250 лет, прожитых не зря
Два с половиной века назад императрица Екатерина Великая приобрела в Берлине 317 ценных картин. Замечательное приобретение, но для монаршей особы — вещь обычная. Однако из этой покупки вырос Государственный Эрмитаж — давно уже не просто музей, но и научный институт, и просветительский центр, и дом глобальной коммуникации: здесь эпоха встречается с эпохой, культура с культурой, человек с человеком. Эрмитаж — это целый мир, в котором живут носители духа: ученые, хранители, художники, люди, влюбленные в искусство, и, конечно, нередко религиозные. О юбилее Эрмитажа и его повседневной жизни, о сотрудниках и добровольных помощниках, о настроениях и вере его служителей мы побеседовали вот с этими самыми служителями — от директора музея Михаила Пиотровского до музейного смотрителя.
Раздел: Интервью
Журнал: № 12 (декабрь) 2014Страницы: 6-11 Автор: Тимур ЩукинФотограф: Станислав Марченко Опубликовано: 8 декабря 2014
Михаил Борисович Пиотровский родился в Ереване в 1944 году. Его отец, Борис Борисович Пиотровский, — выдающийся археолог, директор Государственного Эрмитажа с 1964 по 1990 год. В 1967 году М. Б. Пиотровский с отличием окончил Восточный факультет ЛГУ по кафедре Арабской филологии, в 1965–1966 годах стажировался в Каирском Университете. С 1967 по 1991 год работал в Ленинградском отделении Института востоковедения, защитил кандидатскую (1973) и докторскую (1985) диссертации. В 1991 году был приглашен в Эрмитаж заместителем директора музея по научной работе, через год назначен директором. Участвовал в археологических раскопках на Кавказе, в Центральной Азии и Йемене. Является автором более 250 научных работ, среди которых — каталоги арабских рукописей, издания средневековых памятников и древних надписей, работы по духовной и политической истории ислама и арабской культуры, археологии Аравии.
— Никакой головной боли он не дает. Это такой распространенный прием — по каждому поводу говорить: ах, у меня головная боль, как мне сложно делать то или это… Ничего подобного, юбилей — большая радость для всех нас. Зачем нужен юбилей? Затем (и это не только в России, но во всем мире так), что круглая дата — это дополнительная возможность привлечь внимание к персонажу, к событию. Внимание как публики, так и власти. Например, во Франции юбилеи «подбирают» для того, чтобы получить от правительства финансирование.
— Но в Эрмитаже немного иная ситуация?
— Когда нас спрашивают, от какой даты посчитаны эти юбилейные 250 лет, мы объясняем так: дата 7 декабря условная, это день святой Екатерины, который мы вообще празднуем каждый год. Это наш праздник, мы его сами придумали, и нам хочется идею этого торжества разными способами продвигать. Праздничные мероприятия у нас проходят в восстановленном Георгиевском зале, где мы установили трон — причем денег государство не давало, мы собрали у многочисленных спонсоров… С другой стороны, мы хотим построить юбилей по-особому: не делая акцент на торжественных собраниях, а даря людям то, что мы подготовили к этой круглой дате.
— О чем идет речь?
— Сейчас мы завершаем программу «Большой Эрмитаж»: закончена реставрация восточного крыла Главного штаба, экспозициями в нем мы подчеркиваем свою историю. Мы устроили «Манифесту. Биеннале современного искусства», а рядом открыли выставку костюмов императорского Двора. Главный штаб как часть городского форума; новые выставочные залы, в которые будет прямой проход от площади до Невы; фондохранилище «Эрмитаж. Старая Деревня» — абсолютно открытое людям пространство, в котором будет строиться публичная библиотека; отреставрированная церковь Зимнего дворца — всё это ноу-хау Эрмитажа, в других музеях такого нет. Вот наш подарок людям к нашему же юбилею! Юбилей как раз и нужен для того, чтобы вы спросили: «Зачем?». А мы бы рассказали о наших достижениях.
В 1764 году Екатерина II приобрела коллекцию произведений живописи у берлинского купца И.-Э. Гоцковского. В изначальном смысле «эрмитаж» (фр. hermitage) — келья, пустынь, место уединения. Поскольку коллекция изначально размещалась в уединенных апартаментах дворца (ныне «Малый Эрмитаж»), они и были названы этим французским термином. Однако в 1852 году «келья» была впервые открыта для публики, а в полном смысле общедоступной стала после революции. В XIX веке экспозиция пополнялась произведениями европейских мастеров, античными шедеврами и картинами русских живописцев. После революции обогатилась экспонатами из национализированных коллекций Шереметевых, Строгановых, Юсуповых... Советский период принес и потери: в 1929-1934 годах были распроданы 48 шедевров; во время Великой Отечественной войны два миллиона экспонатов эвакуированы на Урал, некоторые пострадали. После 1991 года музей активно пополняется произведениями современного искусства.
Сегодня в состав Государственного Эрмитажа входят: Зимний дворец, Малый Эрмитаж, Старый (Большой) Эрмитаж, Эрмитажный театр, Новый Эрмитаж, Запасной дом Зимнего дворца, Дворец Меншикова, Главный штаб, Комплекс зданий реставрационно-хранительского центра «Старая Деревня». Общая площадь помещений — 233 345 кв. м. На учете состоит 3 106 071 экспонат.
