Господи, как к Тебе обращаться?

Как человек начинает молиться и почему? Ответить на этот вопрос так же сложно, как объяснить природу веры. За 200 лет существования религиоведческой науки этих объяснений было великое множество. Сейчас доминирует так называемое когнитивное религиоведение, которое рассматривает возникновение духовного чувства (потребность в молитве) как некий сбой в программе распознавания действительности. Человек вглядывается в окружающий мир, вычленяя в нем «действующих лиц» и «природные декорации», но иногда ошибается, принимая шелест деревьев за шепот русалок или скрип половиц за шаги домового. Страх, романтическое упоение, тоска по неизведанному (то есть любая форма нерационального отношения к действительности) производит в нем желание общаться с теми существами, которых он сам выдумал. Так, считают ученые, рождается молитва. Примерно то же самое (конечно, на куда более элементарном уровне) пишут и в современных учебниках по истории Древнего мира. В этой точке зрения есть своя правда. Человек начинает молиться тогда, когда достигает предела своих познавательных способностей, когда понимает, что ему самому не дано справиться с житейской ситуацией или мировоззренческой проблемой.

Проще говоря, толчком к молитве становится что-то «экстремальное». Вопрос в том, что понимать под «экстремумом»? Войну, тяжелую болезнь, внезапную нищету, стихийное бедствие. Что еще? Любой момент жизни, пустяковый на временном расстоянии, но очень значимый здесь и сейчас. Экзамен, собеседование, свидание — мало ли примеров? Есть и комичные. Например, я впервые в жизни молился на уроке английского языка в 7‑м классе. «Гос-поди, хоть бы не спросили». Кстати, действительно не спросили. В середине 1990‑х была эпидемия ложных звонков о «заложенной бомбе». И в этот раз какой-то телефонный шутник спас мой дневник от заслуженной двойки… Смешно? Конечно. Но в «экстремальной» ситуации важна не ее объективная важность, а то, что ощущает «субъект». Для 13‑летнего мальчика двойка по английскому была в центре мироздания (а точнее — его катастрофы).

Но все-таки личностный кризис, сиюминутный шок, сильная эмоция — вовсе не обязательно, что все это подвигнет человека к «обращению». Хоть и поется в песне, что «не бывает атеистов в окопах под огнем», таковые, конечно, есть. Исаак Бабель в автобиографической «Конармии» описывает два эпизода, когда он был на волосок от смерти. В первом случае в ответ на залповый огонь польского патруля молодой политработник, обращаясь к товарищу, «воскликнул… охваченный гибельным восторгом, — пропадаем, отец» (эту строку процитировал Высоцкий в «Конях привередливых»). Спустя полчаса его чуть не застрелил в запале свой же офицер-красноармеец. Когда тот уже навел пистолет и взвел курок, Бабель «поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной холод и смерть». Может быть, писатель приукрасил свое поведение и на самом деле в отчаянные секунды вспоминал что-нибудь из читаемого в одесских ашкеназийских синагогах, но вряд ли соврал в самом существенном. Человек и в героическом безумии, и в героическом хладнокровии одинаково «самодостаточен» и не нуждается в такой подпорке как молитва.

Различные исследования показывают, что «религиозный дискурс» (психологический термин) — это защитная реакция, к которой современный человек прибегает очень редко. Например, в соответствии с исследованием, которое провела молодой дальневосточный исследователь Екатерина Донцова (журнал «Вестник КРАУНЦ», 2011 год), лишь у 2-3% испытуемых реакция на «присутствие» смерти включает религиозную компоненту. Можно сделать скидку на то, что речь идет о Дальнем Востоке, где религиозность населения ниже средней по стране (результат переписи населения 2010 года). Но вряд ли аналогичное исследование в Москве или Воркуте даст существенно отличающиеся цифры. Современный человек не молится, даже когда видит смерть. Действительно, если бы болезнь и сознание своей смертности гарантированно приводили человека в молитвенное состояние, не было бы ни эвтаназии, ни лагерной присказки: «ты умри сегодня, а я — завтра», ни блокадного каннибализма. Смертельная угроза и вообще любая «экстремальная ситуация» мобилизует те человеческие ресурсы, которые в нем уже есть, а не создает новые. Если человек не молился до смерти, в смертный час он вряд ли вспомнит о молитве.

