Настроиться на возвышенный лад
Невербальная проповедь
Исполнилось мне 50 лет — такой рубеж, когда подводишь итоги. К этому возрасту «портрет» твоей жизни окончательно вырисовывается, и ты пытаешься осознать: так кто же ты? Я думал и пришел к выводу, что это почетное звание — регент Хора духовенства — и есть табличка на двери, за которой полвека дарованной мне жизни. Да, это не должность, это именно — дело жизни. И, видимо, всё, что было до, вело именно к тому, чтобы занять это почетное место. Часто употребляю слово «почетное», потому что по-другому не назовешь: это привилегия, почет и то, что, как говорится, дается авансом и отрабатывается всю жизнь.
Детство и первые воспоминания и впечатления связаны со старинным русским городом Псковом, родиной моих всех предков и по отцовской, и по маминой линии. Среди древних монастырей и многочисленных храмов прошло всё детство.
У меня в семье не было практикующих верующих — я так думал. Потом уже выяснилось, что дедушка знал наизусть молитвы утренние и вечерние. Втайне от всех, чтобы никто не видел, он в своем уголке деревенского дома, у лежанки, где у него висела старинная иконочка Казанской Божией Матери, по получасу стоял рано утром и вечером перед сном. Что он там читал, мы не знаем, но, очевидно, это были молитвенные правила. Остальные члены семьи жили в той действительности советской, когда Бога хранили в сердце. В деревнях сохранилось понятие «престольный праздник», хотя храм был уже давно разрушен, и его праздновали как своего рода «день города», на Пасху практиковали древний обычай — катание крашеных яиц, играли и в деревне, и в городе во дворах современных пятиэтажек.
Во Пскове хотя большинство церквей стояли закрытыми, снаружи были в более или менее ухоженном состоянии. Город был воссоздан трудами псковских архитекторов и реставраторов как туристический центр. Из развалин древних крепостей, которые мы видим на фотографиях начала XX века, вдруг поднялись эти башни и стены, как в кино, вдруг возродилось русское Средневековье. В этих древних стенах и проходило наше детство. Как поется в нашем «Русском военном реквиеме», слова которого написала Наталия Курчатова:
«Мы росли среди пены весенних садов,
Средь лазури летней, осенней мглы,
Средь снегов прозрачных, убравших Псков
Подвенечным платьем зимы».
Мы с ребятами бегали повсюду, но в храмы не заходили, потому что те были чаще всего закрыты, так как использовались не по своему назначению — как склады или какие-нибудь государственные конторы.
Но однажды, когда мне было примерно лет десять, мы играли на территории Псковского кремля (вход туда еще не был платным, это новшество последних дней) то ли в прятки, то ли в казаки-разбойники. И кто-то из наших решил спрятаться в соборе. Мы забежали по высокой лестнице. И там, помню, меня «оглоушило» всё, что я увидел, услышал и почувствовал. Шла служба, но что за служба — не могу даже предположить. Сначала я увидел свет откуда-то из вышины, из-под купола. Он ударял в золоченый семиярусный иконостас, древние иконы, которые как будто смотрели на тебя из вечности. Ощутил невероятный, ни на что не похожий аромат ладана, это «Пименовский», наверное, был. И пел хор. В соборе хор всегда был большой, торжественный и с крепкими традициями. Пение мне показалось невероятно прекрасным, раньше никогда не слышал ничего похожего. Все органы чувств оказались вот под таким шоковым впечатлением. Стоял не знаю сколько, потом уже друзья вытащили меня наружу. И это мое первое впечатление, первое ощущение — как раз доказательство, что все способы несловесной проповеди как задуманы, так и действуют. Храм всей своей красотой и снаружи, и изнутри к Богу привлечет, даже тебя не спрашивая, потому что человек — существо чувственное, и органы чувств откликаются. На невспаханную почву семечко упало — и там уже начало прорастать и процветать.
