Библейские сюжеты — пушкинским стихом

В школьном смысле Михаил Леонидович Лозинский никогда меня ничему не учил — он всего лишь позволял с собой общаться, но сколько дало мне это общение! Как говорил Станиславский, «научить нельзя, научиться — можно».

Мы познакомились, когда мне было 22 года. Шел я как-то по улице и вдруг сообразил, что Лозинский, может быть, жив. Михаил Леонидович был для меня классиком, и я искренне полагал, что все классики уже умерли. Я стал разыскивать пути к знакомству. Мой друг Борис Власов, известный ленинградский художник-график, был внуком академика Владимира Фёдоровича Шишмарёва, у которого Лозинский консультировался по трудностям в романских языках. Боря рассказал о моем желании деду, и Шишмарёв согласился помочь. И вот через три дня в моей коммунальной квартире раздался телефонный звонок. «Игнатий Михайлович?» — спросили басом в трубке. Сначала я растерялся, ведь у нас в квартире не было Игнатия Михайловича. А потом понял, что это меня называют по отчеству. «С вами говорит Лозинский Михаил Леонидович. Я слышал, что вы хотели бы со мной поговорить»…

Лозинский жил на проспекте Кирова — у мостика на Каменный остров (Каменноостровский пр., 73/75. — Прим. ред.). Сейчас там висит мемориальная доска. Роскошный кабинет: шкафы красного дерева, книги за стеклом. Какой длинный-предлинный рабочий стол! И какая бледно-зеленая свиная кожа толстая на диване!.. Позже я узнал, что это был кабинет его отца, известного адвоката. Адвокату полагалось иметь роскошный кабинет. Стол Леонида Яковлевича (так звали отца) имел замечательную особенность: сколько ящиков с одной стороны, столько же с другой. Лозинский как представитель старой интеллигенции был на подозрении у власти, бывали обыски, но в ящики задней стороны при этом не заглядывали: не хватало воображения, не могли предположить необычного устройства стола.

Лозинский — абсолютно уникальное явление. Я осознал масштаб этой фигуры только после его смерти, когда его сын попросил меня разобрать и описать его архив. Дважды в неделю я приходил в этот дом на два часа. Разбирать было нечего: во всем был идеальный порядок. А вот описать, где и что лежит, было необходимо. И на это у меня ушло два года. Когда я осматривал кабинет, подошел к стенному шкафу (он был размером до потолка) и открыл его, то увидел, что весь шкаф заполнен папками с завязками. Я стал смотреть. Оказалось, что все это — подготовительные материалы к переводу «Божественной комедии». Их хватило бы как минимум на докторскую диссертацию, а то и на статус члена-корреспондента Академии Наук. Лозинский знал подлинник досконально. Об эпохе Данте он знал больше самого Данте. Архив отражал подвижнический труд Михаила Леонидовича многих десятилетий, а ведь он годами одолевал многие недуги, в том числе эмфизему легких и слоновую болезнь. Лозинский сохранял черновики. Можно было проследить весь процесс перевода «Божественной Комедии», и это была настоящая академия перевода.

Архив Лозинского стал задавать мне такие вопросы, на которые, кроме Ахматовой, никто не мог ответить. И я отправился на улицу Красной Конницы. (В 1952–1961 гг. Ахматова жила по адресу Кавалергардская ул., 4. — Прим. ред.). Не позвонил, не договорился, купил мимозу — и пошел. Дверь открыла сама Анна Андреевна. Когда я ее увидел, то усомнился, кто передо мной: по сравнению с теми портретами, которые я знал, это была располневшая, поседевшая женщина. Но на мой вопрос она мне ответила: «Я Ахматова. Что вам угодно?» Я почему-то сказал, что принес стихи, и спросил, не найдется ли у нее немного времени, чтобы их посмотреть. Она сказала: «Голубчик, у меня сколько угодно свободного времени, но я не могу вас принять. Поймите мое положение». А у нее под окном стоял агент наружного наблюдения. Тогда я сказал: «Я ученик Лозинского, у меня только переводы». — «Ну хорошо, заходите, сейчас я зажгу свет. Почему вы с черного хода? Какая чудная мимоза!»

Ахматова никогда не относилась к переводам так трепетно, как к своим стихам, и не скрывала, что переводит только ради заработка. Однажды я приехал к Ахматовой на ее литфондовскую дачу («будку») в Комарове. Ахматова была на даче одна, и я подумал: «А вода, как же с водой-то? Ведь Анна Андреевна в возрасте, она сердечница…» И вот в девять часов утра я прогуливался перед дачей, ждал, пока Анна Андреевна покажется в окне. И когда она показалась, спросил, не надо ли принести воды. «Благодарю вас, вода есть. Но вот что вы можете сделать. Вон там — на столике под сосной, лежит папка. В ней мои переводы Елисаветы Багряны (знаменитая болгарская поэтесса XX века. — Прим. ред.). Там же и подстрочники. Прочтите, поправьте, если нужно, и отнесите на почту». То есть между «поправьте» и «отнесите на почту» никаких действий не предполагалось. Как поправлю, так и будет…

И Ахматова, и Лозинский были людьми, абсолютно неприхотливыми в быту. Помню первое угощение в доме Ахматовой. Однажды мы беседовали, и она сказала: «Я хочу вам предложить чашку чаю». Сказала величественно, но совершенно естественно: величественность была ее свойством. Мы перешли в другую комнату. Я увидел две чашки и блюдце, на котором лежали три печенья популярной марки «Печенье к чаю» (самого дешевого по тем временам). Анна Андреевна царственным жестом указала на это блюдце и сказала: «Угощайтесь». А второе угощение было у Лозинского, когда он в первый раз мне сказал: «Не хотите ли с нами поужинать?» И пока мы шли в столовую, я думал: «Боже, как мне повезло! Ужин у свежего лауреата Сталинской премии первой степени, конечно, поразит воображение. Какие будут вина, какие блюда, какая изысканная тихая музыка!» Мы сели за стол, и ужин в самом деле меня поразил: немного макарон с мясом и чашка чая. Ахматова и Лозинский были людьми одного круга. Они были не против быта и не за него. Быт для них просто не существовал.

