В поисках идеального христианина
Многие новомученики оставили по себе проповеди, статьи, трактаты, диссертации. По текстам, хотя бы пунктирно, можно проследить эволюцию их взглядов и столкновение этих взглядов с суровой социальной реальностью. Попробуем посмотреть, выдержало ли мировоззрение протоиерея Философа Орнатского проверку практикой — той, к которой Господь призвал Церковь в начале XX века.
СОЗНАНИЕ БОГОДЕТСТВА
«Всё, что тебе нужно — это любовь…» Припев этой совсем не христианской песни еще в детстве казался мне выражением какой-то глубинной общечеловеческой истины, которую все принимают, не все могут ясно выразить, а те, кто могут, часто выражают извращенно. Потом (когда я вырос) оказалось, что с точки зрения христианской антропологии, этики, аскетики и прочая, любовь — это действительно самое нужное и драгоценное, но это отнюдь не то, о чем пели «Битлз», и совсем не то, что предлагает «обычная жизнь». В этой обычной жизни и любовь — обычная, то есть, как и всё в мире, смешанная с ненавистью и страданием в равных пропорциях. Может быть, я и не понял значение слова «любовь» в очищенном, павловом, и совсем загадочном иоанновом («Бог есть любовь») смысле, но оно теперь — призывный сигнал и маячок: ага, богослов говорит о любви, значит, нужно прислушаться — не фальшивит ли, не путает ли любовь Божью с многоразличной человеческой.
В 1883–1884 годах Философ Орнатский, тогда еще студент СПбДА, опубликовал в «Трудах Киевской духовной академии» работу под названием «Учение Шлейермахера о религии» (возможно, она была зачтена Философу Николаевичу как кандидатская диссертация, поскольку сведений о какой-либо другой защищенной им работе не имеется). И вот в этом со скучным названием труде будущий священномученик излагает внятно и последовательно свое учение о любви. Первые три главы — видимо, в соответствии с требованиями, предъявлявшимися к студенческим работам, — он добросовестно посвящает изложению философии Шлейермахера. Но в четвертой — «критический разбор», тоже предполагаемый требованиями, но и принуждающий к самостоятельности мысли.
Разбирая шлейермахерово определение религии как «чувствования безусловной зависимости», Философ Николаевич недоумевает: какая узкая и сниженная трактовка отношений человека и Бога! Ведь даже в самом сознании зависимости кроется сознание свободы («я зависим, а значит, могу освободиться»). Но религия — это куда больше, чем простое признание величия Бога и моего ничтожества. Это путь от элементарного восторга перед несоизмеримостью Большого и малого к небывалому, сложно представимому соединению Большого и малого, Бога и человека. А это невозможно без постепенного освобождения человека, который на этом пути всё меньше раб и всё больше сын. «Кто умаляет или совсем отрицает значение в религии свободы, как делает Шлейермахер своим догматическим определением религии, тот тем самым отнимает у нее один из её существенных элементов. По нашему мнению, единственно правильным определением религии может быть признано только то, в котором удерживаются все существенно входящие в религию субъективные элементы, а такое определение дается не в ином каком понятии о религии, как только в понятии о ней, как сознании богодетства или богосыновства, ибо насколько человек сознает себя в отношении к Богу как дитя, настолько он и стремится тогда возвыситься к Нему (элемент свободы) и покорно предается Ему (элемент зависимости) и вместе с тем имеет любовь к Нему».
Итак, христианская любовь — это любовь ребенка, или «глубочайшее сознание детства перед Богом». Философ Орнатский нащупывает язык, на котором в то время, тем более в академической среде, никто не говорил. Нечто подобное (supernatural childhood before God, «сверхъестественное детство перед Богом») «изобретет» — но гораздо позже и без всякого влияния отца Философа — итальянский богослов Романо Гуардини. Впрочем, источник вдохновения студентаСПбДА не так уж сложно установить. Это Ф. М. Достоевский, поклонником которого был Ф. Н. Орнатский и для которого ребенок — синоним святого или ангела, для которого «всё, что относится к детям, — чисто, светло и прекрасно» (одно из писем писателя).
