Глашатаи европейского востока
НЕМЕЦКИЕ ДЕБАТЫ В РУССКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
— Насколько удачен термин «славянофильство», если он не предполагал общего проекта для русских и, к примеру, поляков?
— «Славянофильство» — термин для обозначения узкого круга мыслителей, который не был выстроен на разделении всеми абсолютно всех тезисов. Если мы постараемся перечислить, какие установки и идеи принимали все без исключения славянофилы, получится очень небольшой перечень (впрочем, то же самое можно сказать о любом сколько-нибудь значительном интеллектуальном движении). Например, если уж касаться польского вопроса, то по нему позиции менялись на протяжении времени. Иван Васильевич Киреевский (религиозный философ, литературный критик и публицист. — Прим. ред.) в одном из последних текстов, датируемом 1855 годом, писал: «Оттого, между прочим, в народе почти никто не верит, чтобы Польша была прочно присоединена к России. Каждый смотрит на нее как на необходимую, но несчастную жертву, как на жалкую страдалицу, только временно под русским гнетом вздыхающую» («Записка об отношении русскогонарода к царской власти»). Так же и Иван Сергеевич Аксаков в 1863 году — в разгар польского кризиса — довольно долго не высказывал публично свое мнение по польскому вопросу. С одной стороны, это связано с цензурными затруднениями, но с другой — и с тем, что в самом славянофильском лагере не было единства мнений по «польскому вопросу». И подобный разброс позиций мы найдем по многим вопросам. Славянофильство — это общность, построенная на семейно-родственных, соседских связях. Это тип объединения (и соответствующий склад личности), который бытовал до возникновения интеллигенции. Так что мы не найдем там доктринальной жесткости и партийной программы в том смысле, в каком это сделалось привычным к началу XX века.
Биография
Андрей Тесля родился в 1981 году. В 2003 году окончил Дальневосточный государственный университет путей сообщения. В 2006 году защитил диссертацию на тему «Философско-исторический контекст аксиологического статуса собственности». В настоящий момент — старший научный сотрудник Академии Кантиана (БФУ имени И. Канта). Автор монографий «Первый русский национализм… и другие» (2014), «Последний из „отцов“. Биография Ивана Аксакова» (2015), «„Истинно русские люди“. История русского национализма» (2019) и других. Публицист, популяризатор русской философии.
— Какую роль в построениях славянофилов играло философское знание?
— Тут имеют значение несколько моментов. Во-первых, это сам статус философии. Ведь философия в первой трети XIX века — это нечто сильно отличающееся от того, как её понимали уже в конце XIX — начале XX века. Во-вторых, даже там, где мы имеем дело с прямым переносом философских дебатов из немецкого пространства в русское, в силу полного различия социальных сред одни и те же тезисы функционируют принципиально иначе. В-третьих, философия воспринимается в славянофильском кругу достаточно напряженно. Это связано с напряжением между философией и христианством на тот момент. Мы наблюдаем это напряжение в обмене мнениями Алексея Степановича Хомякова с Юрием Фёдоровичем Самариным. В ходе данного столкновения и возник славянофильский кружок. В текстах начала 1840-х годов Самарин принимал философию как высшее знание, перед которым надлежит оправдаться всему, что претендует на истину. Для Хомякова такая позиция неприемлема. Самым философичным славянофилом был Киреевский. Для него философия оказывается не вершиной, а тем, что раскрывает нашу ограниченность и подводит нас к некому другому знанию. Для всех славянофилов философия — это отблеск самосознания, это тест на вменяемость. Причем до уровня самосознания способна дойти и нация, только тогда она оказывается способной жить сознательно, руководствуясь своими исконными началами. Получается, что философия — это, если угодно, способ встретиться с собой.
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И ЛИЧНАЯ ВЕРА
— Какую модель национальной идентичности предлагали славянофилы? Было ли в ней место религии и Русской Православной Церкви?
