Аналоговый человек в аналоговом мире
НАД ЧЕМ МОЖНО И НЕЛЬЗЯ ПРИКОЛОТЬСЯ
— Андрей, в январе в музее современного искусства «Эрарта» прошла ваша выставка «Кнопка и модернизм». Насколько я знаю, вашей кнопке уже лет 20, расскажите, что она прикалывает и почему?
— Думаю, каждому, кто себя позиционирует художником, необходимо найти свой символ, некий объект. Сначала художник работает над этим объектом, а потом уже объект работает на него. Желательно, чтобы этот объект был очень простым. Вот как кнопка. Что может быть проще кнопки? Кружок металла с выбитым треугольником, запатентованный в 1904 году в Германии. В советское время продавался в каждом канцелярском магазине. Но в кнопке можно найти и другиесмыслы. Если всмотреться, она похожа на «инь и янь». С другой стороны, это орудие насилия: её можно подложить на стул человеку, приколоть ею что угодно. С третьей — это указующее острие, стрелка.
— А как всё началось? Куда вы воткнули свою первую кнопку?
— В конце 1990-х я насмотрелся Рене Магритта (бельгийский художник-сюрреалист середины XX века. — Прим. ред.), мне очень интересно то, что он делает. И решил сделать ему посвящение: воткнул большую кнопку в его пейзаж, в небо, и напечатал фотографию с двух негативов. Это и было началом проекта «Кнопка». К 2000 году я понял, что хочу сделать проект, посвященный модернизму. Подумал: почему бы не поиграть в такую игру: предположить, как использовали бы кнопку в своих произведениях художники-модернисты. Задача не очень простая: надо было отсмотреть их картины, к кому-то заглянуть в биографию. Тогда не было настолько доступного интернета, как сейчас, приходилось сидеть в Публичке, заказывать каталоги. И получился «модернизм с позиции постмодерниста», причем мне важно было это делать чисто фотографическим способом. Проект разрастается до сих пор, под прицелом уже не только модернизм, но и модернистские тенденции. В 2010-м реализовалась вторая часть проекта, возможно, в 2020-м будет третья.
— Самый известный прием постмодернизма — цитирование. Вы берете то, что для вас важно, и выделяете это либо как нечто ценное, либо, наоборот, как нечто не стоящее пристального внимания. Это всегда взгляд художника. Иногда это удачно, иногда пресно, иногда на грани фола — и не всегда зритель может понять, что хотел сказать постмодернист.
— Согласен, объяснения в любом случае необходимы. Мы столкнулись с этим в 2000 году, когда делали первую выставку. Директор галереи, где я выставлялся, говорит: как же мы будем людям всё это объяснять? И мы решили напечатать альбомчик с репродукциями картин художников, которым я посвятил свои работы. Люди приходят, смотрят альбом и сравнивают с тем, что видят. А позже у нас фотографии висели уже вместе с фрагментами моего интервью. Можно было прочитать и понять, чему это посвящено и почему я это сделал именно так.
— Это хорошо, потому что сейчас апеллировать к глубокому знанию искусства довольно наивно. Люди могут просто не понимать, «над чем стебетесь».
— А не всегда это именно стеб. Когда я делал первую часть выставки, мне было важно показать своих самых любимых художников. В следующей части, да, уже больше стеба появилось. На афише выставки «Кнопка и модернизм» — обкнопленный череп, это отсылка к Дэмьену Хёрсту, известному современному английскому художнику, который инкрустировал череп алмазами (в 2007 году Д. Хёрст шокировал мир искусства, представив свою работу — человеческий череп,покрытый слоем платины и усыпанный бриллиантами; его цена составляла 50 млн фунтов. — Прим. ред.). Для меня обклеивание кнопками подобно инкрустированию алмазами, с понижением градуса пафоса.
— Ваш проект в «Эрарте», кстати, назван постмодернистским учебником по модернизму.
— Да, проект отчасти является обучающим. В Европе и Америке музеев современного искусства множество, там не надо ничего объяснять, все современные художники узнаваемы. А в России таких музеев практически нет, тем более их не было в 2000 году. И моя задача — чтобы люди на выставке посмотрели на работы этих художников, заинтересовались, а потом уже могли бы сами их найти и дальше смотреть.
— Есть ли какие-то вещи, в которые нельзя втыкать кнопки?