Молитвенный «марафон» может стартовать как с огромной потери, так и с огромной радости. Но «бегущий» одинаково может споткнуться, как только пройдет шок новизны. В патериках многократно описаны ситуации, когда молодым подвижникам на первых порах «ни за что» подаются духовные дары, например, дар «пламенной» молитвы, и потом эти дары отнимаются: теперь подвижник должен добыть их «потом и кровью». Молитвенная жизнь не-монаха никаких принципиальных отличий не имеет. И в монастыре, и в миру человек призывается к молитвенному труду. И это тоже, кстати, многократно описано в патериках.

Владислав Ходасевич, в одной из своих статей пытаясь истолковать пушкинские строки «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв», пишет: «В обществе, в критике, даже в истории литературы прочно укоренилось поверие, будто поэтам свойственно какое-то странное, трудноопределимое состояние, нечто вроде экстаза, или опьянения, или одержимости… Вот это легендарное состояние и называется вдохновением. Стихотворцы знают, что его не бывает». Ходасевич называет вдохновеньем совсем иное — трудоемкий процесс восприятия и систематизации впечатлений. Второй этап творчества («сладкие звуки») — это переплавка внешних впечатлений в новые вещи, в художественные произведения. На третьем этапе («молитва») поэт (композитор, художник) разглядывает плод своего воображения и критически оценивает, беседуя с самим собой и с Богом.

На эту схему очень хорошо ложится процесс, который принято называть молитвой. Молитва — это не мгновенный прорыв к Богу, не внезапное озарение, обусловленное каким-то сиюминутным впечатлением или сильным переживанием, а путь через длинный и извилистый туннель: каждый верный шаг приближает к цели, но солнечнее не становится, и только последний поворот дарит воздух и свет. Опыт многих святых показывает, что религиозный переворот в жизни — вещь совсем не обязательная. Самый простой пример — ветхозаветные праотцы, о многих из которых мы не знаем ничего, кроме того, что они «ходили пред Богом». Да и житийные рассказы о святых, которые с младых ногтей вели благочестивый образ жизни — не всегда стилизация. Например, о святителе Иоанне (Максимовиче) не сохранилось никаких порочащих его образ сведений: он как будто родился монахом. «С первых дней, что начал сознавать себя, желал служить правде и истине, — говорит он сам о себе. — Родители мои возгревали во мне стремление непоколебимо стоять за истину, и душа моя пленилась примерами тех, кто отдавал за нее свою жизнь…»

Все это должно обнадеживать нас, людей, живущих в обществе, в котором страдания и смерть — на периферии жизни. Почти никто из нас не может, как отец Маяковского, умереть от заражения крови, уколов палец иголкой. От этого нас спасают антисептики. Мы редко видим инвалидов, почти забыли, что такое настоящие голод и холод, да и о смерти думаем нечасто. Означает ли это, что мы потенциально менее религиозны, чем люди эпохи Средневековья? Нет. Потому что причина молитвы одна — свободная воля человека. Если мы вводим какую-то иную причину, то унижаем и любовь человека к Богу, и любовь Бога к человеку. Разумеется, Он может вести с нами диалог и через «внушения», но это именно диалог, а не повеление «Молись и кайся», раздающееся с небес. Голос Божества можно расслышать и в страдании, и в радости, и в жизненной рутине.