— У Эрмитажа есть две линии эволюции. Во-первых, от царского хранилища до универсального музея — этот путь рассказывает о мировых культурах, о многообразии культур через призму русской культуры: это энциклопедия, причем энциклопедия на русском языке. Во-вторых, музей становится всё более доступным. Сегодня это современное музейное пространство, интерактивное, выходящее к людям на улицы, доступное для лиц с ограниченными возможностями — взять хотя бы залы для слабовидящих в фондохранилище «Старая Деревня».
— Расскажите о первых посетителях исторического Эрмитажа.
— В первые сто лет у музея был ясный адресат: «своя» знать, чувствовавшая себя здесь чуть более раскрепощенно, чем на приемах. Но и «чужая» знать — гости императорского дворца, которые должны были видеть, что здесь всё «круче», чем у них. Когда к царю приезжали послы, их вели через залы Эрмитажа. Многие потом, возвращаясь домой, создавали музеи по образцу увиденного в Петербурге. Существует, например, легенда, что основатель Лувра Доминик Виван-Денон подражал Эрмитажу.
— Сегодня круг посетителей расширился без пределов?
— Да, но всё же наши адресаты — это образованные люди. Директор Дмитрий Толстой спорил с большевиками, которые требовали, чтобы по Эрмитажу водили экскурсии. Он утверждал, что это так же глупо, как устраивать курсы по ликвидации безграмотности при библиотеках: ведь туда приходят люди, которые уже умеют читать. В этом есть логика, хотя чем шире открывались ворота (а этим советский период очень важен), тем больше музей играл роль тех самых курсов. Громадное число людей шло в музей почти насильно — «от школы», «от работы». И в результате свою культуртрегерскую функцию он выполнил. Мне говорят: «Как раньше было ужасно, сюда приводили даже солдат». А я отвечаю: «Очень жаль, что теперь их не водят». Я встречаю сотни людей по всей России и даже миру, которые побывали в Эрмитаже только потому, что служили в армии в Ленинграде. И, кстати говоря, наш музей играл свою роль в религиозном просвещении: он был для многих единственным местом, где можно было узнать содержание библейской истории. Библию купить было нельзя, а лоджия Рафаэля с соответствующими сюжетами была доступна. Сколько человек в Ленинграде узнали о том, кто такой апостол Павел, благодаря картине Веронезе «Обращение Савла», у которой останавливался каждый экскурсовод!
— Конечно, нет. Потому что Эрмитаж был первым местом, куда я вообще пришел. Мы жили рядом, папа здесь работал, и музей был домом для него, для нашей семьи и для меня. Все эрмитажные дети так и росли: у них есть эта великая фора, и поэтому спрос с них очень большой. По себе и по своему сыну я наблюдаю эволюцию того, как человек, приходящий в Эрмитаж, видит разные вещи, на что обращает внимание. Маленький человек, например, видит полы так, как мы не можем их увидеть, потом он видит мебель, потом потолки, потом обращает внимание на скульптуры и картины.
— Любимые вещи меняются со временем?
— Конечно. Сейчас Эрмитаж для меня уже не музей Леонардо да Винчи, как несколько лет назад, а музей Рембрандта и Матисса. Главные картины — «Блудный сын» и «Танец», а не «Мадонна Литта». Так же как вкусы, способ восприятия искусства изменяется с возрастом.
— Память о каких людях Эрмитажа для вас наиболее важна?
— Всё окружение моего отца, всё послевоенное эрмитажное поколение: Иосиф Орбели, Антонина Изоргина, Камилла Тревер… Они оказали влияние в прямом смысле слова: ребенок видит этих людей, слышит то, что они говорят, и воспринимает это эмоционально, буквально. Если бы я встретил их во взрослом возрасте, то отнесся бы более критически, конечно. Из «более ранних» для меня важен Дмитрий Толстой, который безуспешно боролся с экскурсиями. И Александр Бенуа, выступавший посредником между Эрмитажем, бойкотирующим советскую власть, и этой самой властью: он постоянно ходил на прием к наркому просвещения Луначарскому. Это было время, когда люди сумели отстоять свои принципы в эпоху перемен, свои привилегии, право быть особенным. И у личностей XIX века можно поучиться: например, тому, как совмещать административную работу с научной деятельностью.
— А у вас получается совмещать?
— Я не имею права оставлять науку, потому что директор Эрмитажа — это «играющий тренер». Если он не ученый, он с этой должности немедленно вылетит. Понятно, что я не могу столько же заниматься наукой, сколько занимался до назначения директором Эрмитажа. Ясно, что я не могу ездить в экспедиции, не могу писать много: у меня лежат четыре недописанные книги. Но я читаю лекции по своей специальности — арабистике, читаю лекции по музейному делу, руковожу кафедрами, готовлю выставки — это тоже форма научной работы.