— Для Киреевского было нехарактерно противопоставление народа и нации. Они не синонимы, но различия остаются непроясненными. Вроде бы в понятии нации делается акцент на самосознание, на политические формы, но завершенной концепции всё же нет. В целом, поскольку славянофилы ставят вопрос о русской нации в смысле политического модерного сообщества, то она конструируется на основе трансформации конфессиональной идентичности в национальную. Но проблема одновременно и в том, какова текущая конфессиональная идентичность. Действительно, та конфессиональная идентичность, которая есть в России, — идентичность коллективная. Если использовать язык, отсылающий к истории западного христианства, то это дотридентская религиозность, где личная вера — достояние меньшинства (Тридентский Собор 1545–1563 годов считается отправной точкой Контрреформации. — Прим. ред.). Вот это посттридентское христианство, вторую христианизацию, еще нужно запустить. Следовательно, два процесса оказываются синхронными. Конфессиональную идентичность нужно перевести на уровень второй христианизации, сделав православное христианствоболее личным, индивидуальным в массовом порядке. И вот это индивидуальное, лично переживаемое христианство, ставшее массовым феноменом, должно стать основой национальной идентичности. Поэтому для славянофилов вопросы изменений в церковной жизни, в богослужении, вопросы перевода Священного Писания и ключевой вопрос приходской реформы важны не только с религиозной точки зрения, но и с точки зрения их понимания национального.
— Когда религия индивидуализируется, становится частным делом, то и национальная принадлежность, с точки зрения славянофилов, делается вопросом индивидуального выбора?
— Конечно, славянофилы люди уже отчасти модерные. Но тут ключевое слово — «отчасти». Религия для них никоим образом не частное дело. Вспомним историю формирования украинского национализма. Он выстраивается на внеконфессиональной основе, поскольку украинская общность, та, которую надлежит создать, конфессионально неоднородна — включая и православную Наднепрянщину, и греко-католичество Восточной Галиции. Славянофилы же ориентированы на образцы более ранние, например на тот же польский национализм, для которого очень важен был католицизм. Они мыслят вторую христианизацию не как переход веры в частное дело, а как общее дело, которое одновременно будет и частным. Enfant terrible позднего славянофильства Сергей Федорович Шарапов (1855–1911; русский экономист, писатель, военный, политический деятель, издатель и публицист. — Прим. ред.) создает уже совсем курьезный, утопичный вариант этой доктрины. Там, где более серьезные славянофилы сдержанны и находят ограничения в реальности, у него легкость в мыслях необычайная. Шарапов мечтает о православной империи, где приходы являются низовыми политическими единицами, а православные люди обладают глубоко индивидуальной верой. На эту идентичность наслаивается славянская общность, раскинувшаяся вплоть до Венеции. Тут и идея немедленного обращения в православие всех славян, и, одновременно, отношения к православным не-славянам как к своим.
— Славянофилы пытались формировать собственный исторический нарратив?
— Конечно, славянофилы искали точки соприкосновения с серьезными историками. Вспомним хотя бы Ивана Дмитриевича Беляева, специалиста по Древней Руси, который ценился славянофилами, поскольку среди них было не так-то много профессиональных историков. С Сергеем Михайловичем Соловьёвым у славянофилов был длительный и запутанный «роман». Соловьёв долгое время «лавировал» между западниками и славянофилами — и последние рассматривали его как союзника по целому ряду вопросов. Окончательный разрыв происходит только в 1857 году, когда Соловьёв публикует в катковском «Русском вестнике» своего «Шлёцера…», где обрушивается на славянофильские интерпретации как антиисторические.
— И что получалось? Был ли этот нарратив чем-то единым?
