знал каждого певчего, у кого какие вокальные данные, был очень внимателен к репертуару.

«О любви отца Бориса к богослужению, наверное, говорить не надо: это всем хорошо известно, — отметил в надгробном слове протоиерей Александр Глебов. — Можно без преувеличения сказать, что богослужение для него и было жизнью, её смыслом и содержанием. Он был ярким представителем Санкт-­Петербургской богослужебной соборной традиции, которая окончательно оформилась к началу ХХ века и отличительным знаком которой стала высокая богослужебная культура. Богослужение — это молитва, но умение совершать богослужение стало еще и искусством, поскольку сама богослужебная традиция имперского Санкт-­Петербурга основывалась на высочайшей культуре — поэтической, певческой, эстетической, богословской, проповеднической. И для того, чтобы передать всю глубину и богатство православного богослужения, священник должен уметь владеть всем этим инструментарием. Это и называется умением служить. Отец Борис это умел как никто другой. Он был живым носителем этой традиции, был гармоничен в ней и насаждал её, но не для собственного эстетического удовольствия — владение этим культурно-­церковным наследием позволяло ему быть „ловцом человеков“ (Мф. 4, 19). Он умел делать богослужение временем богообщения для себя и для людей, поэтому люди и стремились на его службы».

— Нас, чтецов, отец Борис наставлял так: «Братцы, вы на службе должны быть как хорошая футбольная команда — не ждать, когда мяч сам полетит к тебе, а бежать на мяч, — вспоминает протодиакон Павел Шуклин. — У вас всё должно быть на шесть с плюсом по пятибалльной системе. Помните: будничного Бога не бывает, служить Ему — всегда праздник».

Отец Борис ставил молодежи в пример протоиерея Александра Медведского, который, придя в храм перед богослужением, ни с кем не разговаривал: «Однажды я всё же дерзнул спросить у него, почему он ни с кем не общается, — говорил отец Борис. — Он ответил: „Делаю это специально, чтобы потом на Литургии ни на что не отвлекаться. Поговоришь, пошутишь — и на Литургии мысли не о службе, а о земных делах. Я утром даже на телефонные звонки не отвечаю“. После Литургии отец Александр становился другим человеком — внимательным, учтивым, улыбался, беседовал со всеми».

— Когда отец Борис предстоял у престола, то, как и отец Александр Медведский, не заводил никаких разговоров. Когда я на службе смотрел на него, мне казалось, что это ветхозаветный первосвященник или пророк, — говорит отец Павел.

— Когда отец Борис служил, ощущение было, что время остановилось, что находишься в самом расцвете синодальной эпохи, — рассказывает иерей Максим Устименко. — Суть петербургской школы — четкое произнесение слов, неспешно, не торопясь, точность всех движений — и в каждении, и в богослужении. Многие знают, что в 1971 году отец Борис попал в аварию, правую ногу врачи буквально собрали по частям, и она всю жизнь его беспокоила. Но когда он вставал у престола, ничего, помимо службы, для него не существовало: он стоял как свеча. У него была живая вера, в ­чем-то даже детская. Когда отец Борис заходил в алтарь, он очень истово, по-русски осенял себя крестным знамением и говорил: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе», целовал престол со словами: «Боже наш, помилуй нас!». После этого уже здоровался со всеми, кто был в алтаре.

Помощь ближнему

На могиле митрополита Никодима на Никольском кладбище. 5 сентября 2013 года

«Отец Борис не был бы отцом Борисом, если бы его личность исчерпывалась только богослужебными талантами, — говорит протоиерей Александр Глебов. — Служа церковным Таинствам, совершитель которых есть Бог, отец Борис и сам был неутомимым совершителем того таинства, которое святой Иоанн Златоуст называл „таинством ближнего своего“. У него в жизни была нацеленность помочь человеку, это была неотъемлемая и важная часть его служения Богу. Для него слова Христа: „Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то Мне сделали“ (Мф. 25, 40) имели не умозрительное, а практическое измерение. И как после совершения Литургии он ощущал великую радость и умиротворение, так и протягивая руку помощи человеку, испытывал радость от осознания того, что сделал нечто очень важное».