— Я стараюсь никогда не задавать шаблонов. Это просто образ, но образ очень важный. Потому что Россия — громадная страна, у которой нет никаких естественных границ. У которой нет и этнических границ, всё перемешано. Единственным индикатором национальной идентичности остается наша история. Что нам, скажем, в сибирской деревне сообщит, что это деревня русская? Музей, который рассказывает об истории края, о том, как этот край стал русским, что в нем русского. И храм, который тоже всегда был и остается инструментом сохранения памяти. Музей и храм вмещают то знание, которое дает нам право и гордость говорить: «Мы здесь не потому, что так проходят наши границы, а потому что здесь наше культурное наследие». И очень важно, чтобы музей и Церковь были вместе. Если по отдельности, получится или клерикализация, или история, которую при изъятии живой традиции можно переворачивать как угодно. Других способов обозначить русскость я не знаю. Экономика, к примеру, интернациональна: в Красноярске могут быть тысячи китайцев, но пока в Красноярске есть церковь и музей, он будет русским городом.
— Православие для вас — это способ культурной самоидентификации или что-то более личное?
— О личном я с журналистами не говорю. А с историко-культурологической точки зрения религия — часть культуры. Важнейшая, крупнейшая, но часть. И во многом ее роль совпадает с тем, что делают музеи — сохранение памяти, моральных критериев. Поэтому нужно искать точки соприкосновения между ними, стремиться, чтобы эти две реальности не противопоставлялись друг другу. А их любят противопоставлять! Мы — и Церковь, и музей — мост между людьми, между поколениями. В те времена, когда все мосты рушатся, наш мост должен держаться крепко.
— Очень доволен, хотя различные горе-активисты постоянно подкидывают нам поводы для ссоры. Но ссоры не происходит именно потому, что со стороны епархии я вижу открытость, готовность к диалогу, понимание важности того, что мы делаем. Где-то у нас могут не сходиться взгляды на какие-то конкретные локальные вещи (во взглядах на глобальные вещи у нас расхождений не бывает), решения могут быть отложены, но эти решения, по крайней мере, будут искаться, будут предлагаться к обсуждению. Можно сказать, что мы действуем очень по-петербургски. И в этой сфере наш город дает образец интеллектуального общения и интеллектуального подхода к решению проблем.
— Не могу не спросить о двух проблемных точках. Первая — это надгробие святого Александра Невского…
— Сейчас по этому поводу никакого конфликта нет. В случае ритуального предмета мы всегда стоим перед выбором: что важнее, его религиозная функция или его художественная ценность? Владимирская икона Божией Матери — великий, чудотворный образ, и, хотя его не могут наблюдать специалисты и, возможно, от этого он быстрее будет разрушаться, — все-таки место его в храме. А вот в случае надгробия, я считаю, художественная составляющая важнее. Апогей барокко, первое серебро, добытое в России, военные триумфы, которые в сценах на надгробии отражены, — всё это аргументы в пользу того, чтобы оно оставалось в музее. Оно сейчас реставрируется и, кстати, представитель епархии входит в наш реставрационный совет. Мы собираем деньги на копию, которая тоже должна быть из серебра, — вот эту копию и можно будет поместить в храм. Это будет разумное, культурное решение. Я понимаю, что могут быть разные «за» и «против», но, по-моему, самое главное — не прибегать в риторике «мое — твое». Всё — наше, и всё — не наше. Будем спорить, но, думаю, доспоримся до хорошего.
— Второй вопрос — домовый храм Зимнего дворца, собор Спаса Нерукотворного Образа. Какова его роль в Эрмитаже?
— Это исторический памятник, часть музея. Но у него может быть и религиозная функция. Это один из немногих в Санкт-Петербурге храмов, где крест стоял всегда. Конечно, всем управляет Бог: и это Он решил, чтобы везде кресты сбили, а здесь остался. Но и людское усилие тут было: сотрудники Эрмитажа нашли нужные аргументы — ну невозможно выкорчевать крест из Эрмитажа.
— Будут ли в храме совершаться богослужения?
— О регулярных службах речь не идет. Нельзя и требы совершать, например венчать: здесь венчался Николай II. Но есть всё тот же праздник 25 декабря — это еще и день изгнания неприятеля из пределов Отечества. В Зимнем дворце он всегда праздновался молебном и маленьким парадом внутри. Этот праздник сохранила именно Церковь, и хорошо бы напомнить о нем светской власти. Сегодня мы предлагаем раз в год совершать особый церемониал, специальный молебен, который бы служил кто-либо из иерархов. Может быть, службы также будут совершаться на престольный праздник храма. Всё это обсуждаемо.
Придворный собор Зимнего дворца, домовый храм Императорской семьи, был построен в 1753–1762 годах по проекту Б. - Ф. Растрелли. Освящен в 1763 году во имя Нерукотворенного образа Спасителя.
В конце XIX века на крыше дворца была сооружена звонница с пятью колоколами. Храм был закрыт в 1918 году, а в 1922 — передан Эрмитажу. Церковный интерьер был разобран, частично уничтожен в конце 1930-х, помещение храма использовалось как музейная зала. С 2008 года ведутся реставрационные работы.