— Нет, не был. Скорее присутствовало обращение к «внешним» концепциям. Например, очень важное значение имеет видение хода русской истории Михаилом Петровичем Погодиным. Его концепция хорошо легла на славянофильские построения, а во многом и обусловила последние. Георгий Валентинович Плеханов, классик русского марксизма, указывал, что идеи Погодина и славянофилов о ненасильственном характере русской истории в противовес западной, о природныхначалах Руси — не результат невежества или странных фантазий. Напротив, Плеханов указывал на превосходное знакомство Погодина с западноевропейской историографией того времени, а именно 1820–1830-х годов. Он был ориентирован на французских историков эпохи Реставрации, в первую очередь на Франсуа Гизо. Можно вспомнить Франсуа Минье, Огюстена Тьерри, но Гизо — центральная фигура. Они, напомню, сформулировали идеи классовой борьбы в истории, от нихзатем их позаимствовал Карл Маркс, как сам многократно подчеркивал. Согласно пониманию Гизо, Тьерри и Минье, в основе классового конфликта лежит завоевание — это конфликт между наследниками победителей и побежденных, франкови галлов, норманнов и англо-саксов и т. д. То есть история современной Европы берет свое начало в эпохе Великого переселения народов, крушении Рима. Но тем самым у Погодина возникает закономерный вопрос: если источником классовой борьбы является завоевание, оно образует «нерв» истории Западной Европы от падения Рима до наших дней, в которые — в реализации чаяний либерализма — должно осуществиться снятие этого конфликта (как происходит оно у Вальтера Скотта в «Айвенго», когда потомки норманнов и англо-саксов одинаково осознают себя англичанами), то это неприменимо к истории восточной части Европы, где не было завоевания. А если здесь не было факта завоевания, то, следовательно, здесь нет ни классов, ни классовой борьбы, история имеет другое начало развития. Именно на этом основании Погодин и славянофилы противопоставляли Запад и Восток, но речь шла именно о «Западе» и «Востоке» Европы. В 1840-е, идя вслед расхожим идеям современной ему немецкой философии, Иван Киреевский предложит интерпретацию русской истории как истории самосознания — от первоначальной данности, наивности, через самоотчуждение (петровские реформы) к самосознанию, «возвращению домой», только теперь уже на сознательном уровне.
САМОДЕРЖАВИЕ НЕ ЕСТЬ РЕЛИГИОЗНАЯ ИСТИНА
— Каково отношение славянофилов к Византии?
— Изучение Византии только начинается в это время. Славянофилы обращаются прежде всего к церковной истории. Византия в целом для них — вопрос, который они предпочитают обходить. Это связано со многими неприятными вещами в византийской истории. Например, они видят во Втором Риме моменты неприемлемого для них цезарепапизма. И особенно болезненным для них было то, что отрицательные, с их точки зрения, качества византийской государственности были восприняты в русской традиции. Славянофилы вполне единодушны в том, что самодержавие религиозной истиной не является. Киреевский и Самарин, впрочем, пытаются смягчить ситуацию и перебросить мяч на сторону оппонентов. Самарин, например, стремится приписать черты русского самодержавия католическому и протестантскому, а не византийскому влиянию.
— Можно ли кратко обозначить претензии славянофилов к католичеству?
— В письме князю Ивану Сергеевичу Гагарину, собиравшемуся переходить в католичество, Киреевский писал, что для каждой из Церквей характерен акцент на какой-то аспект истины, и это чревато духовной односторонностью и даже уклонением в ересь. Но пока Поместная Церковь развивается внутри Вселенской, эти отклонения можно преодолеть, поскольку другие Церкви восполняют имеющийся недостаток. Хуже, когда (и именно в этом грех Католической Церкви) происходит разрыв общения и естественные отклонения развиваются уже бесконтрольно и приобретают гипертрофированные формы.
— Близка ли славянофилам формула графа С. С. Уварова «Православие. Самодержавие. Народность»?
— Используя эту привычную формулировку, славянофилы стремятся открыть в ней новый смысл. По Уварову народность фактически определялась через самодержавие и православие, а православие трактовалось как традиционная, прирожденная вера — в первую очередь велящая повиноваться от Бога поставленному царю. Но славянофилы предлагают мыслить иначе. Русский царь — это обязательно православный царь, следующий духу народа. В этом смысле царская власть принимается и признается в силу того, что исполняет целый ряд обязательств. Иван Аксаков в начале 1880-х годов даже писал в защиту конституции. Он говорил, что западным народам была нужна конституция, чтобы защититься от внешней власти, ведь внешняя власть мыслилась как завоеватель. Но дальше Аксаков вопрошает: а нынешняя власть, а нынешний Петербург — не чуждая ли для русских внешняя власть? Может быть, нам от этой власти нужна защита в виде конституции? Таким образом, неожиданно, западноевропейские сюжеты оказываются нам родственными. Киреевский говорит иначе. Поскольку царская власть стремится к благу народа, то царь не может выступать против установлений, которые способствуют порядку и законности. И если порядку и законности способствует конституция, то подлинно русский царь не может быть против нее.