— К­ак-то заходим с ним в собор — он уже плохо ходил, его надо было сопровождать, — и прихожанка в ноги бросается: «У дочки онкология, батюшка, помогите!», — вспоминает протодиакон Павел Шуклин. — Она попросила сорок тысяч — большие по тем временам деньги. Я знал эту прихожанку и подтвердил, что всё так. Отец Борис сказал: «Пойдём со мной», спустились к нему в кабинет, он дал ей деньги и предупредил: «Только никому не говори!» И мне он не раз помогал — и снимать жилье, и потом приобретать, но с одной оговоркой: никому ни слова. К­акое-то время я думал, что он мне одному помогает. А когда он ушел на покой, постепенно стало выясняться, что отец Борис помогал очень многим. Это тоже было его служением Богу, наряду со служением у престола. Он часто вспоминал свою матушку, Матрону, которая говорила: «Запомни, Боренька, у тебя должна быть главная сберкнижка — твои добрые дела, но о её существовании никто не должен знать». Отец Борис часто принимал людей в собор, не зная их, поручал нас друг другу: если привел ­кого-то, ты за него и отвечаешь. У него не было любимчиков, ни к кому не относился предвзято. О его манере общения я бы сказал так — строгость без жестокости и доброта без сентиментальности. Придавал большое значение опрятности в одежде, говорил, что это тоже форма проповеди: по внешнему виду священнослужителя судят и о его отношении к богослужению. Учил и чисто практическим вещам — например, как правильно складывать пиджак, чтобы не помялся: этому его научил ­кто-то из дореволюционных преподавателей Академии. Учил и как сворачивать греческую рясу, подрясник, чтобы те тоже не помялись, а внешняя часть не испачкалась.

Казалось, что он будет всегда

— Мы скорбим по отцу Борису, но я отдаю себе отчет в том, что больше о себе плачем, — делится протодиакон Павел Шуклин. — Для него уход — это освобождение, в последние годы он очень сильно страдал, угасал, как лампада, в которой иссякает елей. Но с его уходом оборвалась ниточка, которая связывала нас с другим поколением, и нам очень хорошо жилось, когда впереди шел такой человек — человек-­свеча, человек-маяк. Казалось, что он будет всегда. Это поколение уходит, и ответственность переносится на нас. Теперь уже мы будем передавать этот свет подрастающему поколению.

— У него была потрясающая память, он знал много стихов, — говорит иерей Максим Устименко. — Особенно любил те, в которых речь шла о молитве: «Отцы пустынники и жены непорочны» Пушкина, «В минуту жизни трудную» Лермонтова. Знал много духовных кантов XIX — начала ХХ века, наизусть знал акафисты Казанской иконе, святителю Николаю: выучил их, еще когда мальчиком ходил в Князь-­Владимирский собор. Символично, что отец Борис ушел именно в Великий пост, на первой неделе, когда в храмах читают Великий канон преподобного Андрея Критского. Он очень любил великопостные службы, в Спасо-­Преображенском соборе в это время пел мужской хор, и отец Борис читал канон попеременно с отцом Николаем Гундяевым. Отец Борис всегда выходил возглашать «С нами Бог», читал молитву повечерия «Нескверная, Неблазная». И то, что сорок дней выпадут на Лазареву субботу, тоже символично: он бывал у гробницы Лазаря в Иерусалиме, бывал и на Кипре, где проходила дальнейшая жизнь Лазаря. На сорок дней мы запоем «Общее воскресение…»

Завершая надгробное слово, протоиерей Александр Глебов сказал:

«В жизни отца Бориса было редкое сочетание, когда масштаб личности человека соответствует святости его священного сана и высоте его церковного служения. Но вот что я хочу сказать, обращаясь уже, отец, непосредственно к тебе, зная, что ты воспринимаешь мои слова — пускай не физически, но на ­каком-то ином, пока неведомом нам уровне. Я буду молитвенно желать тебе вечного упокоения до тех пор, пока мы вновь не увидимся с тобой лицом к лицу. Но я никогда не пожелаю тебе успокоения. Я не желаю тебе успокоения в твоей ревности, в твоей заботе о Церкви и о людях. И те возможности, которые открылись перед тобой сегодня, дают нам надежду на твою молитвенную поддержку для тех, кто продолжает твое дело в этом мире. Дело, под знаком которого прошла вся твоя жизнь, — это дело созидания Церкви Божией на земле. Вечная тебе память. Аминь».