Несуществующие документы
Я вырос в то время, когда в семьях было не принято вспоминать о своих предках: какие еще предки, когда у нас новая историческая общность — советский народ! Большинство людей дальше бабушки и дедушки свою родню и не знали. Про своего прадеда я начал узнавать, когда спрашивал отца — что за гармошка, на которой так виртуозно играл мой дед. Он мне показал фотографию года, наверное, 1930‑го, на которой мой дед — подросток, и у него в руках та самая гармошка. Она до сих пор цела, правда, уже в качестве музыкального инструмента не используется, храним просто как предмет интерьера, такой артефакт семейный. Дед, Василий Герасимович, виртуозно играл на ней, то есть первый парень был на деревне. Прадед «вложился в образование» своего сына: обучение стоило примерно десять мешков картошки, и сам инструмент что-то около того. В 1930 году если деду было шестнадцать лет — он 1914 года рождения, — значит, прадед его в сорок лет родил. Были еще две старшие сестры, то есть где-то в тридцать лет только дети появились. Ну, может, он поздно женился. У него был один брак, супруга Пелагея Сергеевна. Дед воевал и в Финскую войну, и в Великую Отечественную дошел, до Польши, участвовал в обороне Ленинграда, есть ордена, медали, и «За оборону Ленинграда» тоже есть. Вернувшись с войны, дед не поехал в Ленинград, куда его звали, а поехал в свою деревню, чтобы дождаться своего папу, которого в 1938 году сослали «на 10 лет без права переписки», что на самом деле означало расстрел и подтвердилось впоследствии, когда отцу удалось в архиве КГБ достать все материалы по делу Герасимова Герасима Герасимовича. Секретарем там работала его знакомая, и она ему неофициально давала эти документы, он их скопировал, эти копии у меня на руках. Но при официальном обращении по вопросам реабилитации деда получили ответ, что таких документов нет… То есть до сих пор архивы эти закрыты.
Из этих документов я узнал, что прадед был 1873 года рождения, я, получается, практически через сто лет после его рождения появился на свет. Он был зажиточный крестьянин, из тех, кого потом назвали кулаками. У него была большая семья, все были очень работящие, но чтобы осваивать то количество земли, которое он имел, нужно было больше рабочих рук, поэтому он давал работу тем, кто нуждался в заработке. К тому же он занимал должность председателя церковной двадцатки. И вот, его вместе с настоятелем церкви Георгия Победоносца деревни Зряковичи Карамышевского района Ленинградской области Телициным Дмитрием Васильевичем, 1895 года рождения, и диаконом Ченцовым Иваном Ивановичем, 1895 года рождения, арестовали в конце февраля по решению Особой тройки УНКВД ЛО, они были приговорены к высшей мере наказания и в начале марта расстреляны. Захоронены они, вероятнее всего, со слов сотрудницы архива, в Левашовской пустоши. Тот комиссар, который вел дело, обычно «своих» перевозил в Левашово, тут их расстреливали и в ямы закидывали. Поэтому мы можем предположить, что они все здесь похоронены.
Моя мама закончила культпросветучилище в Пушгорах, потом поехала по распределению заведующей сельским клубом, где и познакомилась с моим будущим папой.
Знакомство с музыкой
В музыкальной школе я учился на духовых инструментах. Сначала на трубе, потом на кларнете и саксофоне. Приход к музыке был, можно сказать, случайным, не мама меня отвела в музыкалку. В третьем классе к нам на урок пришел молодой, красивый, элегантный мужчина, внешне чем-то напоминающий Атоса из «Трех мушкетеров». Очень радушно поприветствовал учеников и, спросив разрешения у преподавателя провести небольшое прослушивание, проверил нас на предмет наличия чувства ритма. Оказалось, он набирал ребят в свой детский духовой оркестр. Я попал в число тех счастливчиков, которые смогли повторить простуканный карандашиком по парте ритм. И на следующий же день пришли мы на завод «Гидроимпульс», где базировалось духовое отделение музыкальной школы. Раньше же каждый завод или фабрика имели свои оркестры, хоры, самодеятельность. Проходили наши репетиции в актовом зале завода, занимались с нами и индивидуально. Педагог, который проводил прослушивание, Мирон Исаакович Литвак, дай Бог здоровья, уже старенький, почти ослеп, но еще здравствует. И мы влились в уже третий состав оркестра, сначала духового, а потом уже и эстрадного, куда мы все стремились. Там же были саксофоны, тромбоны, трубы, гитары, синтезатор, барабаны, еще и вокальная секция, девчонки красивые перед микрофонами стоят, и, конечно, все туда мечтали попасть. У нас был свой пионерский лагерь, точнее, свой корпус в пионерском лагере на берегу озера. У нас был свой режим, много времени уделялось репетициям, а в свободное время — хочешь купайся, хочешь на рыбалку, а можно было и в соседнюю эстонскую деревню сходить в магазин за чем-нибудь вкусным. Скажем прямо, в то время людей ответственных и увлеченных своим делом, готовых работать с детьми, было достаточно. Конечно, не на одном энтузиазме это держалось, они не бесплатно работали, но… сейчас организовать, скажем, детский оркестр неимоверно сложно, потому что преемственности нет, специалистов нет, да и детей нет. Есть прекрасные детские коллективы, но их ничтожно мало по сравнению с теми временами.
