Диалектика как свобода
НАСЛЕДСТВО И ПРЕЕМСТВО
«Нельзя наперед приказать себе стать тем или другим философом. Это решает жизнь; и тут состояние мозга, состав крови, физическое тело и социальная обстановка имеют гораздо большее значение, чем какие-нибудь приказания, хотя бы и свои собственные. Но что же такое тогда сама-то жизнь? Сама-то жизнь — сумасбродство. Но в этом сумасбродстве есть метод. И жизнь философа — между сумасбродством и методологией».
Так писал о своем пути Алексей Лосев в трудный период жизни, в 1934 году, вскоре после освобождения из лагеря. Он неслучайно сделал последний акцент на том, что жизнь оказывается «между» безумной нерасчетностью обстоятельств и неукоснительным — вроде бы — законом и методом. Философ, поймем правильно, говорит не о своем возвышении над другими людьми, но наоборот, пытается исследовать пути смысла, доступные человеку, и не в идеальном мире, а в том, какой мы обживаем в этой жизни, самоопределяясь между земным и небесным.
Например, мы получаем нечто в наследство — и получаем нечто в преемство. Одно весьма близко к другому, но не то же самое. Наследство привязано к предмету, имуществу. Да, оно для нас представлять может огромную и жизненно важную ценность. Мы его храним всю жизнь, загадывая передать своим детям. И, однако, оно существует отдельно от нас, оно не настолько наша внутренняя реальность, чтобы каждый день оказывать влияние на выбор, который мы совершаем. Но как раз таково подлинное преемство. Без живой передачи, без опыта обмена вопросов незнания на ответы мудрости мы и шагу не ступим, потому что ничто у нас не составится в единство, не приладится одно к другому, по исходному значению греческого слова «гармония».
С помощью подлинного преемства снимается проблема распадения, связанная с нашим пребыванием в разобщающем времени, с недоступностью прошлого для непосредственной встречи. Снимается, но не окончательно: мы знаем и длительный опыт жизни в Советском Союзе, при которой прошлое отсекалось от настоящего, и делалось это таким образом, что его наследием в том или ином виде широко пользовались, а вот преемство от него вытравлялось, притом не тихим постепенным отпуском в забытье, но активным искоренением.
Ну хорошо, сказать бы: на религию в самом деле ополчились радикально, но не на всю же культуру. Научную школу, пусть и с «перегибами», сохранили, искусство, на разных условиях, поддерживали. На внешний взгляд можно и так посмотреть. Но только спросим, за счет чего можно было поддерживать этот древний принцип — разделяй и властвуй. Очевидно, за счет отторжения того, что укажет не на бездну различия физиков и лириков, а наоборот, на их корневое единство. Поэтому-то коммунистические власти и устроили гонение на дух веры, а еще, обязательным дополнением, — на культуру мысли. И были в том последовательны вплоть до 1988 года, тысячелетия Крещения Руси.
Дата, место смерти: 24 мая 1988 года, Москва
Образование: Историко-филологический факультет Московского университета (1915)
Имя в монашестве, дата пострига: Андроник, 3 июня 1929 года
Места работы: Профессор нижегородского университета (1919–1922), Московской консерватории (1922–1929), Московского государственного педагогического института (1944–1988)
Место заключения: Беломорско-Балтийский канал (1931–1933)
Некоторые труды: «Философия имени» (1927), «Очерки античного символизма и мифологии» (1930), «Диалектика мифа» (1930), «Самое само» (1930-е), «История античной эстетики» (1963–1992), «Эстетика возрождения» (1978)
ЖИВАЯ АНТИЧНОСТЬ
В этот же год, на празднование памяти святых Кирилла и Мефодия, Алексей Лосев нас покинул. Весьма символическое обстоятельство. Ведь он как раз и представлял собой единственный в своем роде образец связности преемства нашей культуры в прошлом веке. Притом образец такой, на котором наши привычные способы строить «фигуры» и тянуть к ним нити «иллюминации» не вполне работают.
Да, скажем, он накрепко для нас связан с античностью. Если просматривать биографию Лосева в одних простых указаниях событий, то невозможно даже найти времени, за почти вековой его срок жизни, когда бы он античностью не занимался. Еще с гимназии он усвоил взгляд на античность в целом, тот самый «физиогномический» взгляд на цельный и неповторимый лик культуры, который он потом будет всю жизнь отстаивать как единственно возможный научный подход. Он был выдающимся знатоком всего, что с античностью связано, притом умевшим, как никто другой, представлять эти огромные знания в виде законченной системы. Непрестанно он это делал семьдесят с лишним лет советского режима, преподавая знание о древности, когда позволяли, и излагая его в бесчисленных трудах, которые он сумел интегрировать под эгидой знаменитой многотомной «Истории античной эстетики».
