Никогда не хотел победить

Пахота и любовь

— Если условно разделить беседу тематически на две части — о творчестве и о вере, — одинаково интересно узнать, как и на то и на другое повлияли семья и детство.

— Буквально на днях мне довелось работать с материалами из воспоминаний Фёдора Шаляпина. Сейчас у нас в городе открывается масштабная интерактивная выставка, посвященная 150‑летию со дня его рождения. И мне предложили принять в ней участие очень необычным образом: записать от имени Фёдора Ивановича, «его голосом», воспоминания, которые будут звучать в наушниках у зрителей перед тем или иным определенным экспонатом, оживляя его. Таким нетривиальным образом мне довелось соприкоснуться с этим человеком, с его личностью глубже и обстоятельнее. И я почувствовал нечто, что помогло мне некоторые вещи в своей собственной жизни заново осмыслить. Призванность, которая чувствуется в человеке с момента его рождения, сначала неосознанно, а потом уже и на более сознательном уровне, определяет весь ход его жизни. Его мировоззрение выстраивается вокруг этой миссии, ­какого-то внутреннего зова, и все прочие события жизни становятся будто вспомогательными для реализации этой призванности.

У меня, пожалуй, — если говорить о детстве, о родителях, о том, что происходит сегодня в моей жизни, — главным, цементирующим стал факт, что родители смогли разглядеть во мне призвание и, что самое, наверное, сложное, сумели меня в русле этого призвания удержать. Меня, мальчишку, которому хотелось бегать по двору, обезьянничать, а не сидеть за фортепиано, они смогли научить той черной работе, пахоте, которая составляет девяносто процентов работы любого профессионала.

Но самая большая сила, которая смогла повлиять на мое становление как музыканта, то, что составляет оставшиеся десять процентов, — это любовь. Любовь к музыке, которую родители привили мне, ничего не объясняя словесно, а просто своим примером, тем отношением к музыке, к искусству, к культуре, к смыслам, которое я у них видел и к которому непроизвольно стремился быть причастным.

Я рос в музыкальной среде. Мама работала в Ленконцерте, а папа руководил фольклорным ансамблем «Домострой». В доме всё время звучала и классическая музыка, и — фольклорная, со всеми её смыслами, неизбежно христианскими, ведь вся народная культура, быт, слово, песня пропитаны верой.

Мои родители познакомились во время этнографической экспедиции. И через глубокое изучение народных традиций пришли к вере. Мне тогда было около трех-четырех. В это время воскресные службы стали для меня обязательными. Но меня мало чему это научило тогда. Разве что ­какой-то двуличности. Что говорить, как себя вести, чтобы не прилетело, ведь на службах мне часто бывало досадно, обидно, скучно и непонятно, зачем это вообще всё нужно.

Языком музыки

— А занятия музыкой казались такими же досадными?

— Конечно. Это был жуткий кошмар. У меня даже были планы, как сжечь рояль, будто нечаянно. Летом, когда я уезжал в деревню, — безумно радовался, что там нет инструмента и я могу три месяца отдыхать. Потом, правда, и туда купили пианино, пришлось заниматься. Но даже и до этого родители выдумали для меня мучение: водили за тридевять земель в пионерлагерь на другом берегу реки, где было пианино. При этом я знал, точнее чувствовал, что музыка — ­что-то очень важное для меня. То, что может помочь высказать из глубины нечто, невыразимое словами. Через музыку соприкасаешься с ­чем-то великим. Языком музыки можно говорить, исповедоваться, высказывать радость. Тогда я этого еще не понимал, но уже определенно чувствовал. А досада была от того, что из-под моих пальцев, когда я играю, не выходит сразу красота. И я благодарен родителям, что они научили меня идти к результату последовательно, преодолевая нетерпение, продвигаясь через дисциплину и ответственность.