Предрассветный город
После восьмого класса я поступил в музыкальное училище, это был 1989 год. На первом же курсе, в декабре, на мой день рождения — получается, мне тогда исполнилось 15 лет, — мой друг говорит: «У нас тут набирают ребят в хор. Не хочешь присоединиться?» — «Ну, давай». Оказалось, это хор церковный, который организовала молодая регент Нина Александровна. Как она справлялась с нами, толпой 15–16‑летних балбесов, я до сих пор не понимаю. Конечно, в те времена уважение к старшим, к педагогам было совсем не таким, как сейчас, да и гаджетов не было. И отношение к Церкви было тогда как к чему-то совершенно загадочному, заоблачному, каждый священник воспринимался как небожитель, который одевается по-другому, ходит по-другому, и речь-то у него грамотная, не такая, как у обычных взрослых. И тогда, на спевках, я впервые попробовал как-то издавать вокальные звуки, петь. Когда шел на первую репетицию, про себя думал: интересно, петь можно только на выдохе или на вдохе тоже? Такое было абсолютное непонимание процесса, хотя и в школе, и в училище у нас были уроки сольфеджио, где нас учили петь интервалы, аккорды, но одно дело спеть несколько нот, а другое… В хоре начали нас терпеливо учить. Сначала на службах нам доверяли исполнение ектений, потом «Сподоби, Господи» пели, потом еще что-то, больше и больше. И всё это происходило в Троицком кафедральном соборе.
Параллельно с пением в хоре возникла необходимость в звонарях, меня и еще нескольких ребят позвали в звонари, тогда только-только звоны возобновили. И я поучаствовал в создании ансамбля звонарей псковского кафедрального Троицкого собора.
Вспоминаю Псков начала 1990‑х годов, самое раннее утро, где-то редкие фонари через туман просвечивают, абсолютная тишина, потому что машин практически не было, а я звонил, допустим, к ранней службе, к семи утра. С половины седьмого до семи этот звон рассветный разносился, но, как казалось, недалеко, потому что туман скрадывал звуки, а зимой ледяной звук разлетался аж до самого горизонта.
Мы еще застали время, когда во время службы нам говорили спрятаться за спины старших: «Ребятки, пригнитесь, вон там — видите? — вон там лысина, ему лучше на глаза не попадаться». То есть репрессий уже не было, но рассказы про это были, и страх оставался, потому что буквально полгода назад вся эта система еще работала.
Там я познакомился с первым в моей жизни архиереем — тогда еще архиепископом Владимиром, который потом стал нашим митрополитом Санкт-Петербургским. Конечно, мы не были близко знакомы, но владыка к нам с большим вниманием относился, благословлял, к каждому подходил, а на Пасху он нам огромную коробку подарков вручил, там был и шоколад, и куличи, и даже — мы такого вообще не видели — кагор. Лучезарный такой владыка был, сам статный, голос бархатный, служил так красиво, благолепно. Диаконы тогда впечатляли громогласностью своей, было у кого учиться, на кого равняться. Всё это было тогда, если можно так сказать, со знаком качества, потому что в те времена уж если человек что-то делал для Церкви, то он всего себя отдавал.
После отъезда митрополита Владимира Псковскую кафедру возглавил владыка Евсевий, с которым мы и сейчас иногда видимся и общаемся, он пребывает на покое в Елизаровской обители, это мой любимый монастырь в Псковском крае.
Не угощение, а разговор
Один из самых важных людей в моей жизни — схиигумен Пантелеимон (Ледин), который, к счастью, здравствует, известный старец, а тогда он был молодой, полный сил и энергии, умел вокруг себя собрать именно молодняк, как-то у него получалось с нами на одном языке разговаривать. В свое время он профессионально занимался спортом, тяжелой атлетикой, работал ювелиром, санитаром в психиатрической больнице… в общем, занятия у него были такие колоритные. Потом принял монашество, начал восстанавливать церковь равноапостольных Константина и Елены на берегу Псковы, очень живописный старинный храм, и мы к нему начали ходить. Он привил нам такую привычку хорошую: каждый день, невзирая ни на время года, ни на самочувствие, он в семь утра служил утреннее правило, и до сих пор это делает. Его храм всегда открыт в семь утра, и там сначала молитвенное правило, потом Литургия, либо просто молитвенное правило.
