Христианство в истории России
Вопрос времени
В 1843 г., составляя ответ на статью А. С. Хомякова «О сельских условиях», П. Я. Чаадаев обратил внимание на вопрос об органичности или неорганичности российского быта русскому национальному характеру. Славянофильское понимание национального духа было неприемлемо для Чаадаева, и в попытке показать неорганичность отечественного жизнеустройства он обратил внимание на два принципиальных эпизода русской истории: призвание варягов и «насильственное» крещение Руси. Пародируя славянофилов, Чаадаев воскликнул: «целый народ, одним христианством созданный». И если не соглашаться с ним, то как оценивать принятое в X веке князем Владимиром решение? Ведь не может иметь однозначной трактовки ни одно глобальное действие, приведшее народ к новым формам жизни, а государство - к новому пониманию своей сущности. К тому же история не знает сослагательного наклонения.
Известно, что в классических эпохах христианской культуры Церковь и общество совпадают, а в периоды упадка социальное значение Церкви сильно суживается. Г. П. Федотов, задумывавшийся над тем, какая Россия грядет впереди и какую Россию «мы потеряли», справедливо писал, что историю XVIII-XIX вв. можно излагать, отвлекаясь от христианских Церквей и сект. «Оказалось возможным, - резюмировал он, - и историю императорской России схематически чертить без изображения церковного быта XIX века. Картина дворянского упадка могла бы быть дополнена очерком церковного оскудения. Мы увидели бы приниженность духовенства, угодливых и честолюбивых иерархов, сельских священников, погрязших в пьянстве и любостяжании, распущенных монахов: во всей России едва ли удалось бы насчитать десятка два обителей, в которых теплилась духовная жизнь».
Нарисовав эту удручающую картину и заявив, что народ не уважая духовенства, не питал к нему и злобы, Г. П. Федотов, тем не менее, перевел разговор на иную тему, отметив: «Церковь была дорога не служением пастыря, а красотою обряда, с которым сросся кровно народный быт». Чем не ответ Чаадаеву!
Дитя-Россия
Для русского христианства всегда исключительное значение имела форма, правильность которой a'priori предполагала и истинность содержания. Более того, вплоть до XVIII века в традиционном культурном сознании форма и содержание были принципиально тождественны. Причин этому много, и главная из них - принятие религии от греков, осознанно избегавших эллинизации прозелитов. И на русских землях христианство, успешно натурализовавшись, не стало орудием светского познания.
Греки не заставляли славян учить свой язык, что ограничивало приобщение к византийской цивилизации языковым барьером. В таких условиях существо веры трудно было отделять от принесших ее людей. Желание сохранить полученное сокровище в целостности, без каких-либо изменений, «по форме», на долгие столетия стало религиозно-политическим credo РусиРоссии. Это тонко подметил В. В. Розанов, образно выразив в лаконичной фразе: «Дитя-Россия приняла вид сморщенного старичка. Так как нарушение «Устава» папами было причиною отделения Восточной Церкви от Западной, или разделения всего христианства на две половины, - писал он далее, - то Византия нашептала России, что «устав», «уставность» - это то и есть главное в религии, сущность веры, способ спасения души, путь на Небо. Дитя-Россия испуганно приняла эту непонятную, но святую для нее мысль; и совершила все усилия, гигантские, героические, до мученичества и самораспятия, чтобы отроческое существование свое вдавить в формы старообразной мумии, завещавшей ей свои вздохи. Как «уподобиться» Византии - в этом состояло существо исторических забот России в течение более чем полутысячелетия».
Розанов попытался поставить диагноз духовному состоянию народа, исходя из того, в чем этот народ воспитывался. А воспитывался он на образе умиравшей Византии, испытывая влияние «формы» на дух. Так философ пытался объяснить популярность идеи «умервщления» в древней России. Жизнь воспринимается как ночь, смерть как рассвет, а вечный день «там», с Отцом Небесным.
Схема простая, четкая. Но, как и любая схема, она не дает представления о нюансах исторического развития, заставляя либо согласиться с логикой мышления философа, либо ее отвергнуть.
Соблазн расставить все акценты и уже под определенным углом рассматривать процесс становления русского народа как народа византийско-христианского велик.
Ведь вплоть до Флорентийского собора 1438 г. и последовавшего затем разрыва Русь (как Киевская, так и Московская) питала искренние чувства к своей религиозной воспитательнице, признавая в Византии источник своей веры и центр более высокой культуры. Понятно, что такой источник не должен был (и не мог быть) осквернен.
