Колокола святой заутрени

Колокола звучали для всех, созывали всех, напоминали всем и каждому. Можно было запретить говорить человеку, группе людей, даже весьма большой. Колокол возможно было только убить — он не мог говорить почти неслышно и становился лучшим средством от беспамятства — индивидуального и коллективного. Поэтому колокола истребляли в первую очередь — снимали, разбивали, переплавляли. Но колокола всегда любили, когда они умолкли — их помнили, о них рассказывали…
В минувшем столетии колоколам русским особенно досталось… Ведь в советской пропаганде колокольня — старый (еще с 1905 года) символ кровавого союза царской армии и Церкви в духе известнейшей картинки Н. Н. Когоута «Крестом и пулеметом. Попы и жандармы расстреливают рабочую демонстрацию» и множества ей подобных…
Снести все храмы не сумели, но их звон истребили почти целиком, и к концу 1930‑х сохранялись в России лишь две крупные исторические звонницы — в Ростове Великом и в московском Кремле. Но и здесь подвела большевиков жадность, и в 1939‑м пакт Молотова-­Риббентропа переместил в СССР и сказочную звонницу Печерского монастыря, и колокольни десятков православных храмов бывших губерний Прибалтики. А вой­на с Финляндией принесла в 1940‑м великолепные колокола Валаамской обители, которые большевики незамедлительно погубили, скорее всего, уже в силу привычки — звон покинутой братией обители опустевшего острова мог отвратить от пролетарской утопии разве что обитателей ладожских вод. Превосходные колокола Почаевской лавры тогда же осчастливили собою землю Украины. Но колокола русские умолкали иногда и в других землях, даже в православном Румынском королевстве, о чем повествует публикуемый ниже прелестный диалог незнакомого автора.
Уцелели немногие колокола, продававшиеся за границу. Выкупали их русские и нерусские храмы и учреждения. Именно выкупали, как заложников, — спасали от смерти! В 2007 году Гарвардский университет, взамен получив современный комплект колоколов, благородно вернул Москве колокола Даниловского монастыря, вызволенные для него из советской неволи в 1930‑м…
Замечательно стихотворение Любови Глуховой, почти неизвестной современному читателю жительницы румынской провинции, после участия летом 1929 года в работах съезда Русского студенческого христианского движения в Печерском монастыре ставшей постоянным автором русских газет.
Особенно интересен рассказ неведомого Г. Петрова «Колокола святой заутрени», написанный, возможно, в тех местах, куда православие и церковный звон (чаще здесь звонили в куски труб или рельсы) стремительно возвращались с осени 1941‑го… Он публикуется по машинописному экземпляру, сохранившемуся среди бумаг парижского протоиерея Игоря Ивановича Верника. После имени автора — помета карандашом: получено из Псков-­Kaunas 1943.

Изображение истребляемых колоколов привычное для советской периодики 1920-х-1930-х годов. «Безбожник у станка». № 6, 1930. С. 22