— Какова роль славянофилов в Крестьянской реформе 1861 года?
— Огромная, хотя бы потому, что представить себе редакционные комиссии без Самарина или Черкасского невозможно. Самарин профессионально занимался подготовкой крестьянской реформы за десять лет до её осуществления. Большую роль сыграл Александр Иванович Кошелев, который издавал специальный журнал. Значителен вклад князя Владимира Александровича Черкасского. Есть такая традиционная историографическая позиция, что славянофилы отстаивали общину и вели споры о единоличном землевладении. Но ведь все эти споры заканчивались, когда нужно было решить практические вопросы: создание кадастра, землемерные работы. Становилось понятно, что даже если теоретически мы решим вводить индивидуальное хозяйство, никаких инструментов у власти для этого не будет. Тогда между различными членами редакционных комиссий заключался мир, потому что спорить было не о чем. Славянофил вы или не славянофил, но если вы проводите реформу в текущее время, то да, вам придется писать 161-ю статью Положения, и на данный момент альтернативы общинному землевладению нет.
ПОСЛЕДНИЙ РЕСУРС ЕВРОПЫ
— Если государственная власть воспринимается как чуждая и внешняя, то не ведет ли это к анархизму?
— По-разному. Например, построения Константина Сергеевича Аксакова к анархизму, хоть и весьма специфическому, близки. Однако для целого ряда славянофилов близок скорее англофильский вариант. Речь не о реальной Англии, а о том, как эту самую Англию славянофилы и в целом русское общество себе представляли. В этом англофильском варианте важно соединение местных сообществ, построенных на принципах авторитета. С другой стороны, это очень распространенное в русской мысли 1850-х годов стремление к автономии, к децентрализации.
— Какую роль вообще играл Запад в построениях славянофилов?
— В бытовом плане славянофилы были в среднем гораздо более включены в европейское интеллектуальное пространство, более европейски образованны, чем западники. Западная Европа для них — нечто, по отношению к чему они выстраивают противоположность. Часто славянофилов уличают в том, что они повторяли ходы западной мысли и испытывали на себе западное влияние. Но если взять славянофильские тексты, мы увидим, что этот упрек — секрет Полишинеля: они сами об этом говорили. Логика тут другая. Она состоит в том, что Запад знает, куда нужно двигаться. Он знает это лучше нас, рассудочно понимает, но не может этого реализовать. Запад сам осознал и сформулировал свою потребность, но у него нет тех реальных начал, которые помогут ему это осуществить. Славянофилы же считали, что в России эти начала есть. С другой стороны, «Запад» славянофилов весьма локален. Как только начинается конкретизация, то оказывается, что к современному«Западу» не вполне принадлежат Испания с Португалией, Италия на уровне бытового восприятия описывается как во многом другое по отношению к воображаемому «Западу» пространство. В этот «Запад» не входит даже Англия, поскольку Англиканская церковь оказывается близка к православию. «Англичане — это славяне», — полушутил Алексей Хомяков. Что же такое Запад? Преимущественно Франция и Германия. В этом славянофилы совпадают с Александром Ивановичем Герценом. Только для Герцена абсолютно неприемлема была Германия, а во Франции он находил какие-то добрые элементы, некое социальное брожение. Для славянофилов наоборот: для Германии можно было найти массу извинительных моментов, она была им хорошо, близко знакома и во многом любима, в то время как Франция была скорее полюсом зла. В основе самой этой схемы — противопоставления Запада и Востока — положено конфессиональное разграничение. В Западной Европе повреждены религиозные начала, и поэтому изнутри вылечить её нельзя.
— Россия — последний ресурс Европы?
— В общем, да, но поскольку для славянофилов XIХ века Европа это весть мир, то — последний ресурс мира. Если мы захотим обвинить славянофилов в колониальной оптике, то это несложно будет сделать. Для них неевропейские народы — это объекты, которые в лучшем случае когда-то в прошлом играли роль в истории, но уже давно её отыграли. Славянофильский европоцентризм настолько естествен, что даже не является предметом обсуждения или проблемы.