Как связаны молитва и благочестие? Инициаторами суда над Спасителем и Его казни были люди глубоко религиозные (ни Новый Завет, ни Иосиф Флавий не ставят под сомнение личное благочестие вождей иудейского народа). Папа Римский Иннокентий III написал нечто вроде пьесы, «Диалог Бога и грешника», в которой рассказал о своих молитвенных переживаниях. Но этот же человек стал виновником геноцида жителей Лангедока (Южная Франция) во время так называемого Альбигойского крестового похода. Сам феномен «религиозной войны» свидетельствует, что сильная молитва еще не означает твердую мораль. Сколько семей распадается, сколько детей страдает оттого, что мама или папа «оправославились» и стали «врагами домашним своим».

С другой стороны… Последний константинопольский патриарх Геннадий Схоларий написал на полях рукописи Фомы Аквинского: «Как жаль, Фома, что ты не православный» (вольный парафраз). Хочется иногда сказать о каком-нибудь хорошем, «почти святом» человеке, который о Боге и не задумывался: «Как жаль, Иван Иванович, что ты не верующий!» Пожалуй, наличие естественного благочестия вне молитвы удивляет больше, чем неблагочестие с молитвой на устах. Но ничего удивительного в этом нет. Молитвенная жизнь не делает человека лучше. Религия связана с этикой весьма опосредованно. Доказательство тому — исторический и повседневный опыт.

Первая цель молитвы (на нее указал тот же Ходасевич) — это не инструмент морального исправления, а критическая оценка душевного состояния. Военные умы США разработали наступательную стратегию Seek and destroy («Найти и уничтожить»). Молитва отвечает за то, чтобы «найти» грех, а «уничтожить» его — дело всей жизни. Начинающий молиться человек сразу же может почувствовать, какие именно проблемы на данный момент его терзают более всего. Если начинает «зудеть» на душе о работе, значит, корень зла на сегодня в ней (лень, халтура или, наоборот, излишняя увлеченность), если о семье — значит, какая-то ситуация с близкими требует разрешения. Конечно, человек обнаруживает свой грех не сам, а благодаря присутствию Божию. Он приходит именно тогда, когда Его призываешь. Поэтому все, что отвлекает от Него именно в этот момент, и есть грех. Молитва — способ найти в темной душевной комнате черную кошку страсти. И она там обязательно есть.

Возможно, именно потому, что человек путает «найти» с «уничтожить», в мире существуют Каиафы и Торквемады разного масштаба. Если сама молитва — единственное необходимое христианину делание, кажется, что остальное должно устроиться само собой. Необходимость в дальнейшей «работе над ошибками» отпадает. Зачем, если уже «все сделано» в молитве? Опытные священники рекомендуют на первых порах не «многословить», а «учиться слушать… Даже безрелигиозные психологи отмечают, что современные люди совершенно не способны сосредоточиться, побыть наедине с собой. Заметьте, мы, как только вокруг нас устанавливается тишина, пытаемся ее чем-то заполнить: включаем радио, телевизор… Нынешний человек, погруженный в шум и ритмы современной жизни, не умеет фокусировать внимание, соответственно он не способен ни вслушаться в голос Божий, ни вглядеться пристально в человека, который рядом. А значит, он не услышит ни Бога, ни ближнего» (иерей Константин Пархоменко. «Давайте спросим батюшку»).

Именно потому, что молитва — метод обнаружения себя перед Богом, и обнаружения не фантазийного, а подлинного, все наши претензии к «этой жизни», все наши радости в ней, все симпатии и антипатии оказываются молитвенно центрированы. Допустим, желание купить автомобиль трансформируется в просительную молитву, радость о покупке — благодарностью. Симпатия к кому-то — ходатайством перед Богом за него, антипатия — просьбой к Господу увидеть хорошее в этом человеке и научить любить. Если подобной трансформации не происходит — одно из двух: либо молитва ненастоящая, либо прошение, благодарность, ходатайство недостойны Того, к Кому они обращены. Лучший способ узнать, нужен ли мне автомобиль, — попросить о нем у Господа. Все праведные желания рано или поздно исполняются (иначе какие же они праведные, если их не исполняет Отец праведности), неправедные — иногда исполняются, иногда нет. Смотря что просящему полезнее.