Русская Пасха в Кишиневе

— Мама, а почему к русской Пасхе не звонят?
— У них нет колокола.
— А почему у них нет колокола? Они бедные?
— Да, Оленька, бедные.
— Мама, не делай на Пасху подарков. Дай деньги на колокол. Дашь, мамунечка, да?
— Нет, детка, не дам. Это ни к чему не поведет. Нам нельзя иметь колокол.
— Почему нельзя? Не позволяют?
— Не позволяют.
— Почему не позволяют? У них есть, значит, им можно и не грешно. Почему же нам нельзя? Или наша церковь не взаправдашняя?
— Нет, церковь наша хорошая; только это не все знают. И вот те, которые не знают, запретили нам иметь колокола.
— Как же так, мама? Пасха идет; doanena говорила, что на Пасху звонят, а у нас нет колокола. Не позволяют!
— Не говори doanena, говори учительница.
— Ну хорошо, учительница… Мама, батюшка святой человек?
— Батюшка — мученик. Он страдает за правду.
— А их батюшки тоже святые?
— Есть и святые…
— И они тоже страдают?
— Как кто…
— И у них, у этих, у святых тоже нет колокола?
— Что ты всё мучишь меня? Есть у них колокола!
— Мама, а архиерей их святой и тоже страдает?
— Оля, тебе спать пора.
— Нет, мама, скажи, скажи…
— Ну, что тебе сказать? Спать пора…
— Нет скажи! нет скажи!
— Что сказать?
— А он знает, что батюшка святой и что у него нет колокола, что он страдает?
— Знает.
— А он любит батюшку?
— Не любит.
— А Боженька всех любит! Ихний архиерей не святой.
— Оля, не говори глупостей, отшлепаю.
— Какой же он святой, если не любит?
— Он любит, он по-своему любит батюшку. Я пошутила.
— Ты пошутила? Так почему же он тогда не подарит батюшке колокол?
— Он не может.
— Мама, а те, которые не позволяют, любят Боженьку?
— Конечно, любят. Они тоже христиане.
— И архиерей их для них святой?
— А как же иначе. Святой.
— Так почему же, мама, архиерей им не скажет, чтобы они позволили?
— Они не могут позволить. У них своя, а у нас своя церковь.
— И Боженьки разные?
— Нет, Боженька один.
— И Он это всё видит и не сердится?
— Сердится, но прощает. Вот тебя надо шлепать, а я прощаю, терплю и не шлепаю. Вот так и Боженька.
— Мама, а doanena почему сердится, когда мы говорим по-русски?
— Она не знает по-русски.
— Неправда, мама, она знает. Когда Лидия Ефимовна приходит, она с ней говорит.
— Вы плохо говорите по-русски, а Лидия Ефимовна хорошо говорит. Вот поэтому doanena не хочет говорить с вами.
— Почему же она нас не учит?
— Она не должна. Она вас арифметике учит.
— Как не должна? Разве она не учительница?

Е. Веринцев

(Православная Русь. № 5–6. 25 марта (ст. ст.) 1934. С. 7–8)

В святую ночь

Вновь час полуночи святой
Встает над бездной злобы дикой,
Но над безгласною Москвой
Не загудит Иван — Великий.
И Жениха спеша встречать,
Не вспыхнет радостью пасхальной
В скорбях померкшая свеча
Ея судьбы многострадальной.
Тяжелых ран не залечить,
Неутолима жажда мщенья,
Но снова Ты встаешь в ночи,
И снова требуешь прощенья.
Бери же всё! следы гвоздей,
И крест, залитый свежей кровью,
И в сердце ненависть убей
Иной, нездешнею любовью!

Любовь Глухова

(Православная Русь. № 7 (165). 10 апреля (ст. ст.) 1935. С. 2)