Еще мне повезло с одним из педагогов. В детстве ко мне приходили учителя музыки, меня водили к ­кому-то на занятия, но всё это не слишком отразилось на моем музыкальном образовании. Особенно плохо мне давалась теория. Когда музыку пытались разложить на составляющие, почти алгебраически, мой ум отказывался это принимать. Но один педагог, его называли русским Карлом Орфом, а звали Сергей Михайлович Мальцев, сумел донести мне то, что я до сих пор считаю очень важным: что музыка — это язык. К тому же он умел преподать в игровой форме основы сольфеджио, которое мне до этого совсем не давалось, и развил или открыл во мне абсолютный слух. То есть он вывел для меня музыку, её структуру, на сознательный уровень. Это был системный сдвиг, который запустил мое развитие в музыке.

— Если в занятиях музыкой был некий просвет, то, может, он был и в вере?

— Да, случались моменты трудноуловимого ощущения чистоты, которая возможна только с Богом. Это случалось, когда родители ничего не говорили, ни к чему не призывали, а невольно создавали атмосферу веры. В редкие моменты молитвы в храме или когда дома вечером зажигалась лампадка, на мгновение показывалось ­что-то такое, что трогало до глубины души, и потом хотелось вернуть эти переживания. Но это были только крупицы.

Родители певца. Папа — известный композитор Алексей Захаров

От музыки к изначальным смыслам

— Наверное, вам, как и всем, в подростковый период захотелось бунта?

— Подростковый период — «смутное время». В семье, где меня старательно учили благочестию, я видел перед собой родителей живыми людьми со своими слабостями и не мог принять их неидеальность, несвятость. С другой стороны, во дворе, где были совсем другие идеалы, далекие от христианства, надо было доказывать, что ты крут, дерзок; я старался в это вписаться, делать то, чего от меня ожидает окружение. И иногда это получалось. Но оставалось ощущение, что я изменяю себе. И так оказывалось, что и дома, и в среде сверстников я ­какой-то на самом деле чужой. Это внутреннее одиночество было моим вечным рефреном. И нерешенным оставался вопрос: какой же я на самом деле?

Но вот что удивительно: бунт против родительского влияния, желание свободы, от чего и ради чего непонятно, переосмысление, — всё это не коснулось музыки. Наоборот, я нашел еще более глубокий язык общения с музыкой, научился еще больше ей доверять. И через музыку пришел к предощущению Бога. Я осознал, что музыка — это отдельный мир, который со мной говорит. А со временем появилось смутное представление о том, что есть Он, Тот, Кто подарил нам музыку как один из голосов, который может всю красоту сотворенного мира донести до человека, явить её. Он говорит через ароматы цветов, через шум ветра в листве, журчание ручья, пение птиц. И музыка — такое же явление, язык самых глубоких чувств, стремящийся выразить ­какие-то изначальные смыслы.

Что же такое есть красота? Для меня через музыку открылось, что красота — форма Божественной истины. Музыка — как желание высказаться — является неосознанной тоской по общению с Богом. Это своего рода молитва, исповедь. Когда человек не понимает этого, он всё равно говорит о своем сокровенном ­куда-то вовне, в пространство, а на самом деле он говорит с Богом. Сейчас я понимаю, что это молитвенная потребность.

В музыке, а через нее, опосредованно, в Боге, я почувствовал возможность быть понятым, каким бы я ни был: плохим или хорошим, послушным или нет, со своей болью. Я понимал, что никто больше меня так не примет и не выслушает. Так была удовлетворена моя потребность в молитве. И это еще больше подвигло меня к тому, чтобы продолжать заниматься, развивать способности. Мне хотелось еще крепче ухватиться за музыку. Зато родился новый страх, — страх делиться этим. Теперь я закроюсь для всех и буду петь только для себя.