Наш день начинался так: либо в соборе мы звонили на колокольне, либо шли к отцу Пантелеимону на утреннее правило. Ну и днем захаживали, когда надо было поговорить, совета попросить. Вечером он нас тоже охотно у себя принимал, засиживались допоздна. Всё, что на огороде зеленое росло, он крошил на стол: «Угощайтесь, гости дорогие. Вам как, помельче накрошить или покрупнее?» И мы хрустели этой хряпой. Конечно, не угощение было у него главным, а разговор. Он нас вводил в атмосферу церковную.
Многих старцев отец Пантелеимон знал лично, со многими и мне потом посчастливилось познакомиться. В 1990 году или даже в конце 1989‑го я к отцу Иоанну (Крестьянкину) один раз всего, но отлично съездил. Помню, зачем-то все собрались к старцу. «А что у старца делать-то?» — «Да Бог его знает… благословиться!» К нему еще не попасть было, в очереди стоишь, и вдруг: «Всё-всё-всё, он больше не принимает!» Но как-то мы его выловили выходящим с заднего крыльца. Подходят люди, беседуют, подхожу и я. Ну какие там у шестнадцатилетнего вопросы? «Какие у тебя вопросы?» — спрашивает отец Иоанн. А мне так хорошо от одного его вида, его лика светлого сделалось… Я говорю: «Батюшка, по-моему, никаких, просто благословите!» — «Вот и хорошо!» Я так понимаю, ему просто надоели все эти вопросы, и он порадовался такой краткости диалога.
Еще мы к протоиерею Валентину Мордасову ездили на погост Камно. Он щедро своим временем делился, подолгу с нами мог сидеть на крылечке своего домика, общаться. Книжками всегда одаривал — проповеди, поучения, календари, с большой пачкой мы всё время от него уезжали, читали и тоже воцерковлялись. Однажды мы съездили на службу вместе с владыкой на остров Залита, там мы познакомились с батюшкой Николаем Гурьяновым, и потом к нему уже ездили каждый год. Добрейший был человек, как теперь понимаешь, святой. Такая у меня была церковная юность, вспоминая о которой, я и сам себе завидую.
Не могу не петь
Когда я закончил училище, поехал в Петербург поступать в Институт культуры на дирижера духового оркестра. И с тех пор началась петербургская страница моей жизни. Это было 30 лет назад, в 1993 году.
Конечно, я не мог не петь в церковном хоре. Первый храм в Санкт-Петербурге, где я оказался, был Симеона и Анны на Моховой улице. Там я начинал петь в молодежном хоре под управлением Оли Меньшиковой, удивительно талантливого музыканта и прекрасного человека, потом ездил некоторое время к отцу Александру, ныне архимандриту Алексию (Ганьжину) в Красное Село. Потом меня пригласили ребята в Александро-Невскую лавру. Когда монастырь вернули, там мужской хор организовался, и здесь мы трудились: ранняя, поздняя, вечер, в перерывах между службами успевали учиться.
Потом мне предложили стать помощником регента в Князь-Владимирском соборе, тогда отец Владимир Сорокин только-только пришел после протоиерея Павла Красноцветова. Меня взяли на работу, с тех пор я официально в трудовой книжке начал именоваться регентом церковного хора. Потом стал главным регентом, когда меня пригласили в церковь Воскресения Христова у Варшавского вокзала.
А потом одновременно поступило три предложения: от протоиерея Богдана Сойко в Никольский собор, от старосты прихода Павла Борисовича Глебова на Большеохтинское кладбище и к протоиерею Борису Глебову в Спасо-Преображенский собор помощником регента. Я к отцу Борису пришел, говорю: «Вот, в растерянности, не знаю, какое принять решение, как благословите?» — «Юрочка, давай ко мне, не пожалеешь!» И я не пожалел ни разу, потому что отец Борис всех, кто к нему попал, воспитывал. Это не были взаимоотношения «начальник-подчиненный», это были взаимоотношения «отец и сын». Так щедро отдавать всего себя, воспитать несколько поколений — это, наверное, только он умел.