Социальная реальность устроена очень забавно. Судите сами, почему таджики поодиночке хорошие, а вместе — «назойливые гастарбайтеры, которые перегружают городскую инфраструктуру и отнимают работу у местного населения»? Почему отдельная тетенька в окошке ЖЭКа, как правило, неглупая и вежливая, но, в целом, «наше чиновничество деградирует»? «Хороших людей всегда больше, чем плохих», но каждый социум переживает взлеты и падения, которые незаметны при взгляде на отдельных его представителей, но очевидны всякому, кто способен к обобщению.

Мы часто читаем, что молитва не находится в центре жизни современных христиан. Они верят в Бога, принимают догматы Церкви, понимают, что нужно прибегать к таинствам, но реальной потребности в молитве у них нет. Можно это объяснить духовной леностью и «окамененным нечувствием». Но это объяснение подходит для личного опыта (лень побеждается усилием воли: сначала попробуй помолиться, потом придет и вдохновение), а на уровне социальном не работает. Почему? Думается, природу социального явления (низкий уровень религиозности не только неверующих, но и верующих людей) нужно объяснять именно социальными причинами. То есть факторами, которые могут игнорироваться личностью, но не могут игнорироваться общностью. Например, все мы знаем, что существуют писатели-подвижники, которые в любых условиях будут писать, как Булгаков, то, что считают нужным, а не как Алексей Толстой — то, что им прикажут. Но Булгаков — один, а «Толстых» в Союзе советских писателей были десятки (многие — чрезвычайно талантливые люди). Не будь над ними зловещей шляпы Максима Горького и чекистского меча, Серебряный век русской литературы не закончился бы так быстро и так нелепо.

Литература высокого уровня, гениальная живопись как феномен, а не как единичный всплеск, глубокая религиозность — для всего этого нужны объективные условия, а не только субъективные усилия. Проще говоря, творец, в том числе религиозный, нуждается в свободе. В какой?

В свободе (хотя бы частичной) от грубого труда. Платон, Аристотель, Эсхил, Еврипид творили «от нечего делать». Смысл меценатства не в том, чтобы сделать ученых или художников богатыми, а в том, чтобы дать им время для творчества, развязав им руки. Можно молиться и с лопатой в руках. Но религиозному обществу нужны не только трудники, но и творческие работники. Без последних и первые будут беднее.

В свободе от постоянной заботы о «хлебе насущном». Статистика показывает, что основные индикаторы творческой деятельности российских ученых (цитируемость в зарубежных изданиях, количество зарегистрированных патентов) рухнули в первый раз в начале 1990‑х годов, потом вторично в 1998‑м (кризис), и только с 2002‑го стали медленно подниматься. Дело не в том, что «бытие определяет сознание», а в том, что стабильное финансирование — это форма свободы. В святцах совсем немного рабов, люмпенов, выходцев из городской или деревенской бедноты. Зато основатель монашества коптский аристократ Антоний Великий — пример довольно типичный.

В свободе от страха. Какова молитва в тоталитарном государстве? Мученическая, «преодоленческая», связанная с внутренней эмиграцией, а не с развертыванием евангельского духа вовне. «Советский» почитаемый старец (например, Иоанн Крестьянкин) становится учителем поколения — но не своего, а нашего. Потому что там, где страх наказания довлеет уму, не много находится желающих этой святости учиться.

Молитва доступна любому. Но этот «любой» волен и уклоняться от нее, и «уклонять» другого. Молитва дает свободу — свободу от страстей, — но парадоксальным образом и требует свободы. Минимальной, «земной», простой свободы. Обращение к Богу ничем не ограничено на уровне индивидуальности, но много от чего зависит в социальном плане. Из этого вытекает этический принцип «двойного стандарта»: человеку ничто не может помешать молиться, но это не значит, что нельзя помешать молиться другому. Время, душевные и физические силы, даже материальные блага — все это ресурсы для богообщения. Давайте будем щедро делиться своими и не посягать на чужие.