После полувека работы в стихотворном переводе я пришел к новому жанру. Это не перевод и не пересказ. Это стихи, написанные свободно, но максимально близко к первоисточнику, без отсебятины и переоценок.

Я не стремился подменить существующий Синодальный перевод. Я надеялся помочь всенародной проблеме: половина населения России не читала Библию. А та половина, которая читала, далеко не вся понимает текст. Чтение Библии требует знания географии и истории Древнего мира. Полностью Ветхий и Новый Заветы воспринимаются только специалистами. Я хотел дать возможность людям, которые не оканчивали филологического факультета, прикоснуться к духовным сокровищам этой книги. Другими словами, не пытался перестроить храм, а строил мостик к храму через канаву, которую копали семьдесят лет.

К этой работе я шел всю жизнь. Стихи по первому псалму меня попросил написать известный певец Олег Погудин: ему нужен был нетривиальный текст для романса. Я убежден, что только стихи — причем стихи пушкинской школы — могут передать высокий строй Евангелия и Ветхого Завета.

Эта работа была бы невозможна без обращения к нашим собственным корням. Художница Александра Николаевна Якобсон однажды сказала мне: «Если не поживешь хотя бы месяц в Архангельской области, ничего не будешь знать о России». Я и отправился на месяц а прожил там восемь лет: люди, характеры, язык, природа — все это было необыкновенно. Я стал учителем в школе, потом работал в районной газете. Положение газетчика давало мне возможность заговорить с кем угодно на улице. Особенно ошеломлял язык: вот сидят перед тобой пятнадцать ребятишек, и каждый — мастер русского языка, на равных с Лесковым или Львом Толстым. Без этого опыта работа над переводом была бы невозможна.

Хотя переводы делаются сейчас с языка оригинала, я пользовался только Синодальным переводом. Я не научный работник, не специалист по религиям, но у меня был замечательный научный руководитель, выдающийся востоковед Михаил Анатольевич Родионов — заведующий отделом стран Юго-Западной Азии в Кунсткамере. Он этой работой загорелся и стал мне помогать. Вслед за стихами по Библии я написал стихи по некоторым ведам и древнеиндийскому эпосу «Махабхарата», по отрывку из палийского канона с высказываниями Будды, по даосскому трактату «Дао дэ цзин» и по Корану. Так родилась книга «Духовные пути: шесть мировых традиций в стихотворениях Игнатия Ивановского». Работа заняла 15 лет, объем книги — 16400 стихотворных строк.

Когда я начинал писать стихи по Библии, у меня возник такой план: поехать куда-то на далекий полустанок и оттуда анонимно послать рукопись духовному и светскому руководству. И никогда никому не сказать, что это мое сочинение. И я бы это сделал, но к несчастью, когда эта идея пришла мне в голову, я уже успел показать стихи нескольким людям. Анонимности не получилось. 

От редакции
Свод стихотворений Игнатия Ивановского, действительно, трудно назвать классическим библейским переводом: текст Ветхого и Нового Заветов, вошедший в книгу «Духовные пути: шесть мировых традиций в переводах Игнатия Ивановского» (СПб: «Инкери», 2012), занимает всего около 250 страниц. Нет разбиения текста на главы и стихи, вместо этого — подзаголовки с обозначением сюжета: «Каин», «Потоп», «Авраам» и т. д. Не соблюдена также последовательность в передаче божественных имен Бог (Элохим) и Господь (Адонай). Однако сам по себе факт поэтического перевода Псалтыри — явление незаурядное. И ценность труда Ивановского не умаляется тем, что он создал сокращенный и во многом вольный текст. К сожалению, в традиции отечественных библейских переводов очень мало учебных и адаптированных текстов, которые помогли бы неискушенному читателю сделать первые шаги на пути изучения Книги книг. Попытка Ивановского — первая в своем роде.

Игнатий Ивановский известен как переводчик английских народных баллад: если вы читаете балладу о Робине Гуде, то это перевод или Маршака, или Ивановского. В его «библейских» стихах ощущается та же певучая ясность баллад.

В начале трудов своих Бог сотворил
Беззвездное небо и землю пустую.
Дух Божий над водами вольно парил
И тьму проникал непроглядно густую.
По Божьему промыслу свет воссиял,
И тьма отделилась, как черная влага.
И Бог увидал, что трудился во благо,
И мир новозданный достоин похвал.
Все сущее волю Творца воплощало —
Так первое создано было начало.

Хотя еврейский текст на порядок сложнее, чем стихи Ивановского, главное в картине первых дней творения мира все-таки осталось на месте: творение из слова, благость сотворенного и даже редкий для архаичного Ближнего Востока мотив отражения Божества в водах предвечного океана. С богословской точки зрения стихи безупречны. И, как нам кажется, труд Игнатия Ивановского заслуживает большего, чем тираж в 300 экземпляров.