Политическая традиция, идущая от Константина Великого и закрепленная в VI в. императором Юстинианом в концепции «симфонии властей», также не могла игнорироваться в русских землях, хотя первоначально ни о каких «правах наследия» не могло быть и речи.
Политическая проекция на религиозную жизнь стала возможна, лишь когда московские князья приступили к строительству своего русского государства.
Здесь религиозно-политические задачи власти и переплелись с православием как формой жизни русского народа, постепенно формировавшейся на протяжении нескольких столетий.
В результате христианство стало формой политического бытия и нормой обыденного существования - несмотря на остатки языческой религиозности, сделавшие «двоеверие» реальностью народной жизни вплоть до XX века.
Нomo religiosus
Пословица «без Бога - не до порога» характеризует не только и не столько «праведность» русского человека, сколько укорененность религиозного начала в его жизни.
Церковность окружала людей даже вне богослужения и храма. Жизнь шла по церковному календарю и по святцам; Церковью освящались практически все события жизни: брак, новоселье, начало и конец сельскохозяйственных работ, день Ангела, похороны, поминание усопших.
Молитва предшествовала принятию пищи, сну, всякой работе. Для понимания русской религиозности важно помнить, что русский человек вполне искренне воспринимал христианство не только как религию суда, но также как религию спасения и милосердия.
Собственно говоря, механизм соединения этих трех компонентов дает возможность приблизиться к осознанию того, что такое христианство в его историческом преломлении; в нашем случае - в «русской форме».
При этом игнорировать фактор православной государственности - значит изначально внести ошибку в рассуждение.
Любое соединение только тогда успешно, когда оно не механично, а органично.
Становление homo religiosus предшествует всякой религии и, конечно же, формированию конфессионального государства.
Но, в свою очередь, и государство, выбравшее в качестве своего основополагающего принципа некий религиозный идеал, неминуемо будет оказывать растущее влияние на религиозное развитие живущих в нем людей.
Если согласиться с тезисом Дмитрия Оболенского, что с принятием христианства от греков Русь стала частью «византийского содружества», этого сверхнационального единства христианских народов, символически возглавлявшегося императором и Константинопольским Патриархом, то придется признать: тем самым восточные славяне получили первое представление о том, что такое империя, что такое «вселенскость».
Без этой прививки трудно объяснить процесс формирования представлений о своей роли и ответственности в христианской истории человечества.
А без этого - невозможно понять выражения «Святая Русь» и «Москва - Третий Рим», равно как и объяснить позднее, уже XIXго века, определение религиозно-политической сущности императорской России, выраженной в уваровской триаде «Православие, самодержавие, народность».
Претензии и реальность
Формирование религиозно-политического образа, в дальнейшем становящегося оценочным при характеристике страны, - процесс долгий и не всегда логически оправданный. И все же этот «образ» помогает понять и почувствовать психологию народа в большей степени, чем усвоение определенных исторических знаний. Дело вовсе не в точном соответствии претензии - реальности. Принцип «Святой Руси», равно как и право на наследие Византии (в качестве Третьего Рима), могут пониматься в качестве национальных «форм», точно так же уясняющих сущность народа, как идея «доброй старой Англии» характеризует англичан, а идея «веселой Франции» - французов.
Разумеется, христианство на Руси сыграло основную роль в деле усвоения русскими идеалов «Святой Руси» и связанной с ними идеи «Москвы - Третьего Рима».
Этому усвоению способствовала история становления государственности, включавшая эпоху ордынского ига. Не будем забывать, что иго - не только социально-экономический, но и морально-нравственный феномен, время привнесения в формирующееся национальное сознание в том числе и ранее несвойственных ему представлений о чести и бесчестии.
Не случайно В. О. Ключевский говорил о нравственном разорении, повергшем народ в мертвенное оцепенение - «панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера». То, что этого не произошло, - безусловная заслуга Церкви.
Русские признавали хана царем de facto, ибо такова была «воля Божия», но Церковь постоянно напоминала им о существовании христианской империи, о том, что повиновение ордынскому «царю» не исключает ненависти к поработителям. А переплавить разрушающую человека ненависть в созидательную любовь может только религия. В Московской Руси так и было.
Символом этой любви стал Сергий Радонежский, один из самых популярных русских святых, создатель праздника Св. Троицы и основатель Свято-Троицкого монастыря (будущей Троице-Сергиевой Лавры). Культ Троицы становится чрезвычайно популярным именно в XIV-XV вв.