И еще ценным опытом для себя считаю, что я там не только регентом был, но и псаломщиком. Отец Борис нам тогда объяснял, чем отличается чтец от псаломщика: чтец умеет прочесть молитвы, а псаломщик знает и как распевать псалмы. Певческая составляющая в алтаре отца Бориса была наиважнейшей. Практически все, кто были в алтаре, пели и, собственно говоря, всю службу могли сами спеть.
Инициатива снизу
Однажды я краем уха услышал, что собираются возродить коллектив, который когда-то назывался Хор духовенства Ленинградской митрополии. Я слушал кассету, переписанную с пластинки, знал про отца Павла Герасимова, что руководил Хором духовенства в Ленинграде, мне посчастливилось даже петь с ним в Лавре: в Великом посту мы пели трио «Да исправится». И этот хор воссоздают! Меня позвали туда попеть, а через год отец Илия Макаров попросил репетиции проводить, потом уже доверили мне и концерты. То есть пришел я в хор в 2009 году, а регентом стал в 2010‑м.
Поначалу было страшновато, потому что среди участников есть люди старше меня, к тому же подавляющее большинство в священном сане — как с ними работать? Но мы нашли баланс: я с уважением — и ко мне с уважением. Позже я закончил бакалавриат нашей Духовной академии, в первую очередь для того, чтобы быть с моими батюшками одной духовной школы. Мы уже столько лет существуем, и костяк хора не меняется. Ротация, конечно, есть: кто-то переехал, у кого-то много детей, кто-то храм строит, и им просто не хватает времени.
Но в итоге Хор духовенства существует весьма продолжительное время, во много раз превосходящее прошлые периоды его созывов. Раньше хор собирался «по случаю». По благословению митрополита Никодима этот хор возник, в середине 1971 года они собрались, в 1978‑м — записали пластинку. Потом, к тысячелетию Крещения Руси, собрался второй состав. Тогда ставились другие задачи. Потом, с начала 1990‑х годов, Русская Церковь подъяла огромные труды по возрождению приходской жизни в десятках храмов, закрытых в годы советской власти и возвращенных вновь прихожанам. В полной мере этот труд разделили и священники, участвовавшие в Хоре духовенства, в связи с чем его богослужебная и концертная деятельность была временно приостановлена.
В нашем случае инициатива пошла «снизу» — выпускники Духовной академии, однокурсники отец Илия Макаров, отец Максим Устименко, отец Павел Шуклин предприняли инициативу по возрождению знаменитого хора. И это движение получило мощный импульс, поскольку было сильное желание петь вместе. И вот эта добровольность участия, мне кажется, и является залогом того, что хор существует настолько долго естественным образом. Семечко посадили, его не надо уговаривать, чтобы росло, оно само растет.
Мы очень благодарны нашему правящему архиерею митрополиту Варсонофию за его отношение к Хору духовенства, за доверие к нам: ведь всегда, когда приезжает Святейший, владыка благословляет именно нас петь на патриарших службах, так как уверен, что всё пройдет «как надо».
Увидеть мир, узнать себя
Несколько лет назад наша семья переехала из шумного мегаполиса в тихие предместья, мы поселились в Петергофе. Здесь же и служим, в соборе Петра и Павла. У нас прекрасный смешанный хор, замечательные голоса, певцы с высшим музыкальным образованием, церковно-певческим опытом. Богатейший репертуар, от знаменного распева до произведений современных композиторов. Нас любят и прихожане, и жители Петергофа, которые нас слышат не только на службах, но и на концертах, посвященных Дню города, Дню Победы и других мероприятиях. Залог существования хорошего церковного хора, я считаю, — это настоятель, который разбирается в хорошем пении, ценит труды певчих и поддерживает их в этом труде. Поэтому я очень благодарен нашему настоятелю, протоиерею отцу Михаилу Терюшову, за то, что украшая храм внешне, не забывает и про главное украшение православного храма — хоровое пение.
Сейчас у меня в группе Хора духовенства в «Вотсапе» 55 человек — понятно, что не все из них постоянно ходят на репетиции. Даже на больших патриарших службах пели человек сорок пять, не больше. Сейчас и концертов поменьше: ковид, конечно, сильно дело подпортил, а потом — не только ковид, потому что раньше мы по всему миру ездили.
Когда я только стал регентом, для себя решил, что хочу батюшкам мир показать, и очень хотелось, чтобы и мир посмотрел на настоящее православное культурное наследие. И нам удалось посетить 21 страну. Из-за ковида из всех пяти запланированных на тот год зарубежных гастролей мы съездили только в Киргизию. Это была наша последняя зарубежная поездка, не считая Белоруссии.
