И благодать вернет меня домой

Я родился в России и был крещен в Русской Православной Церкви, но когда мне было два года, мама увезла меня в Соединенные Штаты. Мы немного поколесили по стране: сначала жили в Бостоне, штат Массачусетс, где мама училась в университете, затем в Роли, штат Северная Каролина, и наконец обосновались в северной части Вирджинии, в тридцати минутах езды от Вашингтона.
В детстве, кроме мамы и моего имени, меня мало что связывало с Россией и её традициями. Долгое время я не был заинтересован в том, чтобы усилить эту связь. Я полагал, что Америка, построенная иммигрантами, волшебным образом ассимилирует своих жителей в единую американскую идентичность. Мое детство вращалось вокруг барбекю на Четвертое июля, Хэллоуина и Рождества. В основе всего этого лежало предположение, что мир — это безопасное и гостеприимное место, предназначенное для моего счастья.
Мое религиозное воспитание представляло собой «сборный груз» протестантских конфессий. Была баптистская церковь, где под яркими неоновыми лампами, как те, что можно видеть в супермаркете, вел службы дружелюбный тучный мужчина в слегка растрепанном костюме. Затем была евангелическая церковь, которая оставила неизгладимое впечатление своим размахом — мегацерковь с собственным рестораном и Starbucks. И наконец, мы столкнулись с пугающей харизматической церковью, в которой ощущалась в большей степени тревога, чем умиротворение: пастор вызывал людей на сцену, диагностировал их проблемы, а затем жестоко хватал и сжимал их головы. Всё это происходило под какофонию криков и конвульсий прихожан.
Неудивительно, что к пятнадцати годам я объявил себя атеистом. Переход был не совсем чистым. Какое-то время я цеплялся за ночные молитвы, шепча мольбы, направленные в небо к Существу, которое могло быть (а могло и не быть) похожим на старика с ниспадающей белой бородой. Но эта привычка исчезла, сменившись евангелием от Ричарда Докинза и гладиаторским азартом онлайн-дебатов с примитивными христианами. Моя философия, представлявшая собой лоскутное одеяло из заимствованных идей, сводилась к тому, чтобы обрести осмысленное существование во вселенной, лишенной внутренней цели. Будущее простиралось передо мной, как череда пиков и долин, завершающихся холодными объятиями забвения. Эта философия, что неудивительно, давала мало утешения от тревог, которые начали грызть меня в двадцатилетнем возрасте.
Именно в это время я познакомился с произведениями Фёдора Достоевского, поначалу привлеченный восхищением Фридриха Ницше. Проза Достоевского очаровала меня, но его вера противоречила моему представлению о христианах как о шарлатанах или благонамеренных простаках. Достоевский, однако, бросил вызов этим стереотипам. Короче говоря, было посеяно семя любопытства, жажда понять Христа, православие и Россию. Этот вновь обретенный интерес подтолкнул меня к исследованию: я читал богословские тексты, осторожно заходил в православные храмы и наблюдал постепенный сдвиг в своем мировоззрении. Однако прошло еще несколько лет, прежде чем я стал постоянным прихожанином.
Мое обычное место поклонения в Вирджинии было скромным — переоборудованная парикмахерская, приютившаяся в торговом центре, непосредственным соседом которой был мексиканский ресторан. Это может показаться необычным для российского сознания, но это не редкость в Америке, где православие занимает незначительное место на огромном религиозном ландшафте. Объявить себя православным (Orthodox) в США часто значит вызвать недоуменные вопросы, многие путают православие с ортодоксальным иудаизмом (Orthodox Judaism). Однако в американском православии есть своеобразное очарование — чувство принадлежности к скрытой, заветной общине.
Однако для своей первой Пасхи в качестве утвердившегося православного христианина я жаждал более грандиозных, более русских впечатлений. Возможно, выходить за пределы знакомого прихода было ошибкой, но величие и исторический вес собора святого Иоанна Крестителя в Вашингтоне, церкви, основанной святителем Иоанном Шанхайским и Сан-Францисским в 1949 году, вызывали сильное притяжение.
Когда я вышел из подземного лабиринта метро тем вечером, в воздухе витал влажный холод, температура держалась около пяти градусов по Цельсию. Одинокие фигуры двигались под янтарным светом уличных фонарей. Рядом стояли таунхаусы, скромный торговый центр и двухполосная дорога. Тишину прорезало шипение проезжающих машин, когда я на мгновение остановился, собираясь с мыслями.
Направляясь на юг, я шел по тротуару, удаляясь от флуоресцентного гула станции метро. Вдруг я услышал крик.
«Эй!»