— Один из моих проектов — «Альбом для кнопок». У меня есть большая коллекция любительских негативов, снятых, в основном, до 1985 года. И я решил сделать альбом альбомов. Когда вы листаете любительский альбом, то если знаете человека, вы рассматриваете его фотографию, а если не знаете — пролистываете. И я придумал унифицировать всех людей. Люди-кнопки. В результате приходится смотреть саму фотографию — потому что кнопки везде одинаковые. Я считаю, что любительская фотография — очень интересный феномен. Так, как фотографирует любитель, профессионал уже не может: глаз по-другому заточен. У любителя в голове непонятно что, никаких правил — и это интересно. Любительские негативы я всегда рассматриваю с придыханием, прикидываю, как этот человек думал, почему так снимал. Я даже сам пытался фотографировать, как любитель, но не получается уже! Так вот, за эти кнопки вместо лиц меня критиковали, но я сразу же говорю: кнопка — это маска. Я делаю их чисто фотографически: сначала накладываю на негатив монетку, получаю на фотографии белый кружок, а потом в этот кружочек фотографически впечатываю кнопку. Я не втыкаю кнопки в лица!
— Есть мировая постмодернистская практика — для цитирования брать икону. Как вы к этому относитесь?
— Да, в исторической русской среде первое, что мог бы сделать постмодернист — обкнопить икону, вместо золотого оклада. Но для себя я с самого начала решил: нет, мы этого делать не будем. Есть такое внутреннее табу. При этом меня всё равно периодически кто-то из православных ругает. Да, может быть, какие-то вещи кому-то кажутся слишком смелыми, но, понимаете, я ведь стою на своей позиции художника. Если ты что-то придумал и в себе это задавил, сам будешь мучиться. Лучше сделай, а потом дальше решишь — выставлять или не выставлять.
Биография
Андрей Чежин — мастер современной фотографии. Родился в Ленинграде в 1960 году. В 1982 году окончил Ленинградский институт киноинженеров. Автор множества собственных проектов: «Я — объект», «Город на ощупь», «Хармсиада», «Невская купель», «Город-текст», «Альбом для кнопок», «След ГУЛАГа», «Кнопка и модернизм» и многих других. Автор более 60 персональных выставок и участник 160 групповых выставок в России и за рубежом. Член Союза фотохудожников России. Работы Чежина хранятся в Эрмитаже, Русском музее, Бруклинском музее (США), государственном центре современного искусства (Москва) и других музеях.
НОВАЯ ИДЕЯ ДЛЯ ПРАВОСЛАВНОЙ ФОТОВЫСТАВКИ
— Еще недавно фотографический мир спорил, перетянет ли цифра пленку. Сейчас, когда никого не удивишь не только цифровыми снимками, но и всевозможными с ними экспериментами, куда, на ваш взгляд, двигается фотография?
— А я так и не перешел на цифру. Я же вообще не стою на острие. Мне неинтересно понятие острия само по себе. Находясь на пике, тебе надо всё время думать, как с него не упасть, быть в курсе каких-то новых тенденций, покупать какие-то новые гаджеты. Мне за этим не угнаться. Мне нравится искать новые смыслы, копая вглубь, отматывая время назад. Я все-таки персонаж прошлого века, и как был, так и остался аналоговым человеком. Цифра мне неинтересна просто потому, что она быстротечна. Вот представьте, ты фотографируешь на рулончик пленки — и пока не проявишь, не знаешь, что получилось. А вдруг всё запорол? Или, наоборот, что-то гениальное вышло? Это же сказка — такое томительное ожидание. А ходить по улице, чтобы поснимать то, что до тебя сняли сто человек, в том числе на телефон для «Инстаграма»… Мне это неинтересно.
— Мы с вами познакомились 10 лет назад, когда вы были куратором выставки «Территория радости» журнала «Фома». Это была одна первых общедоступных выставок православной фотографии на известных городских площадках. Было много публикаций, отзывов, экспозиция стала кочевать по городам и странам. Теперь православные выставки стали делом обычным, но чего-то заметного среди них не вспомню. Что можно сделать, чтобы вернуть интерес общественности к православной фотографии?
— Конечно, за 10 лет изменился и контекст, и отношение к православию. Но и сейчас можно сделать что-то запоминающееся — просто нужна кураторская работа. Важно придумать концепцию, а не просто показать красивые пейзажи с церквями и красивых женщин со свечками. Копнуть поглубже и найти действительно неожиданные вещи — сложнее. Я сам удивился, когда у меня это получилось с серией «Святые царственные страстотерпцы». Она снята в 2003 году под Екатеринбургом, на месте расстрела царской семьи. Трижды на одну и ту же пленку: сначала храм на Крови, который построен рядом с домом Ипатьева. Вторая экспозиция — монастырь на Ганиной яме, куда были сброшены тела, и третья — набор фотографических открыток царской фамилии. Я привез эту пленку домой, проявил — и получил неожиданный эффект, неожиданное ощущение: будто в монастыре на Ганиной яме люди стоят на молебне, а среди леса — души царской фамилии…
— У вас есть еще одна интересная серия — «Светопись». Как она снималась?