— Что будет происходить в остальное время?
— Здесь будут выставлены реликвии семьи Романовых, которые так или иначе связаны с Церковью. И мы надеемся, что храм станет главным местом почитания царской семьи, потому что это действительно их церковь. Думаю, эмоционально это может быть даже сильнее Екатеринбургского музейного комплекса. Кроме того, здесь будут выставлены некоторые предметы церковной утвари и иконы: русская, византийская и раннеитальянская.
— Есть в Эрмитаже еще и второй храм — в Главном штабе…
— В маленькой церкви святого Александра Невского будет стоять походный иконостас Александра II и время от времени тоже будут совершаться молебны. Для сотрудниц, правда, это создало небольшие проблемы: мы выдвинули солею, и теперь им приходится идти через помещение не напрямик, а в обход алтаря. Но, мне кажется, такими вещами стоит пожертвовать ради главного.
Церковь святого благоверного князя Александра Невского в здании Главного Штаба, построенная по проекту К.И. Росси, была освящена в 1828 году. До революции функционировала как домовый храм министра иностранных дел. Закрыта в конце 1917 года. В 1990-х здание Главного Штаба было передано Эрмитажу. К 2013 году была отреставрирована. 23 апреля 2014 года на купол был возвращен золоченый крест, освященный епископом Царскосельским Маркеллом.
Поскольку Большой собор Зимнего дворца использовался по большей части для торжественных служб, в северо-западной части Зимнего дворца Б. - Ф. Растрелли устроил Малую придворную церковь Сретения Господня. Она была освящена в 1768 году архиепископом Новгородским Димитрием. В 1837 году сгорела, но была отреставрирована В.П. Стасовым. В 1918 году храм закрыли, он использовался как экспозиционная зала. Сейчас помещение находится на начальной стадии реставрации.
— Не могу не спросить о православной общине музея.
— Слава Богу, община есть, а у нее есть место для собраний. Хотя может статься, что другие конфессии попросят себе того же, и они имеют на это право. Но претензия православных сотрудников на «приватизацию» храма Зимнего дворца, я считаю, — оскорбительна для истории. Истинного владельца, то есть императора, нет, поэтому мы должны быть предельно осторожны в том, как этот храм использовать. Да, можно устроить церковь для сотрудников Эрмитажа, — но где-то в другом месте. Храм Спаса Нерукотворного Образа не должен иметь отношения к общине. Он создавался и существует не для того, чтобы Петя, Вася, Маша из Эрмитажа считали: нам здесь можно молиться на службах, а другим нельзя. Это болезнь, которая вообще свойственна музейным работникам. Хранители музея в какой-то момент начинают считать: то, что они хранят, им и принадлежит. Иногда это кончается тем, что людей не пускают на какую-то выставку, потому что «лицо не нравится». Но разве это нормально? Кто мы? Мы — букашки, смиренно служащие этому музею, который был до нас и будет после нас. И поэтому мы должны предлагать решения, созвучные ему.
Валерий Лукин, главный архитектор Государственного Эрмитажа
В советские годы собор Спаса Нерукотворного Образа был одним из музейных залов. К юбилею Эрмитажа храм отреставрирован, отреставрирован и освящен крест на его куполе, воссоздается иконостас.
Храм в своих основных элементах и в объеме сохранился. Сохранилась потолочная роспись и роспись парусов, которая только некоторое время была скрыта побелкой. Сохранился частично паркет, но его гравировка была утрачена. Восстановить ее удалось благодаря тому, что один из восьмигранников паркетной укладки рабочие переделали в столик, покрыв крышку лаком. На этом столике сотрудники пили чай, пока не выяснилось, что это подлинный элемент паркета.
Реставраторы стремятся восстановить всё, как было: вернуть кафедру, фонарик (дверь) Екатерины, балюстраду, надпрестольную сень и всё убранство алтаря. Единственное, что не стали воссоздавать, — это амвон: службы будут совершаться редко, а вот людям хочется подойти поближе.
Прежний облик восстанавливают по сохранившимся документам, по фотофиксациям, хотя они и черно-белые. И самое главное, в фондах Эрмитажа сохранилось 29 подлинных элементов старого иконостаса. Всё это вместе свел Николай Иванов, автор проекта реставрации.
Мы поставили всё на свои старые места, даже нашли гнезда в стенах, на которых держался иконостас. Элементы старого иконостаса — резьба, позолота — видны, они темнее, чем новые. После расчистки было определено, например, что золото на двух статуях — Богоматери и Иоанна Богослова — в хорошей сохранности. И мы решили оставить историческую позолоту. Что касается воссоздаваемых статуй, мы остановились на технике их изготовления из папье-маше. Папье-маше облегчает вес, и это самое главное для иконостаса, довольно громоздкой, большой конструкции. К тому же резьба по дереву трудоемкая и у нее другой характер позолоты.