Историки видят секрет популярности Троицы - нераздельной и неслиянной - в отношении народа к политической жизни Руси того времени. Как нераздельная, Троица олицетворяла необходимость собирания русских земель, как неслиянная - требовала освобождения от ига. Идея Троицы как идея единения и любви оказалась действенной и жизненной, а ее проповедь, в религиозном деянии осуществлявшаяся Преподобным Сергием, оказала влияние и на политическое развитие страны.
Не случайно В. О. Ключевский писал, что «при имени Преподобного Сергия народ вспоминает свое нравственное возрождение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной».
Имперский дух
XIV и XV вв. - время активного строительства «крепости», проходившего на фоне апокалипсических ожиданий (1492 год от Рождества Христова по церковному календарю был 7000 годом от сотворения мира и воспринимался как «суббота Господня», завершающая историю). Апокалипсические ожидания не носили черт фанатизма и духовной истерии: внимание привлекало позитивное содержание Откровения Иоанна Богослова - победа Христа над силами зла и торжество Его Царства. И хотя надежда на приход Христа в конце 7000 г. не оправдалась, именно ей Россия обязана духовными и политическими свершениями: Куликовской победе, созданию Московского государства, расцвету иконописи…
Тогда же, в XV в., оформляется и идея Москвы как религиозно-политического преемника павшей «под секирами внуков Агари» в 1453 г. Византии. А в конце 1490х годов учреждается государственная печать с двуглавым орлом: «государь всея Руси» Иван III имел претензии на генеалогию, восходившую к римским цезарям, рассматривая себя равным императору Священной Римской империи немецкой нации.
Тогда же Русская Церковь начинает внедрять представление о великом князе Московском не только как о самодержце и государе, но и как о русском царе, проявляя тем самым тенденцию, сводившуюся к замещению византийского автократора русским.
В этом контексте концепция «Москвы - Третьего Рима» становится не только объяснима, но и оправданна. Но понимать ее надо не только и не столько как политическую, сколько как религиозную по сути и форме. Б. А. Успенский писал, что, замещая в конце XV - начале XVI вв. Константинополь, Москва сначала понимается как Новый Иерусалим, а затем уже и на этом фоне - как Третий Рим. Теократическое государство становится империей!
Лишь по мере ослабления эсхатологических переживаний, переживаний 7000-го года, идея Константинополя как «Нового Иерусалима» уступает место идее «Нового Рима». «Иерусалим и Рим обозначают две разные перспективы - Божественную и человеческую, - которые соответствуют двум пониманиям царства, - писал Б. А. Успенский, - как Царства Небесного (Отца и Сына и Святого Духа) и как царства земного (христианской империи)».
В историческом плане они ориентируют на историю Церкви или на историю империи. При таком понимании замена выражения «Новый Иерусалим» на «Новый Рим» в контексте оценки новой исторической роли Москвы оказывается чрезвычайно значимой».
Религиозная ответственность государства как наследницы некогда великой христианской империи имела свои последствия, которые трудно охарактеризовать однозначно: оценочная шкала прошлого всегда лукава. И все же.
Формула власти
Русские государи привыкают смотреть на себя (и на свою власть) через призму христианского служения, чем дальше, тем больше проникаясь идеей, высказанной преподобным Иосифом Волоцким в 1510-1511х годах: «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, а властию же подобен есть вышняму Богу».
Формула единодержавной власти найдена. С тех пор ни один российский самодержец не усомнился в правоте иосифлянской сентенции, воспринимая «симфонию властей» сугубо через призму собственной богоподобной власти. Укрепление православного государства (самодержавной «вотчины»), собственно, и означало реализацию мессианской идеи Третьего Рима - во что бы то ни стало. Так «государство пухло, народ хирел».
Идеи персонализма и творчества, развитие которых замечают исследователи в XIV - начале XV вв., не получили продолжения в дальнейшем. «Предвозрождение» не обратилось в Возрождение. Но вина тому, думается, не только интенсивное государственное строительство, требовавшее исключительного напряжения эмоциональных и физических сил народа.
Все это важно, но лишь с учетом дополнительного фактора. На него давно обратил внимание русский философ Ф. А. Степун, замечавший, что защищенное незнанием латинского языка от соблазнов античной мысли, отечественное православие мало работало над вопросами догматики, апологетики, моральной и социальной философии, в результате оказавшись неприспособленным в борьбе с омирщенной мыслью нового времени.
При этом Ф. А. Степун замечал, что православие, в отличие от католицизма, прошло мимо античного учения о естественном праве. «Ведь на естественном праве покоятся все права человека и гражданина: свобода вероисповедания, свобода слова, собраний и т. д.