Колокола святой заутрени

«Правильно, товарищ комиссар, чего зря помещению пропадать! В самый раз для клуба подойдет!»
«А старушки наши богомольные пущай в другом месте грехи замаливают!»
«Да, кончилось ихнее время. Теперь наша взяла!»
«Петька, чего стоишь! Помогай иконы сымать! А к ­этой-то без лестницы не подберешься. Эй, старик, где у вас тут лестницу взять? Ну, поворачивайся, показывай, живо!»
Старый звонарь Иван Семёнов недоуменно моргает красными веками. Тяжело волоча больную ногу, плетется он впереди шумной, галдящей толпы. В его старой голове не умещается происходящее. «Господи, что же это ­творится-то? До чего дожили!»
Неделю тому назад отца Федора, вместе с которым старый звонарь прослужил не один десяток лет в этой же самой церкви, после издевок и надругательства, не добившись от него указаний, где хранятся церковные «сокровища», избитого и окровавленного, со связанными руками столкнули в реку с берега около церкви. Мученическую кончину приял отец Федор!
А после его смерти еще хуже пошло. Всем верховодить стали вот эти самые богохульники, у которых ни к чему уважения нет. Хоть бы места святого постыдились! Шныряют по церкви в кепках, с цыгарками во рту. К­акие-то стриженные девки иконы погаными лапами снимают, в церковном ларе роются. Господи, Иисусе Христе, да как их земля терпит! Да еще дни какие стоят, шестая неделя поста к концу идет, Пасха на носу, а в церкви мерзость и запустение. Треб не совершают, а вот сегодня эти антихристы надумали из церкви клуб ­какой-то устраивать. Это в святом ­месте-то! Господи, до чего дожили!
Много дум, много воспоминаний мелькает в голове старого звонаря, пока он под галдеж и бесстыдные выкрики шумной толпы помогает найти лестницу, показывает место, где свалить иконы, отдает ключи от церкви. Потом, когда толпа с гамом и руганью уходит, звонарь, прихрамывая, идет к церковной сторожке, притулившейся позади церкви, медленно усаживается на лавочку давно не ремонтированного крыльца. Голова его опускается: он, оставшись один со своими мыслями, пытается разобраться в событиях последнего времени. Как же всё это случилось?
С детства маленький Ванюша Семёнов рос в деревне. Отец его, рассудительный и спокойный мужик, обремененный большой семьей, был горячо верующим человеком. Во всех горестях крестьянской, трудной жизни искал утешение в церкви. Просветленный возвращался домой и снова принимался за свой тяжелый труд. С собой в церковь брал он часто своего младшенького Ванюшку. Тихий и задумчивый мальчик скоро начал разбираться в церковных службах, запомнил молитвы и привык к церковному укладу.
Но что больше всего радовало Ванюшкино сердце, так это колокольный звон. Казалось ему, что в этих звуках таится ­какая-то райская музыка; уж очень непохож был этот звон на треньканье балалайки и на разухабистые всхлипы гармошки. Часто залезал Ванюшка на колокольню и помогал тогдашнему звонарю дяде Софрону звонить. Особенно же полюбился ему колокольный звон на Пасху. Могуче и победно звучала тогда песнь колоколов, возвещая Великое Чудо — Воскресение Христа.
Сломанная в детстве и плохо сросшаяся нога сделала Ванюшку калекой. Не стал он крестьянствовать, занял после смерти дяди Софрона его место и переселился в маленькую хибарку позади церкви. Тут и прожил он свою долгую жизнь. Сам звонил и любил слушать колокольный звон. Звуки колокола прошли через всю его жизнь. И радостные, и печальные воспоминания связаны у Ивана с колокольным звоном.
Звонили колокола и в тот день, когда в этой церкви только что назначенный сюда, тогда еще молодой, отец Федор обвенчал Ивана с сироткой Машей, у которой только и было приданого, что красота, тихий и спокойный нрав, да приученные к труду руки. Верной подругой была Маша Ивану. Покорно несла она свой тяжелый бабий труд. Семерых детей подарила она ему, двух скоро похоронили на маленьком кладбище позади церкви — ходила тогда холера по деревням. Остальные выжили, выросли, пошли своей дорогой. Дочки замуж вышли, сыновья переженились, разъехались по другим местам, а кто и в город перебрался. Двух сыновей вой­на отняла. Наконец скосила смерть и Машу. Успокоилась она после трудовой жизни на том же кладбище, около которого провела всю жизнь.
И каждый раз песнь колоколов сопровождала все эти события в жизни Ивана. То радостно, то грустно, то тревожно звучала она. Но на всю жизнь полюбился Ивану победный благовест колоколов в пасхальную заутреню. Дергал Иван за веревки, и казалось ему, что от мощных раскатов волнами кругом колышется весь воздух, что сама земля в ответ на каждый новый удар содрогается и звучит вместе с колоколами одной радостной песней, одним победным кликом: «Христос Воскресе! Христос Воскресе!» И чудилось звонарю, что душа его, оторвавшись от земного, вместе с колокольным звоном несется на волнах звуков всё выше и выше к небу.
С тяжелым сердцем бил Иван в колокола осенью 1914 года. Суровым бременем легла вой­на на крестьянство: молодые парни, помощники и надежда для стариков, уходили под завыванье и вопли молодух и матерей в дальнюю дорогу — на фронт. Немногие из них вернулись обратно, а те, что вернулись, принесли с собой новые мысли, новые слова, ругали начальство, говорили о скором конце и вой­ны, и царской власти, смеялись над прежними привычками и обычаями. Своих сыновей не дождался Иван: одного убили на вой­не, о другом сообщили, что он попал в плен, — если выживет, может быть, после конца вой­ны и вернется обратно. А когда ей конец будет — одному Богу известно.
А потом настал и 1917 год. Должно быть, плохо стала соображать старая голова Ивана. Путаются мысли, когда начинает он думать об этом времени. Как в пьяном угаре, всё закружилось, — вверх дном пошло…
В деревне появились чужие люди в кожанках и фуражках, собирали сходы, толковали народу, что свобода настала, всё старое кончилось и теперь всё принадлежит народу, — бери, кто что хочет. Ну и начали забирать. А теперь вот и до церкви добрались. Эх, грехи, грехи великие!..
Долго еще сидит старый звонарь на своем крылечке, уставясь перед собой неподвижным взглядом, шевелит беззвучно губами, вздыхает и бормочет слова молитвы.