В иконостасе 18 икон, шесть из них — на Царских вратах. В Русском отделе сохранились 13 образов, которые после реставрации будут установлены на место. Пять потеряно, и поиски пока не увенчались успехом. К сожалению, утрачены, в том числе, и большие иконы, пока их место просто будет закрыто холстом. Одну икону я выполнил на ткани: увеличил фотографию, а затем художник прописал «ударные» элементы изображения. Но в целом, поскольку мы стараемся показать всё подлинное, именно в случае икон немного тормозим: не знаем, как поступить. Не очень ясно, что лучше: цельный архитектурный образ иконостаса с вкраплениями копий или акцент на подлинности изображений, как в Военной галерее героев 1812 года, где на месте утраченных портретов стоит просто зеленая ткань.
Праздник святой Екатерины
— Михаил Борисович, этот год — юбилейный для Эрмитажа, в нем много торжественных событий, но много и суеты, подготовки. Зачем вообще музеям нужен юбилей? Что он дает Эрмитажу и вам, кроме головной боли, конечно?— Никакой головной боли он не дает. Это такой распространенный прием — по каждому поводу говорить: ах, у меня головная боль, как мне сложно делать то или это… Ничего подобного, юбилей — большая радость для всех нас. Зачем нужен юбилей? Затем (и это не только в России, но во всем мире так), что круглая дата — это дополнительная возможность привлечь внимание к персонажу, к событию. Внимание как публики, так и власти. Например, во Франции юбилеи «подбирают» для того, чтобы получить от правительства финансирование.
— Но в Эрмитаже немного иная ситуация?
— Когда нас спрашивают, от какой даты посчитаны эти юбилейные 250 лет, мы объясняем так: дата 7 декабря условная, это день святой Екатерины, который мы вообще празднуем каждый год. Это наш праздник, мы его сами придумали, и нам хочется идею этого торжества разными способами продвигать. Праздничные мероприятия у нас проходят в восстановленном Георгиевском зале, где мы установили трон — причем денег государство не давало, мы собрали у многочисленных спонсоров… С другой стороны, мы хотим построить юбилей по-особому: не делая акцент на торжественных собраниях, а даря людям то, что мы подготовили к этой круглой дате.
— О чем идет речь?
— Сейчас мы завершаем программу «Большой Эрмитаж»: закончена реставрация восточного крыла Главного штаба, экспозициями в нем мы подчеркиваем свою историю. Мы устроили «Манифесту. Биеннале современного искусства», а рядом открыли выставку костюмов императорского Двора. Главный штаб как часть городского форума; новые выставочные залы, в которые будет прямой проход от площади до Невы; фондохранилище «Эрмитаж. Старая Деревня» — абсолютно открытое людям пространство, в котором будет строиться публичная библиотека; отреставрированная церковь Зимнего дворца — всё это ноу-хау Эрмитажа, в других музеях такого нет. Вот наш подарок людям к нашему же юбилею! Юбилей как раз и нужен для того, чтобы вы спросили: «Зачем?». А мы бы рассказали о наших достижениях.
Михаил Пиотровский и председатель совета директоров ОАО «Императорский фарфоровый завод» Галина Цветкова на открытии выставки «Рождественская картинка». Аванзал Зимнего дворца, 24 декабря 2013 года
В 1764 году Екатерина II приобрела коллекцию произведений живописи у берлинского купца И.-Э. Гоцковского. В изначальном смысле «эрмитаж» (фр. hermitage) — келья, пустынь, место уединения. Поскольку коллекция изначально размещалась в уединенных апартаментах дворца (ныне «Малый Эрмитаж»), они и были названы этим французским термином. Однако в 1852 году «келья» была впервые открыта для публики, а в полном смысле общедоступной стала после революции. В XIX веке экспозиция пополнялась произведениями европейских мастеров, античными шедеврами и картинами русских живописцев. После революции обогатилась экспонатами из национализированных коллекций Шереметевых, Строгановых, Юсуповых... Советский период принес и потери: в 1929-1934 годах были распроданы 48 шедевров; во время Великой Отечественной войны два миллиона экспонатов эвакуированы на Урал, некоторые пострадали. После 1991 года музей активно пополняется произведениями современного искусства.
Сегодня в состав Государственного Эрмитажа входят: Зимний дворец, Малый Эрмитаж, Старый (Большой) Эрмитаж, Эрмитажный театр, Новый Эрмитаж, Запасной дом Зимнего дворца, Дворец Меншикова, Главный штаб, Комплекс зданий реставрационно-хранительского центра «Старая Деревня». Общая площадь помещений — 233 345 кв. м. На учете состоит 3 106 071 экспонат.
А посетители кто?
— За 250 лет фактически было несколько Эрмитажей, потому что музеем руководили люди с разным мировоззрением, разным подходом к музейному делу…— У Эрмитажа есть две линии эволюции. Во-первых, от царского хранилища до универсального музея — этот путь рассказывает о мировых культурах, о многообразии культур через призму русской культуры: это энциклопедия, причем энциклопедия на русском языке. Во-вторых, музей становится всё более доступным. Сегодня это современное музейное пространство, интерактивное, выходящее к людям на улицы, доступное для лиц с ограниченными возможностями — взять хотя бы залы для слабовидящих в фондохранилище «Старая Деревня».
— Расскажите о первых посетителях исторического Эрмитажа.