Православная Церковь естественного права как христианской темы никогда не знала и потому никогда не защищала христианскую душу гражданина от государственной власти и всех ее несправедливостей. Учение о естественном праве появляется в России не как христианская, а как антихристианская и, во всяком случае, как антицерковная тема».
Но можно ли винить в этом православное государство и православных государей - защитников и покровителей веры? Полагаю, что ответ должен быть отрицательным. Получив византийское наследие, они оказались в положении главных хранителей благочестия в единственно возможных на тот момент политических формах, формах «Третьего Рима».
Русское христианство все больше и больше оказывалось подчиненным этой утопии, окончательно и бесповоротно замыкаясь на обрядах и церковности, опасаясь новшеств и стремясь сохранить старину.
Даже церковнославянский язык понимался на Руси не просто как одна из возможных систем передачи информации, а как система символического представления православного исповедания. Предполагалось даже, что изучение иностранных языков вызывает гнев земли.
Неслучайно реформы Патриарха Никона вызвали сильнейшее противодействие в русском обществе, хотя они касались формы, а не содержания.
События, вызвавшие раскол в русском православии, очевидно, можно считать ответом на вызовы нового времени, заставлявшего задумываться о проблематичности сохранения единства религиозных «формы» и «содержания».
Судьба человека
К концу XVII века на смену древнерусской историософии, согласно которой история определяет судьбу человека, приходит предъявляющий на нее - историю - свои права человек. Европейский гуманизм (барочная «новизна») приходит в Россию, побуждая к преодолению прошлого.
В течение XVII в. динамизм становится государственной практикой. По слову академика А. А. Панченко, «все группировки русской интеллигенции так или иначе ориентируются на динамизм, так или иначе «соударяются» с европейским барокко». Это «соударение» для Русской Церкви было настоящим memento mori, ибо говорило о неизбежном приходе нового времени, с иной шкалой ценностей и приоритетов.
Приучив светскую власть в лице верховных ее носителей ощущать себя земными богами, Церковь постепенно потеряла возможность морально влиять на Царство. И личная религиозность монархов уже не имела значения, - самодержавие не терпит двоевластия.
Петр Великий откровенно заявил об этом в своем «Духовном регламенте». Православная Церковь, объявляемая «первенствующей и господствующей», откровенно ставится на службу утилитарным целям государства. Христианская вера при этом оказывается зажата в тиски «официальной церковности», получая легитимность в контексте с самодержавием и народностью. Содержание постепенно «отслаивается» от формы.
Имперский Петербург отнюдь не был эманацией благочестивой Москвы, но не был и ее имитацией. Неслучайно «народная вера» к концу Синодального периода стала противопоставляться «тепло-хладной вере» образованного меньшинства. Только в среде русского крестьянства, составлявшего подавляющее большинство населения страны, «форма» так и продолжала определять «содержание», влияя на религиозное миросозерцание.
Отдавали ли в этом отчет те, кто в последние предреволюционные десятилетия определял политическую жизнь народа? Безусловно. И не только отдавали отчет, но даже считали одним из важных достижений русского христианства. Понимавший религиозную психологию православного человека и по собственному опыту знавший, что Церковь красна народом, учитель двух последних самодержцев К. П. Победоносцев написал об этом убедительно и просто:
«Какое таинство - религиозная жизнь народа такого, как наш, оставленного самому себе, неученого! Спрашиваешь себя: откуда вытекает она? - и когда пытаешься дойти до источника - ничего не находишь. Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и Церковью. И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего, ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш», повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы. И однако - во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, - как было в Афинах, - неизвестно кем, алтарь Неведомому Богу; для всех - действительное присутствие воли Провидения во всех событиях жизни - есть факт столь бесспорный, так твердо укоренившийся в сознании, что, когда приходит смерть, эти люди, коим никто никогда не говорил о Боге, отверзают Ему дверь, как известному и давно ожидаемому Гостю. Они в буквальном смысле отдают Богу душу».
Это - плоды христианства в России, результат не политического, а морального влияния Православия на нацию. Это - и ответ П. Я. Чаадаеву, повторение, но уже без иронии, его фразы о «целом народе, одним христианством созданном». Даже если считать «государственное православие» в России политическим феноменом, необходимо признать: реализация сверхзадачи - претворение в жизнь утопии «Третьего Рима» и стремление быть «новой Византией» - содействовало кристаллизации формулы идеальной русской жизни, - формулы «Святой Руси», без которой невозможно понять Русскую идею и разобраться в тысячелетней истории народа.