Поворот к людям — камень с плеч

Когда я уже учился в училище имени Глинки, мне мой любимый педагог по фортепиано сказал: «Ну, Петечка, ну зачем же мы учимся? Чтобы выступать. Надо же людям это отдавать». Ох, какой это был кошмар для меня. Как это — взять и выйти к людям со своей болью непонятости? Вынести на сцену всё самое сокровенное, интимное? Нет уж, это всё только мое. Представляете, я продолжал учиться музыке, но для себя, образно выражаясь, в стол. Это был страх показаться перед людьми таким, какой ты есть. А ведь в конце концов профессиональный путь музыканта подводит к необходимости исповедоваться, выйти и открыто рассказать о ­чем-то глубоко личном. Это для меня долгое время было очень трудно. Слава Богу, в конце концов мой поиск правды, духовный путь привел меня к четкому пониманию, что я не отдельная клетка от организма человечества. Что мы со всеми людьми — одно, не существует отдельно моего взгляда на жизнь, который я хочу от всех утаить, и отдельно другое понимание жизни у аудитории. И что выходить к людям надо со всей искренностью. Достигая глубины понимания того, что я хочу высказать, я прикасаюсь к душевным, духовным явлениям, которые свой­ственны каждому. Выхожу на сцену говорить не о себе, а о нас, потому что мы в конце концов — одно. То есть чувство соборности, которое исконно присуще русскому человеку, дошло до меня через изучение музыки, через мой духовный путь, через покаяние, исповедь, через честный взгляд на себя, свои страхи и свои устремления. Вдруг как камень с плеч упал.

Старший друг

— Этот период совпал с вашим переосмыслением веры? Что повлияло?

— Повлияло то, что у меня неожиданно появился старший друг. Случилось это в тот момент, когда я уже отчаялся найти ответы на свои внутренние вопросы веры, заполнить пустоты и просто плыл по течению. Этот человек пришел к нам в гости с большими друзьями нашей семьи, прямыми потомками Римского-­Корсакова. Они занимались у отца в его фольклорном коллективе и часто у нас бывали. Звали этого человека Алексей Фёдорович Локтев. Блокадник, ученый, гематолог. И очень духовный человек. С детства у него были духовные наставники, которые привили ему чувство живой веры, такой, что еще в детстве позволяла ему не бояться смерти. Когда были бомбежки в блокадном Ленинграде и все бежали в бомбоубежище, он выходил на улицу, ложился, раскидывал руки крестом, смотрел в небо и думал: где бы я ни был, куда б ни убежал, если мне суждено, значит, прилетит. И через всю жизнь он пронес вот такое непосредственное доверие к Богу. И всё, что ему было суждено, переносил с этим доверием. Для меня это был пример живой веры. После знакомства мы много общались. Он сумел объяснить мне живо, доходчиво и искренне многие духовные процессы. Этот человек повлиял на меня очень глубоко, очень серьезно. Именно в тот момент, когда мне, наверное, это было больше всего нужно. Я переживал новый травматичный опыт в жизни.

Прощай, мечта

— Что это был за период? Почему травматичный?

— Здесь нет никакого секрета. К­огда-то я в одном из интервью обмолвился о своей болезни, и журналисты всё чаще стали задавать о ней вопросы. Я же решил относиться к этому так: рассказывать как есть, вдруг это пригодится тому, кто находится в похожей ситуации и уже готов опустить руки.

Я учился в Консерватории на вокальном, перевелся с дирижерского. Дело в том, что мне всегда очень хотелось именно петь. Я думаю, выразить то, что мне хочется, я полнее всего могу именно голосом, не инструментом. Феномен голоса в том, что когда человеческий голос максимально раскрыт, то в процессе пения начинает звучать всё тело, все резонаторные полости, все наши органы и кости, всё наше существо наполняется целительной вибрацией доброй акустической волны. И это передается слушателям! Они точно так же воспринимают музыку всем своим телом, всем естеством. То есть передается не только мелодия и слова произведения, а происходит удивительное единение исполнителя с аудиторией на клеточном уровне.

На вокальное отделение меня взяли несмотря на отсутствие достаточной подготовки, за музыкальность, за то, что я при помощи голоса мог ­что-то выражать. Надеялись, что из меня будет толк. А толка не было. От меня отказался один педагог, второй, третий. Уже никто не хотел брать меня с моими вокальными проблемами. В итоге я сдал экзамен на тройку и решил завязать с музыкой. Педагоги, а вслед за ними и я сам, сформировали представление о моей профнепригодности, потому что проблемы с голосом были постоянные. И они усугублялись, как только я пытался повысить нагрузку.