— В первые сто лет у музея был ясный адресат: «своя» знать, чувствовавшая себя здесь чуть более раскрепощенно, чем на приемах. Но и «чужая» знать — гости императорского дворца, которые должны были видеть, что здесь всё «круче», чем у них. Когда к царю приезжали послы, их вели через залы Эрмитажа. Многие потом, возвращаясь домой, создавали музеи по образцу увиденного в Петербурге. Существует, например, легенда, что основатель Лувра Доминик Виван-Денон подражал Эрмитажу.
— Сегодня круг посетителей расширился без пределов?
— Да, но всё же наши адресаты — это образованные люди. Директор Дмитрий Толстой спорил с большевиками, которые требовали, чтобы по Эрмитажу водили экскурсии. Он утверждал, что это так же глупо, как устраивать курсы по ликвидации безграмотности при библиотеках: ведь туда приходят люди, которые уже умеют читать. В этом есть логика, хотя чем шире открывались ворота (а этим советский период очень важен), тем больше музей играл роль тех самых курсов. Громадное число людей шло в музей почти насильно — «от школы», «от работы». И в результате свою культуртрегерскую функцию он выполнил. Мне говорят: «Как раньше было ужасно, сюда приводили даже солдат». А я отвечаю: «Очень жаль, что теперь их не водят». Я встречаю сотни людей по всей России и даже миру, которые побывали в Эрмитаже только потому, что служили в армии в Ленинграде. И, кстати говоря, наш музей играл свою роль в религиозном просвещении: он был для многих единственным местом, где можно было узнать содержание библейской истории. Библию купить было нельзя, а лоджия Рафаэля с соответствующими сюжетами была доступна. Сколько человек в Ленинграде узнали о том, кто такой апостол Павел, благодаря картине Веронезе «Обращение Савла», у которой останавливался каждый экскурсовод!
Музей как дом
— А вы помните, как сами впервые пришли в Эрмитаж?— Конечно, нет. Потому что Эрмитаж был первым местом, куда я вообще пришел. Мы жили рядом, папа здесь работал, и музей был домом для него, для нашей семьи и для меня. Все эрмитажные дети так и росли: у них есть эта великая фора, и поэтому спрос с них очень большой. По себе и по своему сыну я наблюдаю эволюцию того, как человек, приходящий в Эрмитаж, видит разные вещи, на что обращает внимание. Маленький человек, например, видит полы так, как мы не можем их увидеть, потом он видит мебель, потом потолки, потом обращает внимание на скульптуры и картины.
— Любимые вещи меняются со временем?
— Конечно. Сейчас Эрмитаж для меня уже не музей Леонардо да Винчи, как несколько лет назад, а музей Рембрандта и Матисса. Главные картины — «Блудный сын» и «Танец», а не «Мадонна Литта». Так же как вкусы, способ восприятия искусства изменяется с возрастом.
— Память о каких людях Эрмитажа для вас наиболее важна?
— Всё окружение моего отца, всё послевоенное эрмитажное поколение: Иосиф Орбели, Антонина Изоргина, Камилла Тревер… Они оказали влияние в прямом смысле слова: ребенок видит этих людей, слышит то, что они говорят, и воспринимает это эмоционально, буквально. Если бы я встретил их во взрослом возрасте, то отнесся бы более критически, конечно. Из «более ранних» для меня важен Дмитрий Толстой, который безуспешно боролся с экскурсиями. И Александр Бенуа, выступавший посредником между Эрмитажем, бойкотирующим советскую власть, и этой самой властью: он постоянно ходил на прием к наркому просвещения Луначарскому. Это было время, когда люди сумели отстоять свои принципы в эпоху перемен, свои привилегии, право быть особенным. И у личностей XIX века можно поучиться: например, тому, как совмещать административную работу с научной деятельностью.
— А у вас получается совмещать?
— Я не имею права оставлять науку, потому что директор Эрмитажа — это «играющий тренер». Если он не ученый, он с этой должности немедленно вылетит. Понятно, что я не могу столько же заниматься наукой, сколько занимался до назначения директором Эрмитажа. Ясно, что я не могу ездить в экспедиции, не могу писать много: у меня лежат четыре недописанные книги. Но я читаю лекции по своей специальности — арабистике, читаю лекции по музейному делу, руковожу кафедрами, готовлю выставки — это тоже форма научной работы.
Немного о национальной идентификации
— Вы как-то обмолвились, что Россия — это там, где есть музей и где есть православный храм…— Я стараюсь никогда не задавать шаблонов. Это просто образ, но образ очень важный. Потому что Россия — громадная страна, у которой нет никаких естественных границ. У которой нет и этнических границ, всё перемешано. Единственным индикатором национальной идентичности остается наша история. Что нам, скажем, в сибирской деревне сообщит, что это деревня русская? Музей, который рассказывает об истории края, о том, как этот край стал русским, что в нем русского. И храм, который тоже всегда был и остается инструментом сохранения памяти. Музей и храм вмещают то знание, которое дает нам право и гордость говорить: «Мы здесь не потому, что так проходят наши границы, а потому что здесь наше культурное наследие». И очень важно, чтобы музей и Церковь были вместе. Если по отдельности, получится или клерикализация, или история, которую при изъятии живой традиции можно переворачивать как угодно. Других способов обозначить русскость я не знаю. Экономика, к примеру, интернациональна: в Красноярске могут быть тысячи китайцев, но пока в Красноярске есть церковь и музей, он будет русским городом.