— Я взял очень простую камеру, у которой для кадра нужно открыть и закрыть затвор. И фотографировал лампочку, которая у меня висела в мастерской. Я открывал затвор и водил камерой, повторяя контуры иконных прорисей, «рисуя» по пленке световой точкой. В процессе ты не видишь, что получается, но картинка у тебя в голове должна быть. А потом проявляешь и смотришь. И ведь сложилось! Из этих снимков у меня получилась интересная выставка в Польше, в Щецине, в 2010 году. Там было огромное помещение бывшего храма, без света. Я напечатал эти фото большого размера, под стекло, и говорю: давайте поставим свечной ящик. Люди зажигают свечи, подходят к картине — и огнем могут то же самое рисовать, глядя в отражение. На открытие священник пришел, пел хор мальчиков. Отлично получилось!
В БАЗИЛИКЕ НЕКУДА СПРЯТАТЬСЯ
— Вам всё равно, в какой храм ходить, или от разных храмов разные ощущения?
— Нет, не всё равно. Знаете, как-то мы с одним фотографом делали в Женеве выставку, гуляли по городу, вдруг увидели русскую православную церковь — и зашли. И так меня там зацепило — стою, и слезы текут! Шла Литургия, и я не могу уйти, только мучаюсь внутренне, что мой приятель вышел и меня клянет, что я так долго. Через какое-то время я успокоился и вышел, а он спокойно сидит на скамейке и свой дневник пишет… Трудно обосновать, почему в одних храмах тебе хорошо, в других не очень. Один из вариантов: новодельные храмы иначе воспринимаются. Денег вложено много, всё вроде красиво, но вдохновения нет. А вот в старых храмах ощущения совсем другие.
— Они для вас, наверное, аналоговые, а новые — цифровые.
— Хорошее сравнение. Может быть, и так. С другой стороны, я ведь несколько лет был постоянным прихожанином Троице-Сергиевой Приморской пустыни — это родное место, до сих пор мне снится. Так вот оно же было оскверненным, там была школа милиции, в алтаре туалет! Но отец Николай (Парамонов) так бережно реставрацию организовал, подобрал хороших художников, которые расписали стены в византийском стиле. Всё как надо! Я очень рад, что в пустыни так много времени провел. Там на богослужениях прекрасно читали, никто не бубнил, и я все службы на слух выучил вместе с церковнославянским языком!
— А сейчас почему не ездите?
— Мы переехали, не очень удобно туда добираться. А потом, в любом процессе — воцерковления в том числе — существует некое начало, взлет, а потом охлаждение или привыкание. В какой-то момент у меня стало возникать ощущение, что Церковь становится клубом по интересам. Понимаю, что людям нужно общение, что есть церковная община, но мне как раз это не очень нужно. Хотя, конечно, на службе тоже ищешь глазами знакомых. Нескольких человек увидел — ну, думаешь, значит, всё нормально.
— Возможно, вы ищете свой храм?
— Сейчас, если идем на службу, то чаще всего в Казанский собор. Мне вообще больше нравятся храмы-базилики. Конечно, русская православная церковь — это в основном крестово-купольная система. При такой планировке пространства ты всегда можешь за каким-нибудь углом спрятаться — от алтаря, от всего. В базилике ты никуда не спрячешься, где бы ни встал, ты всё равно на виду.
— А в советское время какое у вас было отношение к Церкви?
— У меня в памяти осталось несколько визуальных впечатлений-фрагментов. Иконы у прабабушки в углу, я подхожу, смотрю — всё в полумраке, интересно… Второе воспоминание: гуляем мы с отцом возле «Спаса-на-Крови» — а он же был закрыт тогда, и Распятие с западной стороны храма было за решетками. И вот мы смотрим: бабушка через дырку в заборе пролезает. Я говорю: зачем это она? А отец объясняет: помолиться к Распятию. А третье воспоминание — студентом я поехал по Золотому кольцу, и во Владимире мы зашли в Успенский собор. Там фрески Рублева сохранились. И вот я хожу аккуратно, чтобы не мешать, фрески рассматриваю. И вдруг выходит батюшка и начинает кадить, и идет мне практически навстречу, а весь народ поворачивается на меня и кланяется. Я же тогда вообще не знал службы, не знал, что происходит. И думаю: «Ну я приплыл…» Потом, конечно, были книжки… А когда начал заниматься фотоделом, я вдруг понял, что одной из первых фотографий был либо плат Вероники, либо Плащаница.