***

Настал канун Пасхи. В деревенской церкви устроили клуб культуры, развесили вместо святых икон плакаты и фотографии, расставили скамейки и столы.
Вечером сначала состоялось собрание: говорили богохульные речи, ругали бывшее правительство и религию, — потом было театральное представление, а под конец танцы под гармошку и балалайки.
Старик Иван толком не мог понять: что же это делается? И как это может быть, что на Пасху, в Святую ночь, не будет заутрени, не будут звучать колокола? Выбрав минутку, он спросил у главного комиссара: «А в колокола звонить надо?» «Поди ты к черту!» — крикнул ему тот в ответ, — «не успели мы твои колокола с колокольни снять, на днях снимем». Старик не дослушал ответа до конца, он ведь и так твердо знал, что в Святую ночь должен быть колокольный звон.
К полуночи в церкви разошлись вовсю. Самогон развязал языки. Пели песни, кричали, ругались, плясали, дрались, целовались. Но вот в полночь раздались звуки колоколов, — сначала робко, потом всё увереннее и громче. Гам и галдеж в церкви сразу утихли. Из озорства ­кто-то потушил керосиновые лампы на столах и задул свечи в тяжелых подсвечниках. В потемневшей церкви началась давка и паника. К­то-то крикнул «Христос воскрес!» У дверей раздались крики, стоны придавленных, проклятья и ругань. А над всей копошащейся толпой неслись в вышине стройные звуки колоколов.
Местный комиссар первым выбрался наружу и бросился на колокольню. Взобравшись на верхнюю площадку, он увидел при свете фонаря звонаря. На лице его застыло благоговейное выражение, глаза были широко раскрыты. Как в блаженном сне, он дергал веревки колоколов. Мягкие, мощные волны колыхали колокольню и ширились, улетали в даль, неся благую весть окрестным деревням.
«Перестань, дурак!» — закричал комиссар и выхватил из кармана наган. Старый звонарь не слышал. Всё его существо растворилось и слилось с этими победными, могучими звуками. Губы его бормотали: «Христос Воскресе!» Раздался выстрел. Звонарь пошатнулся, выпустил из ослабевших рук веревки, сделал два неровных шага и тяжело упал лицом вниз. В последний раз коснулись раскаченные языки края колоколов, в последний раз слабо отозвались они, и с этим последним звоном отлетела душа старого звонаря в лучший, светлый мир…

П. Петров.

Архимандрит Киприан Пыжов. Живоносный источник. Свято-Троицкий монастырь [в Джорданвилле]. Акварель