Но есть одно поразительное обстоятельство: все эти семь десятилетий Лосев сам был своего рода «античностью» для своего советского окружения, и чем дальше, тем в большей степени. Живое слово о древности, произнесенное живым голосом ушедшей эпохи, — слушатели советского времени, и мы, их поспешники, готовы принять как бесконечно ценное свидетельство. Однако отсюда еще надо сделать шаг к тому, чтобы расслышать в нем голос живой мысли о нашем актуальном времени. «Идею» в истинно платоновском понимании живого смыслового образа «вещи» и «Ум» в истинно аристотелевской трактовке всеобщего приводящего в движение начала, остающегося недвижным в обращенности к самому себе, — решиться приложить к тем вещам, с которыми имеем дело мы сами, и к миру, в котором мы живем по ходу современности.
Лосев так и писал в начале 1930-х годов в трактате «Самое само»:
«Никакая философская идея, вообще говоря, не умирает. И никакую философскую идею, вообще говоря, невозможно опровергнуть. Все великие идеи продолжают жить вечно, в прямом или косвенном смысле. И настоящее опровержение философской идеи есть не уничтожение её, но выставление еще новой идеи, воспроизводящей еще новую и небывалую категорию из постоянно заново проявляющейся вечной истины».
Но так мы устроены, что нам легче оставить подобный призыв где-то вдалеке, всегда уверяя себя, что сказано мудро и правильно; то есть положить в копилку наследия, а не проникнуться и допустить в себя как преемство. Всегда нужно помнить об излюбленном Лосевым типе суждения: обязательное условие того, чтобы вещь претерпевала становление и перемены, есть присутствие в ней непременного и устойчивого бытия. Оно действует не только в отношении главных понятий философских систем, но касается и самого мыслителя, того, что он сберег с молодости и до глубоко преклонного возраста. В себе самом он имел неизменный субстрат всех метаморфоз, и не одной теорией его поддерживал, но и пронес по всей жизни, в условиях прямого тому противодействия.
МОНАХ С ФИГОЙ В КАРМАНЕ?
Такова была жизнь Лосева, что можно изложить некоего рода «параллельную» его биографию, которую он сам считал истинным своим жизненным путем.
Почти шестьдесят лет Алексей Фёдорович был в тайном монашеском постриге, который принял в 1929 году, за несколько месяцев до ареста, вместе с супругой Валентиной — они стали иноком Андроником и инокиней Афанасией. К принятию монашества люди приходят разными стезями, совсем не всегда понятными окружающим и знакомым, и случай Лосева особый.
Самый факт тайного пострига в преддверии кульминации страшных и катастрофических социальных перемен в России несет в себе след некоей смысловой предельности и сдвига. Отрешиться внутренне от мира соотечественников ради их спасения и примирения в Боге и с Богом — имеет особенный смысл, когда уход сопряжен с наступлением невиданной доселе общественной установки на изгнание религии из жизни. Одно дело отказываться от житейского общения с согражданами, недостаточно твердыми в вере, понимающими превратно то, как надлежит исполнять веру в жизни, уйти в пустыню, в лес… Лосев избирает себе другой, исполненный парадоксов образ служения.