Зарубежные гастроли важны не только для того, чтобы мир посмотреть, но и для того, чтобы на себя посмотреть со стороны — глазами другой цивилизации, другой культуры. Видим эффект, который здесь слабо ощущается, поскольку здесь мы в своей среде, в своем бульоне. В Швейцарии особенно ярко это проявилось. В один из швейцарских визитов мы выступали в Лозанне, это был декабрь, рождественские дни на Западе. Нас было не очень много, шестнадцать или восемнадцать человек. Концерт проходил в храме, выходили на сцену и уходили с неё по проходу между скамеечек. И вот туда мы идем — люди европейские, сдержанные, сидят, ждут хорошего времяпрепровождения, музыку послушать спокойную… А когда идем обратно, видим просто горящие глаза, люди стоя нас провожают, и некоторые из тех, кто сидел ближе к проходу, начинают хватать края наших риз. Потом наша переводчица Ольга сказала: «Поймите, когда два десятка здоровых мужчин делятся своей верой, своей энергией, они еще хотят ощутить её хотя бы руками, потому что это очень похоже на чудо — то, что происходит у них в душе». И тогда уже на себя смотришь с другой точки зрения, оцениваешь богатство своей культуры.
И очень важно еще, что коллектив церковный, причем это не просто певчие (в церковный хор заносит, бывает, кого угодно), а именно священнослужители, и у них все-таки евангельский идеал перед глазами, они православие с молоком матери впитали.
Появляются и новые люди — звонят, приходят, кто-то сразу отсеивается, кто-то остается, слава Богу. Прослушиваний как таковых у нас не бывает: человека слышно уже в хоре, на что он способен и способен ли вообще. На прослушивании у рояля он может растеряться, не проявить себя, или, наоборот, он красавчик перед инструментом и арию тебе даже споет, а в хоре, оказывается, тон не держит… ну и зачем мне такие паваротти? Нет, у нас, как правило, каждый может себя и как солист проявить, и как дисциплинированный хорист, потому что в хоре петь — это надо обладать большим количеством навыков.
У нас раньше хорошее было помещение в епархиальном управлении, которое сейчас передали под реставрацию. Уже два года как нас приютил Юрий Витальевич Мудров, директор музея «Исаакиевский собор». Репетируем мы также и в Доме народного творчества. Директор Ольга Александровна Богомазова предложила нам сотрудничество, и оно правда оказалось очень плодотворным. Нам присвоили звание народного коллектива, до этого у нас не было никакого официального статуса, мы не принадлежали юридически никому. Стали победителями Всероссийского конкурса, съездили в Архангельск, в Москву. В Доме народного творчества мы собираемся по вечерам. Как правило, наши репетиции начинаются не раньше восьми: когда службы закончились, можно успеть и на спевку.
Регент как участник богослужения
Дирижер церковного хора может получить прекрасное музыкальное образование, знать литургику, изучить ход службы, но регентом он станет отнюдь не сразу, и вопрос, станет ли, потому что регент — это же первая ступень священнослужения, как чтец в постриге. Меня митрополит Владимир в свое время постриг во чтеца. Я считаю, это наиважнейший момент в профессии регента. Ты должен быть церковнослужителем, ты должен быть именно участником богослужения. Если ты в алтаре поработал, даже просто кадило подавал, это тоже важно и нужно. Знаешь, как его разжечь, когда подать, когда воздух забрать и прочее. И только тогда ты понимаешь темп служения, смысл твоих реплик, диалога хора со священником. Тогда ты можешь составить репертуар от первого «Аминь» до последнего «Многая лета». Это к тезису о том, что как иконописец должен быть верующим и церковным человеком, так и регент должен жить, дышать богослужением, и это происходит благодаря не только музыкальному образованию, а именно воцерковлению. Даст Бог — хороший учитель попадется, который знает, что от тебя требовать, видит твой потенциал и добивается максимально, чтобы ты дышал службой и служба дышала тобой.
Звание почетного регента, которым меня наградил владыка, приходится отрабатывать. И хоть регента не видно, но его всегда слышно, его огрех каждый слышен, его настроение всегда слышно, поэтому он должен быть всегда настроен на возвышенный лад в соответствии с праздником или с постом.
Фото_Андрей Петров и из архива Юрия Герасимова
