Человек в несвободном городе
Каковы были нравы жителей блокадного Ленинграда? Можно ли оставаться человеком в нечеловеческих условиях? Литературные произведения, кинофильмы, даже если они сделаны на высоком художественном уровне, во многом работают на формирование своеобразного «блокадного мифа». Попытаться составить реальную картину историкам позволяют тысячи человеческих документов — воспоминаний, дневников, писем, — оставшихся после ленинградской трагедии. В поисках правды о блокаде мы обратились к автору книги «Блокадная этика», доктору исторических наук, профессору Европейского университета в Санкт-Петербурге и РГПУ им. А.И. Герцена Сергею Ярову.
Раздел: Интервью
Журнал: № 1 (январь) 2014Автор: Сергей БабушкинФотограф: Станислав Марченко Опубликовано: 14 сентября 2015
Каковы были нравы жителей блокадного Ленинграда? Можно ли оставаться человеком в нечеловеческих условиях? Литературные произведения, кинофильмы, даже если они сделаны на высоком художественном уровне, во многом работают на формирование своеобразного «блокадного мифа». Попытаться составить реальную картину историкам позволяют тысячи человеческих документов — воспоминаний, дневников, писем, — оставшихся после ленинградской трагедии. В поисках правды о блокаде мы обратились к автору книги «Блокадная этика», доктору исторических наук, профессору Европейского университета в Санкт-Петербурге и РГПУ им. А.И. Герцена Сергею Ярову.
De profundis
— Сергей Викторович, одна из тем вашей книги — процесс разрушения общепринятых нравственных норм. Когда это началось и почему?
— Разрушение основ этики, на которых зиждется повседневная жизнь, происходит с конца октября 1941‑го по май 1942‑го. Эту страшную блокадную зиму Виталий Бианки назвал «смертным временем»: именно тогда погиб почти миллион ленинградцев, не за два с половиной года блокады, а за несколько месяцев. Трупы лежали на улицах, во дворах, в квартирах: не было сил, чтобы сразу их похоронить. Двух месяцев хватило человеку, чтобы дойти до такой степени голода, что он считал кошку деликатесом. Именно деликатесом — это мнение самих блокадников, потому что были и неделикатесные продукты — клей, вазелин для спуска кораблей на воду, жидкость для протирки стекла, гуталин, кожаные ремни… Другой стороной ужаса был холод. Когда человек мерзнет, он надевает на себя все, что может. Одна из блокадниц надевала валенки на боты, многие закутывались в какие-то покрывала, другие ходили, надев несколько костюмов или пальто. Почему блокадники так страдали от холода? Даже надев десять шуб, человек без жировой прослойки бессилен перед морозом. Этот холод нельзя было вытеснить никакой жарой. Люди и весной ходили в валенках, в пальто.
— Процесс восстановления нормальной жизни был столь же стремителен?
— Город не мог возродиться в одночасье. Люди не могли в одну минуту надеть новую одежду, не могли стереть страшный отпечаток со своих лиц. Что такое облик блокадников — опухшие, отекшие лица, перекошенные от отсутствия витаминов, тела, покрытые болячками, фурункулами, полностью истощенные, на которых нет ни малейшей крупинки жира. Требовалось время, чтобы человек перестал чувствовать озноб. Своеобразный закон термодинамики: сколько времени входил холод в человека, столько времени он должен оттуда выходить. И война никуда не делась, она продолжалась, прямо здесь, город был в войне.
— В чем же была особенность «блокадной этики»? Человек человеку волк или..?
— Любое общество покоится на взаимовыручке. Это отчетливо видно по блокадным документам. Люди старались отблагодарить другого. Пусть не сразу, поскольку у них ничего не было, через месяц, два: тебе принесли варенье — ты отблагодарил поленом дров… Если бы была разобщенность, если бы люди не старались соблюдать этические нормы, если бы более сильные отшвыривали более слабых, город бы не выжил. Поэтому в Ленинграде моральная норма, как ни странно, была и элементом выживания. Казалось бы, возьми себе побольше, обдели другого человека, отними у него кусок хлеба — и выживешь. Нет, не выживешь! Один из блокадников как-то заметил, что человек, который все время просил, не выживал. Выживали те, кто сжимали себя в кулак и заставляли себя не просить хлеб, который им не принадлежит. В одном из дневников, опубликованных Даниилом Граниным и Алесем Адамовичем, подмечено то же самое: если человек знал, что завтра ему дадут хлеба, что он его непременно выпросит, вымолит, — он распадался. Постепенно от него отворачивались окружающие, его старались избегать, и он оказывался в пространстве, где нет морали и где не может быть поддержки. Ведь люди от себя отрывали последнее, и если кто-то этого не хотел понимать, — как можно было с таким человеком общаться.
— Насколько человека поддерживало то, что у него были свое дело, своя работа?