Поначалу я решил, что голос обращен не ко мне, и продолжил свой путь по тротуару. Однако голос продолжал: «Эй, парень, подожди секунду!», сопровождаемый топотом приближающихся шагов. Мои мышцы напряглись, и я повернулся, чтобы увидеть мужчину, спешащего ко мне.
Ему было 50–60 лет, волосы и бороду украшали седые полосы. Безразмерная зеленая куртка была свободно накинута на его худую фигуру, а заметная хромота придавала его походке неровный ритм.
Дойдя до меня, он начал бессвязный рассказ о своей дочери. Судя по всему, они должны были встретиться в автобусе, прибывающем в Вашингтон, и по какой-то причине все его вещи — телефон, бумажник, всё — оказались у нее. Посыл был ясен: ему нужны деньги. Недолго думая, я ответил, как обычно, что был бы рад помочь, но у меня просто нет с собой наличных.
«Не волнуйся, парень, — сказал он, жестом указывая в сторону входа в метро. — Там есть банкомат. Можешь просто снять немного денег, а я пойду с тобой».
Я внимательно смотрел на него, вспоминая слова Христа из Евангелия от Луки 6, 38: «Давайте, и вам будет дано». Я достал из рюкзака бумажник, и лицо мужчины засветилось, обнажив ряд кривых зубов, зеркально отражавшихся на выцветшей зелени его куртки.
«Видишь, парень, — сказал он, — я знал, что с тобой всё в порядке. В наше время люди забывают друг о друге, понимаешь? Как те расисты, которые бросают тебе один доллар. Что мне делать с одним долларом, чувак?»
Моя рука зависла над открытым бумажником, в котором лежала одинокая долларовая купюра и десятка. Лука снова отозвался эхом, вздохнув, я вложил десятку в его ладонь и ушел, прежде чем он успел попросить у меня переночевать или угостить ужином в ресторане.
Взгляд на телефон подтвердил мои опасения: я был на грани того, чтобы опоздать на свою первую пасхальную службу. И всё же эта встреча не выходила у меня из головы. Хотя потеря десяти долларов не могла привести к финансовому краху, меня мучило чувство сожаления. На эти десять баксов я мог бы купить новую книгу или приличный обед. И если уж говорить об обеде, то голод охватил меня, когда я проходил мимо ярко освещенной рекламы нового гамбургера с кленовым сиропом и соусом барбекю в меню «Макдоналдса», представленного в том году. Вместо размышлений о жертве Христа в моей голове вихрем пронеслись мысли о деньгах и образы гамбургеров.
Примерно через 20 минут, когда я поднимался по пологому склону, наконец показалась церковь. Это было редкое для Америки зрелище — православная церковь, которую сразу же узнает приезжий русский или грек. Здание было построено из красного кирпича, а его архитектура отражала русско-византийский стиль XVII века. Позолоченные луковичные купола устремлялись в небо, украшенные четырехконечными крестами. Из дверей церкви высыпало множество людей, стекая на ступени, словно водопад. Узкая, обсаженная деревьями улица гудела, непривычная к такому скоплению людей. Полицейские, расположившиеся на стратегических углах, с выражением терпеливого недоумения указывали машинам парковаться дальше по улице. Несмотря на оживленную обстановку, толпа была необычайно сдержанной, без типичных для больших собраний разговоров.
Пока я пробирался сквозь толпу, во мне бушевал ураган эмоций. Это и стыд за опоздание, и вызывающее сопротивление этому чувству, и скрытая обида на то, что я воспринимал как осуждение со стороны окружающих. И всё же, как только я переступил порог церкви, теплый воздух и клубящиеся благовония окружили меня, словно утешительные объятия. Аромат ладана, густой и мускусный, заполнил мою голову, на мгновение заглушив шум в голове. Мои шаги замедлились, а напряженное тело начало расслабляться.

Внутри церкви тьма прижалась к стенам, как тяжелый саван. Единственное освещение исходило от алтаря, где священник стоял с пасхальным трикирием, окруженный его сияющей аурой, — одинокая фигура в пещере света. Даже издалека его высокая старческая фигура с белыми волосами и бородой поражала — он был словно ожившая икона. Нежная песнь, исполненная сначала на английском, а затем на церковнославянском языке, заполнила пространство. Профессиональный хор был совсем не похож на маленькую группу добровольцев в Вирджинии.