— Православие для вас — это способ культурной самоидентификации или что-то более личное?
— О личном я с журналистами не говорю. А с историко-культурологической точки зрения религия — часть культуры. Важнейшая, крупнейшая, но часть. И во многом ее роль совпадает с тем, что делают музеи — сохранение памяти, моральных критериев. Поэтому нужно искать точки соприкосновения между ними, стремиться, чтобы эти две реальности не противопоставлялись друг другу. А их любят противопоставлять! Мы — и Церковь, и музей — мост между людьми, между поколениями. В те времена, когда все мосты рушатся, наш мост должен держаться крепко.
Епархия и Эрмитаж: доспоримся до хорошего
— Вы довольны отношениями с Санкт-Петербургской епархией?— Очень доволен, хотя различные горе-активисты постоянно подкидывают нам поводы для ссоры. Но ссоры не происходит именно потому, что со стороны епархии я вижу открытость, готовность к диалогу, понимание важности того, что мы делаем. Где-то у нас могут не сходиться взгляды на какие-то конкретные локальные вещи (во взглядах на глобальные вещи у нас расхождений не бывает), решения могут быть отложены, но эти решения, по крайней мере, будут искаться, будут предлагаться к обсуждению. Можно сказать, что мы действуем очень по-петербургски. И в этой сфере наш город дает образец интеллектуального общения и интеллектуального подхода к решению проблем.
— Не могу не спросить о двух проблемных точках. Первая — это надгробие святого Александра Невского…
— Сейчас по этому поводу никакого конфликта нет. В случае ритуального предмета мы всегда стоим перед выбором: что важнее, его религиозная функция или его художественная ценность? Владимирская икона Божией Матери — великий, чудотворный образ, и, хотя его не могут наблюдать специалисты и, возможно, от этого он быстрее будет разрушаться, — все-таки место его в храме. А вот в случае надгробия, я считаю, художественная составляющая важнее. Апогей барокко, первое серебро, добытое в России, военные триумфы, которые в сценах на надгробии отражены, — всё это аргументы в пользу того, чтобы оно оставалось в музее. Оно сейчас реставрируется и, кстати, представитель епархии входит в наш реставрационный совет. Мы собираем деньги на копию, которая тоже должна быть из серебра, — вот эту копию и можно будет поместить в храм. Это будет разумное, культурное решение. Я понимаю, что могут быть разные «за» и «против», но, по-моему, самое главное — не прибегать в риторике «мое — твое». Всё — наше, и всё — не наше. Будем спорить, но, думаю, доспоримся до хорошего.
— Второй вопрос — домовый храм Зимнего дворца, собор Спаса Нерукотворного Образа. Какова его роль в Эрмитаже?
— Это исторический памятник, часть музея. Но у него может быть и религиозная функция. Это один из немногих в Санкт-Петербурге храмов, где крест стоял всегда. Конечно, всем управляет Бог: и это Он решил, чтобы везде кресты сбили, а здесь остался. Но и людское усилие тут было: сотрудники Эрмитажа нашли нужные аргументы — ну невозможно выкорчевать крест из Эрмитажа.
— Будут ли в храме совершаться богослужения?
— О регулярных службах речь не идет. Нельзя и требы совершать, например венчать: здесь венчался Николай II. Но есть всё тот же праздник 25 декабря — это еще и день изгнания неприятеля из пределов Отечества. В Зимнем дворце он всегда праздновался молебном и маленьким парадом внутри. Этот праздник сохранила именно Церковь, и хорошо бы напомнить о нем светской власти. Сегодня мы предлагаем раз в год совершать особый церемониал, специальный молебен, который бы служил кто-либо из иерархов. Может быть, службы также будут совершаться на престольный праздник храма. Всё это обсуждаемо.
Придворный собор Зимнего дворца, домовый храм Императорской семьи, был построен в 1753–1762 годах по проекту Б. - Ф. Растрелли. Освящен в 1763 году во имя Нерукотворенного образа Спасителя.
В конце XIX века на крыше дворца была сооружена звонница с пятью колоколами. Храм был закрыт в 1918 году, а в 1922 — передан Эрмитажу. Церковный интерьер был разобран, частично уничтожен в конце 1930-х, помещение храма использовалось как музейная зала. С 2008 года ведутся реставрационные работы.
— Что будет происходить в остальное время?
— Здесь будут выставлены реликвии семьи Романовых, которые так или иначе связаны с Церковью. И мы надеемся, что храм станет главным местом почитания царской семьи, потому что это действительно их церковь. Думаю, эмоционально это может быть даже сильнее Екатеринбургского музейного комплекса. Кроме того, здесь будут выставлены некоторые предметы церковной утвари и иконы: русская, византийская и раннеитальянская.