Я решил завязать с музыкой и заняться мужским делом. Хотел в спецназ, прошел курсы спецподготовки, сам пошел в армию, но меня ­все-таки Господь определил в оркестр штаба. И вот там я окончательно сорвал голос. Тогда меня отправили на обследование, где я неожиданно узнал, что, оказывается, у меня врожденная деформация гортани и неправильное смыкание голосовых связок, что я не только петь не смогу, но, может быть, и говорить. В общем, прощай, мечта. Тогда я принял окончательное решение заняться ­чем-то другим, раз не судьба мне петь. Стал делать то, что у меня получалось. Я занимался спортом, единоборствами и решил хобби перевести в профессиональную деятельность. Пробовал себя в психологии, в бизнесе. И всё неплохо выходило. Но при этом было ощущение, что я проживаю чужую жизнь, будто убегаю от самого себя. Я просыпался утром, и у меня не было никакого желания вступать в новый день. Меня не оставляло чувство, что я стою на обочине жизни, а она просвистывает у меня за спиной.

Приглашение к жизни

— Как же вы решились вернуться на сцену?

— Помог судьбоносный случай. Звонок. Он раздался в момент острого кризиса. Вдруг я услышал вопрос: «Хотели бы вы спеть сольный концерт?» И в обход всех свои страхов, боли, травмы и неуверенности, я вдруг четко ответил: «Да», неожиданно для самого себя. С одной стороны были приговор врачей и мое прощание с мечтой, с другой — внутренний голос, спокойный, глубокий, игнорирующий страхи, исходящий оттуда, где ты чувствуешь себя дома. Я воспринял это как приглашение к жизни.

Удивительным образом именно с того моего ответа «да», с фактического шага в пропасть, вдруг жизнь повернулась мне навстречу. Стали приходить нужные люди, случаться события, которые вели меня, пусть медленно, маленькими шагами, но уже не от себя, а к себе.

Я снова стал брать уроки, нашелся педагог, который в меня поверил. Конечно, мои первые концерты в тот период были совсем не такого качества, как мне бы хотелось. Я всё еще пел, как инвалид. Но вот что произошло. Мне больше не хотелось быть обязательно первым, лучшим. Я внутренне согласился на последнюю роль. Решил, что лучше я буду последним в музыке, чем первым в том, что не является моим.

Позволил себе идти медленно: вот я спел одну симпатичную ноту и готов годами искать, как более-­менее спеть вторую. Это был и духовный поворот, и начало моей внутренней исследовательской деятельности, которая в итоге позволила мне понять ­что-то такое, что дает мне, во‑первых, самому возможность жить, существовать через мой голос, ­что-то проявлять, через музыку доносить глубины смыслов, а во‑вторых, помогать людям, которые сталкиваются с вокальными, речевыми проблемами, боязнью публичных выступлений.

«Голос» и поиск опоры

— Как же, согласившись на последние роли, вы стали победителем «Голоса»?

— На «Голос» я попал случайно. Мне часто знакомые и зрители на концертах говорили, что хорошо бы попробовать свои силы. Я про это шоу слышал от «сведущих людей» всё только в одном ключе: без больших денег и связей туда не попасть. Четыре года подряд отсылал заполненную по форме анкету, считая это пустой тратой времени, ответа не получал, да и не ждал. И вот на четвертый год мне прислали ответное письмо, что, мол, ваша заявка принята к рассмотрению и вы приглашаетесь на общее прослушивание в «Останкино». Это когда 25 000 желающих собираются на два дня, набиваются в «Останкино», как счастливые селедки в бочке, и сутками ждут своего выхода, когда надо показать себя за 30 секунд. И я поехал.