— Сложный вопрос. Существуют фальшивые записки директора Публичной библиотеки, в них рассказывается: для того, чтобы отвлечь людей от голодных мыслей, им предложили обсудить план работы на 1942 год. И будто бы люди так увлеклись этим, что только о плане и говорили. Думаю, это преувеличение. И говорить о том, что человек, посвящающий себя своему делу, в меньшей степени голодает — чаще всего нельзя.
— Расскажите об отношении к смерти.
— Есть воспоминания о том, что люди, которые хоронили умерших, уже настолько к своей работе притерпелись, что делали это зачастую с возгласами: «Ну-ка, давай еще!» Как везли мертвых в машинах? Тела не клали в кузов, а ставили, чтобы в машине могло больше поместиться. Неубранные волосы женщин колыхались на ветру, многие из тел были голыми. И вот такую «толпу» везли на кладбище. Отношение к смерти притуплялось… Многие пишут о том, что когда их близкие умирали, они чувствовали нечто сходное с облегчением — не знаю, насколько здесь уместно это слово. Потому что им и так было тяжело, а тут прибавлялся уход за умирающим, который постоянно стонал, просил кусок хлеба… Это, конечно, не исключает того, что люди испытывали скорбь. Она проявлялась, иногда не сразу, но все равно проявлялась.
Когда говорят пушки, музы молчат
— Есть поговорка, что «в окопах не бывает атеистов». Какую роль играла религия в жизни блокадников?
— Не так давно был издан дневник театрального актера Феодосия Грязнова. Он вспоминает: «… по пути домой зашел в церковь. Народу масса. Одни уходят, другие спешат войти, перекреститься. Целый поток людской». И о такой тесноте в храмах есть и другие свидетельства. По дневнику Любови Викторовны Шапориной (художник, переводчик, создатель первого в советской России театра марионеток. — Прим. ред.) видно, как много людей приходили в церковь, оставляли записки о поминовении усопших. Члены церковных общин помогали друг другу, помогали армии. Они шили теплые вещи для солдат, отдавали им и свои вещи, работали в госпиталях. Хотя это не было их обязанностью.
Другой вопрос, что текстов о религиозной жизни в блокадном Ленинграде практически не сохранилось. Это обусловлено спецификой советской эпохи: люди четко понимали, какие вещи говорить, а какие нет. Но религиозная жизнь в городе не исчезала несмотря ни на какие муки и страдания. Почему таким страшным был обстрел на Пасху 5 апреля 1942 года? Потому что очень много людей собралось у храмов.
— А что значили для блокадников культура и искусство?
— Есть такое выражение: «Когда говорят пушки, музы молчат». Многие пытались доказать, что нет, в блокадном Ленинграде музы не молчали, пытались как-то «облагородить» ленинградскую блокаду. Но она в этом не нуждается, она и без того является подвигом. Но люди думали о том, как спасти себя и свои семьи, а не о том, как сходить в театр или послушать музыку. Поэтому истории, как ленинградцы ходили в театр и получали там эстетическое наслаждение, — не совсем соответствуют действительности. Люди ходили туда, чтобы согреться, чтобы отвлечься, потому что там было светло (все понимают, что такое свет, наличие электричества, для блокадника). По 8–9 раз в день объявлялась воздушная тревога, и, конечно, спектакли прекращались: все обязаны были спуститься вниз; потом снова поднимались наверх… Если бы кто-то продолжил спектакль во время тревоги, это бы было преступлением. Композиторы и художники делали что могли, но они не были средоточием культурной жизни в городе. Недавно издан дневник музыканта Льва Маргулиса, одного из участников исполнения Ленинградской симфонии Шостаковича — страшный дневник. Там подробно рассказывается о том, как музыканты, фактически все, умерли…
В обход иерархии
— Велика ли была разница в качестве жизни между руководящей элитой и блокадниками?
— На этот вопрос лучше ответит мой коллега, историк Кирилл Анатольевич Болдовский, который специально этой темой занимался.
Кирилл Болдовский: Не очень понятен термин «простой блокадник». Это мог быть работник торговли, а мог быть рабочий или иждивенец. Что касается работников государственного и партийного аппарата, различия были, но разница начиналась примерно с завотделом райкома. Те отрывочные сведения в источниках, что у нас есть, показывают, что заведующие отделами питались вместе с секретарями райкома отдельно. Уровень обеспечения низовых работников — инструкторов, не очень отличался от обычных жителей города. Ну, а что касается высшего начальства — оно, конечно, не голодало.
Армию тоже кормили лучше. Обсуждался вопрос о расконсервации армейского неприкосновенного запаса для улучшения снабжения города, но речь об уменьшении норм снабжения военнослужащих не шла. Большинство руководителей Ленинграда в то время были в генеральских чинах и снабжались по нормам членов Военного совета. (Были нормы снабжения рядовых, офицерского состава, генеральского состава, членов Военного совета фронта.)