— Есть в Эрмитаже еще и второй храм — в Главном штабе…
— В маленькой церкви святого Александра Невского будет стоять походный иконостас Александра II и время от времени тоже будут совершаться молебны. Для сотрудниц, правда, это создало небольшие проблемы: мы выдвинули солею, и теперь им приходится идти через помещение не напрямик, а в обход алтаря. Но, мне кажется, такими вещами стоит пожертвовать ради главного.
Церковь святого благоверного князя Александра Невского в здании Главного Штаба, построенная по проекту К.И. Росси, была освящена в 1828 году. До революции функционировала как домовый храм министра иностранных дел. Закрыта в конце 1917 года. В 1990-х здание Главного Штаба было передано Эрмитажу. К 2013 году была отреставрирована. 23 апреля 2014 года на купол был возвращен золоченый крест, освященный епископом Царскосельским Маркеллом.
Поскольку Большой собор Зимнего дворца использовался по большей части для торжественных служб, в северо-западной части Зимнего дворца Б. - Ф. Растрелли устроил Малую придворную церковь Сретения Господня. Она была освящена в 1768 году архиепископом Новгородским Димитрием. В 1837 году сгорела, но была отреставрирована В.П. Стасовым. В 1918 году храм закрыли, он использовался как экспозиционная зала. Сейчас помещение находится на начальной стадии реставрации.
— Не могу не спросить о православной общине музея.
— Слава Богу, община есть, а у нее есть место для собраний. Хотя может статься, что другие конфессии попросят себе того же, и они имеют на это право. Но претензия православных сотрудников на «приватизацию» храма Зимнего дворца, я считаю, — оскорбительна для истории. Истинного владельца, то есть императора, нет, поэтому мы должны быть предельно осторожны в том, как этот храм использовать. Да, можно устроить церковь для сотрудников Эрмитажа, — но где-то в другом месте. Храм Спаса Нерукотворного Образа не должен иметь отношения к общине. Он создавался и существует не для того, чтобы Петя, Вася, Маша из Эрмитажа считали: нам здесь можно молиться на службах, а другим нельзя. Это болезнь, которая вообще свойственна музейным работникам. Хранители музея в какой-то момент начинают считать: то, что они хранят, им и принадлежит. Иногда это кончается тем, что людей не пускают на какую-то выставку, потому что «лицо не нравится». Но разве это нормально? Кто мы? Мы — букашки, смиренно служащие этому музею, который был до нас и будет после нас. И поэтому мы должны предлагать решения, созвучные ему.
Валерий Лукин, главный архитектор Государственного Эрмитажа
В советские годы собор Спаса Нерукотворного Образа был одним из музейных залов. К юбилею Эрмитажа храм отреставрирован, отреставрирован и освящен крест на его куполе, воссоздается иконостас.
Храм в своих основных элементах и в объеме сохранился. Сохранилась потолочная роспись и роспись парусов, которая только некоторое время была скрыта побелкой. Сохранился частично паркет, но его гравировка была утрачена. Восстановить ее удалось благодаря тому, что один из восьмигранников паркетной укладки рабочие переделали в столик, покрыв крышку лаком. На этом столике сотрудники пили чай, пока не выяснилось, что это подлинный элемент паркета.
Реставраторы стремятся восстановить всё, как было: вернуть кафедру, фонарик (дверь) Екатерины, балюстраду, надпрестольную сень и всё убранство алтаря. Единственное, что не стали воссоздавать, — это амвон: службы будут совершаться редко, а вот людям хочется подойти поближе.
Прежний облик восстанавливают по сохранившимся документам, по фотофиксациям, хотя они и черно-белые. И самое главное, в фондах Эрмитажа сохранилось 29 подлинных элементов старого иконостаса. Всё это вместе свел Николай Иванов, автор проекта реставрации.
Мы поставили всё на свои старые места, даже нашли гнезда в стенах, на которых держался иконостас. Элементы старого иконостаса — резьба, позолота — видны, они темнее, чем новые. После расчистки было определено, например, что золото на двух статуях — Богоматери и Иоанна Богослова — в хорошей сохранности. И мы решили оставить историческую позолоту. Что касается воссоздаваемых статуй, мы остановились на технике их изготовления из папье-маше. Папье-маше облегчает вес, и это самое главное для иконостаса, довольно громоздкой, большой конструкции. К тому же резьба по дереву трудоемкая и у нее другой характер позолоты.
В иконостасе 18 икон, шесть из них — на Царских вратах. В Русском отделе сохранились 13 образов, которые после реставрации будут установлены на место. Пять потеряно, и поиски пока не увенчались успехом. К сожалению, утрачены, в том числе, и большие иконы, пока их место просто будет закрыто холстом. Одну икону я выполнил на ткани: увеличил фотографию, а затем художник прописал «ударные» элементы изображения. Но в целом, поскольку мы стараемся показать всё подлинное, именно в случае икон немного тормозим: не знаем, как поступить. Не очень ясно, что лучше: цельный архитектурный образ иконостаса с вкраплениями копий или акцент на подлинности изображений, как в Военной галерее героев 1812 года, где на месте утраченных портретов стоит просто зеленая ткань.