Затем свет стал распространяться от свечи к свече, когда люди прикасались пламенем друг к другу, и по мере того как зажигалось всё больше свечей, тьма начинала отступать, вытесняемая дюйм за дюймом неумолимым приливом света. Пламя, словно рой светлячков, пробудило красоту этого места. Фрески, бывшие когда-то лишь предположениями во мраке, расцвели в яркие повествования. Здесь было изображено житие Иоанна Крестителя — его рождение, проповедь, крещение Христа — цвета настолько насыщенные, что казалось, они стекают со стены. Но самым величественным зрелищем, медленно раскрывающимся под наплывающим светом, был иконостас. Каждый ярус разворачивался, как страница иллюминированного манускрипта. Золотые нимбы пульсировали внутренним светом, лица святых и ангелов были изображены с душераздирающей нежностью.
С каждым мгновением свет усиливался, постепенно оттесняя тени, пока они не скрылись в самых дальних уголках. В мерцающем свете свечей женщина, лицо которой было частично скрыто смещающимися тенями, заметила, что у меня нет свечи, и молча предложила мне её. Я зажег пламя, борясь с невидимыми потоками, пока мы выходили из дверей церкви. Выйдя в ночь, я стал частью преображенного целого, присоединившись к огненной реке, извивающейся подле церкви. Прихожане слились с хором, их голоса слились в ликующую какофонию, когда они запели попеременно на английском и церковнославянском: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»
Наш путь обрамляли низкие силуэты многоквартирных домов. Каждое окно стало неожиданной сценой, освещенной изнутри теплым, домашним светом. На их фоне я видел мимолетные фигуры: женщину в ночной рубашке, с темным ореолом волос вокруг головы, ребенка, высунувшего шею из окна своей спальни, пожилого мужчину с задумчивым выражением лица. Мне было интересно, что они видят со своей точки обзора. Воспринимали ли они процессию как зрелище, как красивую аномалию в однообразии ночи? Слышали ли они единые песнопения на чужом языке, разносящиеся по воздуху, и задавались ли вопросом об их смысле? Или, возможно, это просто фон для их собственных внутренних повествований, мимолетное любопытство, от которого они быстро отмахнулись перед лицом своих личных мыслей и забот?
Мы вернулись в церковь, голос священника гремел: «Христос воскрес!», а прихожане громогласно отвечали: «Воистину воскрес!» на множестве языков.
Служба продолжалась, приближался момент, которого я с нетерпением ждал, — причастие. В храме, которым я стал, жертва была принесена заново. Христос, возрожденный во мне, принесенный в жертву, воскресший во мне. Чувство покоя, глубокого и всеобъемлющего, опустилось на меня, смывая тревоги, которые цеплялись за меня, как паутина.
После службы священник обратился к прихожанам, выразив благодарность за их молитвы и выдержку. Он объявил о вечерней пасхальной вечерне, утренней Литургии в понедельник и детском пасхальном шествии, если позволит погода. Кроме того, в доме одного из прихожан запланирован потлак: это трапеза вскладчину, участникам предлагается принести что-нибудь с собой, хотя прийти могут все и быть накормлены, если нуждаются.
Общей трапезы после службы не было: трапезная была просто слишком мала, чтобы вместить пасхальную толпу, и, честно говоря, я бы всё равно не остался. Мощное чувство радости, как медленно расцветающий взрыв, наполнило мою грудь. Это была не угрюмая замкнутость, порожденная гневом или отчаянием, а глубокий, экстатический покой, жаждущий уединения.
Улыбнувшись и кивнув знакомой семье из моего виргинского прихода, я быстро вышел из церкви. Толпа, когда-то бывшая единым потоком, теперь распадалась на отдельные притоки, текущие каждый в своем направлении. Пробираясь сквозь толпу, я направился в сторону метро, но, когда до его открытия оставался час, оказался в почти безлюдном «Макдоналдсе», приютившемся на боковой улочке.
Стоящие за прилавком подростки передвигались вялой походкой живых мертвецов, их спины были ссутулены, а веки тяжелы. И всё же от этого места исходила странная вибрация. Яркие огни, казалось, пульсировали, как кровь в венах, и всё, от сверкающего хрома до аляповатых пластиковых столов и стульев, обладало особой красотой. Я заказал кофе и устроился у окна, наблюдая, как пар поднимается от чашки и размывает мое отражение. Образ, глядящий на меня, не совпадал с моим внутренним миром. Мое лицо, хотя, возможно, немного усталое и изможденное, в остальном выглядело ничем не примечательным — маска, скрывающая внутреннее сияние.
Внезапно я уловил движение за своим отражением. Это был бездомный в зеленой куртке, его походка была слегка прихрамывающей, когда он шаркал через улицу. Наши глаза ненадолго встретились через стекло. На мгновение он, казалось, приостановился, и я подумал, что, возможно, он почувствовал во мне свет. Но затем его взгляд равнодушно скользнул мимо меня, когда он скрылся за углом, оставив меня наедине с моей тихой радостью.