Кстати, ответственно хочу отмести все домыслы о том, что для участия в «Голосе» нужны свои люди или ­какие-то деньги. Деньги, конечно, нужны, но только на проезд, проживание и питание. На самом шоу никто никаких денег не просит. Еще один миф — что исполнителя там непременно ломают, заставляют петь то, что ему не по душе. Мне очень повезло с наставником Константином Меладзе, который поверил в меня больше, чем я верил сам в себя. И когда он мне предлагал исполнить ­какую-­нибудь песню, всегда его выбор был очень точным: я чувствовал, что это было про меня, что я могу через эти песни говорить с аудиторией и с жюри. Членов жюри я тоже воспринимал как просто людей, которым я ­что-то хочу донести. И еще то, что остальным давалось особенно тяжело, а именно постоянное нахождение под камерами, когда в любой момент тебя могут вызвать на сцену или начать спрашивать, снимая, «что вы чувствуете?», «как переживаете?», стало для меня полезным опытом. Поначалу хотелось привычно убежать, спрятаться в угол, остаться наедине с собой, но так как такой возможности не было, я решил полностью положиться на Бога. Невозможно всегда выглядеть молодцом, находчивым, красноречивым. И я решил быть таким, какой есть, не боясь показаться неидеальным. Другого выбора не было. Этот опыт мне и сейчас пригождается. Надежда на себя может, на мой взгляд, сильно подвести. Ты можешь сломаться и не простить себе, что оказался недостаточно хорош. И еще, это правда, у меня не было никакого желания победить. Прохожу из тура в тур — хорошо, делаю свое творческое дело сейчас, а там как Господь управит. Мне очень помогло это снятие гиперответственности.

Всегда с нуля

— И ­все-таки вы победили. Всенародная известность, поклонники и поклонницы. Расшатывало ли вас тщеславие?

Мама Петра Захарова, мастер художественного слова Людмилы Иванищенко

— Конечно, расшатывало. Думаю, ни один человек, даже самый верующий, не может быть застрахован ни от чего, может, верующий даже особенно. Духовная жизнь — живой процесс, в котором мы всегда балансируем на лезвии. И новый опыт непременно раскрывает в тебе ­что-то до этого скрытое. Надо быть готовым к открытию нового себя, а это узнавание всегда начинается заново, с нуля.

Даже если я знаю, что тщеславие — плохо, и даже на уровне ощущений знаю себя, падающего в тщеславие, всё равно не могу этого полностью избежать. Вдруг в новых обстоятельствах, под усыпляющую лесть: «ах, какой вы статный на сцене», «вы победитель», «исключительный», встаешь на мнимый пьедестал. Но вслед за этим идут исповедь и покаяние, и мне приходится, с великой неохотой, спускать себя на землю. Ведь я прекрасно знаю, что без Бога ничего бы не было. Ни ноты издать невозможно. Без Него, своими силами, из своей самости не рождается ничего живого. А любые мнения и самомнения — от слова «мнимый», несуществующий. И надо очень стараться не мнить о себе ничего. Каждый раз, берясь за любое дело, выходя на сцену, общаясь с человеком, надо делать это, как в первый раз, выкладываясь на все сто процентов. Да, опыт растет, но одновременно растет и спрос с тебя, ответственность за результат. Пение — это тоже служение. А служить можно, только стоя внизу, у подножия Престола Божия.

Правила от папы, мамы и Бога

— Есть у вас еще ­какие-то основополагающие принципы или правила жизни?

— Пожалуй, да. Я бы выделил три. Первый принцип достался мне от папы. Всякий раз, когда возникал разговор о смерти или во время тяжелой болезни, он говорил: «Ой, я хоть сейчас домой, к Отцу Небесному». И это выходило у него настолько искренне, по-детски просто, что воспитало во мне естественным образом такое же отношение к жизни, к её тяготам, к неизбежности физической смерти и ожиданию вечности. Без назидания, без всех этих «сын, сядь, я тебе сейчас расскажу, как всё устроено», а через простое папино «хоть сейчас домой».

Второй принцип — от мамы. В период, когда я думал «ну кому нужна эта музыка», я сказал маме, что хочу быть спасателем. А она ответила: «Будешь хорошо петь — будешь спасателем». И ведь это именно то, ради чего я сейчас выхожу на сцену.

А последний принцип — такой простой, так часто озвучиваемый, что отчасти потерял свою остроту, даже для меня самого, а между тем он самый главный, снимающий все вопросы и решающий все внутренние конфликты человека: жить перед Богом. Всё остальное прилагательное, а это сущностное. Мне хочется не просто это знать, а вспоминать как можно чаще, еще лучше — помнить всегда.