— Но что-то изменилось относительно мирных времен?
Кирилл Болдовский: В целом в блокаду разница между жителями города и партийной верхушкой была такая же, как и в другие времена. Все говорит о том, что иерархические нормы во всех областях — в области эвакуации, в области снабжения семей, снабжения иждивенцев, — оставались такими же, как до войны. И эти иерархические группы (особенно в партийном аппарате) очень четко делились. Правда, льготы, которые они получали, вызвали бы у нас сейчас смех или слезы. Например, еще в довоенное время назначается человек первым секретарем райкома партии и ходатайствует о выдаче пары сапог, потому что ему просто не в чем ходить на работу, — и это сопровождается длительной перепиской.
— Что можно сказать о коррупции в блокадном Ленинграде?
— Что такое коррупция? Это возможность приобрести что-либо в обход обычных норм, за взятки. Востоковед-иранист Александр Болдырев, например, в своем дневнике пишет, как он в обход нуждающихся, «с помощью прекрасных глаз», купил себе лишний кусок какого-то из пайковых продуктов. Того, что выдавалось по 200–300 граммов, он смог взять полкило. Запись в дневнике В. Кулябко (инициал раскрыть не удалось): когда начали выдавать кашу по талонам, он сказал, что каша очень вкусная, и можно ли ему добавки? Официантка принесла еще тарелку. Он дал ей дополнительно рубль сорок. Пишет в дневнике: «она довольна, и я доволен». Правда, я не знаю, насколько широко все это было распространено… Тот же Болдырев рассказывает, как он пошел в поликлинику и попросил врача сделать ему укол аскорбиновой кислоты. Врач начал мяться, говорить: «Это антисанитарно, не сделаешь, как нужно, вот если бы частным способом». И Болдырев пишет: «Мерзавцы, вымогают деньги! За деньги в поликлинике можно купить все, вплоть до освобождения от работы». И это свидетельство о «низовой» коррупции далеко не единично.
Кирилл Болдовский: Были факты, когда люди, снабжавшиеся лучше (это в основном касалось 1942–1943 годов), обращали излишки своего благосостояния в какие-то предметы мебели, антиквариат, драгоценности. Эти факты вызывали у окружающих отторжение, негативную реакцию.
— А власти как реагировали на эти факты?
Кирилл Болдовский: После 1949 года было собрано столько компрометирующего материала на «блокадных руководителей», что в настоящее время трудно определить, что из этого материала является истиной, а что наговором. Принцип реакции власти был простым: если факт становился широко известным, принимались меры. Если не становился, и человек по другим каким-то делам не «залетал», это могло сойти ему с рук.
— Приведу пример. Был начальник райздравотдела, который проверял ясли. Ясли — «хлебное место»: как только он туда приходил, его вели в столовую. Понятно, что никаких недостатков в работе яслей он «не видел». Он пишет, что все очень хорошо в этих яслях, что его кормят. И он даже не задумывался, что питается за счет детей, что он ест чужой хлеб.
— Известно ли что-нибудь об антисоветских высказываниях, о симпатиях к врагу?
— Об отношении к врагу узнать очень сложно, поскольку сохранились лишь записи слухов, случайно подслушанных разговоров. Люди отлично знали: если они будут слишком громко выступать, то могут быть арестованы за пораженческие настроения. Антисоветские высказывания были, они зафиксированы в спецсообщениях Ленинградского отдела НКВД, и их можно прочитать в книге «Неизвестная блокада», написанной Н. А. Ломагиным. Люди говорили, что город брошен на произвол судьбы, что руководители думают только о себе, что Сталин дает в Кремле обед, а люди умирают с голода. Было много слухов, что Ленинград объявят «свободным городом», то есть сдадут немцам без боя. Люди просто хотели прекращения страданий, и мы не можем осуждать их за это.
— Сергей Викторович, когда вы работали над книгой «Блокадная этика», какую цель вы преследовали? Открыть людям глаза, развенчать мифы? Или это просто работа историка?
— Отвечу словами из предисловия. Эта книга — о цене, которую заплатили за то, чтобы оставаться человеком в бесчеловечное время. Люди, не покинувшие город, возможно, надеялись, что беда обойдет их стороной. Никто и предположить не мог, что им придется пережить. Когда же они поняли, в какой пропасти оказались, им некуда было уйти. Они должны были узнать, какими безмерными могут стать человеческие страдания, жестокость и безразличие. Пришлось увидеть все — своего ребенка, искалеченного после бомбежки, умирающую мать, просившую перед смертью крошку хлеба, но так и не получившую ее. И бесконечную череду других блокадников, призывавших к состраданию и умолявших о помощи. Светлой памяти этих людей, принявших смерть в неимоверных муках, посвящается моя книга.
Беседовал Сергей Бабушкин