Вдумаемся: десятки лет ученый монах Андроник не может публиковать или прилюдно излагать истины своего вероучения. При этом, занимаясь, как сейчас бы сказали, «нишевым продуктом», классической филологией, он никак не мог избежать надзирательного вторжения идеологической опричнины. Он впоследствии рассказывал философу Владимиру Бибихину:
«Да, правда, и времена закручивались… Приходилось прекращать знакомства, — только некоторые, немногие смелые люди находились, ходили ко мне, и я ходил к ним. Обо всем сразу становилось известно: а-а, собирались вдвоем-втроем, о Софии — Премудрости Божией говорили в квартире Лосева? Говорили? Тогда сразу становилось всё известно, как по волшебству. Ты не знаешь, что значило встретиться вдвоем-втроем. Я чудом выжил. Классическая филология спасала: paideuo, paideuei, epaideusa, epaideuse — вот и всё…»
В 1930 году он был арестован и осужден на три года лагерей, и если бы только эта, распространенная в те годы участь; нет, философа подвергли публичному поношению с трибуны партийного съезда. После возвращения с Беломорканала и до 1953 года ему допускалось только преподавание и переводы, книг его в это время не издавали. Ограничения, нам теперь может показаться, по обстоятельствам — но только из позднего свидетельства, из той же беседы с Бибихиным, узнаем мы о том, чем приходилось поступаться, чтобы эти ограничения соблюдать:
«Я вынес весь сталинизм, с первой секунды и до последней, на своих плечах. Каждую лекцию начинал и кончал цитатами о Сталине. Участвовал в кружках, общественником был, агитировал… Все за Марра — и я за Марра… А потом осуждал марризм, а то не останешься профессором. Конечно, с точки зрения мировой истории — что такое профессор, но я думал, что если в концлагерь, то я буду еще меньше иметь… Вынес весь сталинизм, как представитель гуманитарных наук».
Да, в условиях устрашения, тотального или, как позже, «разжиженного», для многих мыслящих и творческих людей оставался, шаткий и хлипкий, но всё же путь многоступенчатого компромисса. Экономист, я в рамках топорного догматизма плановой экономики подам голос за «хозрасчет и кооперацию». Историк, я во внешнее соответствие с марксистской теорией пяти стадий развития общества приведу историческую картину, излагаемую на строгих фактах; наконец,в области общественных наук я тихой сапой буду продвигать представление о социализме «с человеческим лицом».
Но что при этом останется моей внутренней правдой, которой поступиться я ни при каких коллизиях не посмею, последней ступенью, где компромиссу с произволом власти места нет — вопрос, который может разрывать душу интеллигенту и который для монаха должен иметь однозначный ответ. Монах не может терзаться сомнениями персонажей «Покровских ворот» — «а вдруг он, „гегемон“, прав? творческие люди все-таки нуждаются в некоем руководстве…»; монах не может довольствоваться двоеличием жизни «с фигой в кармане».
Профессор вроде бы и вправе ограничиться сбережением наследия через передачу на горизонтальном человеческом уровне. Но тот, кто примкнул к «ангельскому чину», для него вопрос о преемстве нельзя отложить на поколения, потому что вечное преемство от Того, Кто превыше самих вечности и времени, — то, чем он сам и жив, и что он приводит в мир своим посланничеством.
САМОЕ САМО
Удивительное дело: только излюбленным у Лосева способом философского мышления, диалектикой, можно не решить, нет — наметить просвет и выход из тупика неразрешимости противоречий, в который, могло бы показаться, загнала мыслителя «жизнь».
Диалектика для Лосева никак не приравнивалась к исхищрению софизмов и манипуляции логическими уловками. Диалектика была в его понимании методом мысли, проникнутым дыханием свободы и нестеснения узами, которые человек налагает на себя сам и по самому себе, не желая ведать иного.
Попробуем сказать так: разум ограничен законами тождества и непротиворечия, хорошо; но если подступиться к Богу, то и тут никакого дальше движения уму не совершить, опять одно только ограничение. Не может же быть такого, чтобы равносильными над разумом и равновеликими были Творец и формальные правила рассуждения! Нет, в Боге истинная работа разума только начинается, ведь Он — Слово и Мудрость. Наряду с тем, и чтобы творить связное по форме рассуждение о вещи, надо прежде высветить эту вещь как собственно ее саму, «самое самó», любимый термин Лосева, и тогда уже прикладывать категории и ставить терминами в схемы силлогизма. Когда мы доходим в своем мышлении до самого самогó вещи, отношений и личности, «до самой сути», как позже скажет поэт, то и Бог откроется нашему сознанию, уму и постижению как собственно Сам, Сущий.
Вот почему Лосев всегда был искренне уверен, что диалектика применима к христианскому богословию, более того, что в христианском богословии диалектика достигает своей полноты и истинно абсолютного масштаба. При этом большинство свидетельств о его позднейших взглядах подтверждает, что Лосев никогда не оставлял это свое убеждение. И можно не соглашаться с профессором в том, что диалектика мысли есть метод богопознания, но нам известен образец диалектики жизни, который определяет меру взаимного обстояния: закона и любви, немощи и силы, всеобщего и отдельного — жизни, потому что не в трактате, а в послании общине о жизни во Христе, в наследии Его вести и преемстве Его света:
«Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9, 19–23).