САРОВСКИЙ ПАРАДОКС
Но Философ Николаевич — всё же не литератор, он (по крайней мере, в ту пору) академический богослов, и свое прозрение должен привести в порядок и соотнести с «нормой». Для этого он обращается к традиционной двухчастной структуре внутреннего человека: сердце + разум. Да, сердце — средоточие духовной жизни, в нем содержатся и из него исходят все чувствования, мысли и желания. Но для того чтобы мысли и желания были осознанны, понятны, ясны и определенны, чтобы человек в своих поступках мог ими руководствоваться и, вообще говоря, жить именно в качестве человека, эти самые мысли и желания должны быть испытаны светом разума. Только на этом уровне рождается мораль и религия. Ребенок не исчезает, ведь «истинный христианин не иначе сознает себя в отношении к Богу, как дитя в отношении к отцу». Но, кажется, становится сознательным ребенком, который чистое (детское) сердце приносит на суд взрослого (никудане денешься) разума.
Масштабных трактатов отец Философ больше никогда не писал. Из-под его пера выходили нравоучительные брошюры, статьи и, конечно, проповеди. Пожалуй, самыми значительными из них, поразившими многих современников и дажегосударя Николая II, стали «Саровские поучения» — семь проповедей, произнесенных во время торжественной канонизации преподобного Серафима в 1903 году. В этих поучениях есть один парадокс, может быть, даже двусмысленность, свойственная синодальному богословию начала XX века.
С одной стороны, в них со всей искренностью и благоговением рассказывается о подвиге Серафима Саровского, человека, как бы сейчас сказали, «немейнстримного». Он вернул в Великороссию традицию Иисусовой молитвы (главный носитель этой традиции преподобный Паисий Величковский подвизался на территории Австро-Венгрии, а его ученики — преимущественно в Южной России). Его образ жизни, созданная им обитель, народное почитание — всё это раздражало тогдашнюю иерархию, что привело к фактическому его осуждению в 1810 году. Его учеников тоже преследовали, его наследие долгие годы было пререкаемым, и споры улеглись только после официальной канонизации. Солидаризироваться с преподобным Серафимом, как и с Иоанном Кронштадтским, родственником и наставником отца Философа, с Симеоном Новым Богословом или Максимом Исповедником, еще как конфликтовавшими с церковным официозом, означает узаконить бунт против иерархической вертикали, аскетический индивидуализм, вызов устоявшейся норме.
С другой стороны, «Саровские поучения» — это апология церковного (да и государственного) консерватизма. Отец Философ — иногда сам, иногда устами преподобного Серафима (а тут уж нелегко сказать, где подлинное высказывание, а где апокриф) — обличает старообрядцев и церковных реформистов, настаивает на почти полном отождествлении «русскости» и «православности», убеждает слушателей любить (вот такую, как есть) Церковь и свой приходской храм («в нем душа Церкви»). Можно сказать, что Серафим Саровский в этих проповедях предстает «охранителем» и образцом государственнического смирения.
Да, пожалуй, именно идея смирения как главной христианской добродетели — центральная в поучениях: «Смирение есть душа христианства: на ее основе всякая добродетель расцветает пышным благоуханным цветом, без нее же никакая добродетель не имеет ни цены, ни достоинства. Великая добродетель — молитва, царица добродетелей: но молился гордый фарисей и был осужден, смиренный же мытарь был оправдан. Так даже любовь, совокупность совершенства, если она не проникнута духом смирения, осуждается Господом». В этом отец Философ, конечно, следует за древними аскетами, которые считали смирение «царицей добродетелей», составляющей «священную двоицу» с любовью («первая [любовь] возносит, а последнее [смирение] вознесенных поддерживает и не дает им падать», — говорил Иоанн Лествичник). Правда, Иоанн Лествичник перечисляет положительные определения смирения и, не удовлетворившись ни одним из них, заключает: «смиренномудрие есть безымянная благодать души, имя которой тем только известно, кои познали ее собственным опытом». Отец Философ же, и это вполне объяснимо популяризирующим жанром проповеди, вычленяет в смирении только один элемент — покорность высшей власти, и «высвечивает» это качество в житии преподобного Серафима. Саровский старец покоряется матери, покоряется духовным наставникам, покоряется церковной иерархии…
Но рассуждения отца Философа «вывозит» апелляция к реальности «духовного детства»: «Дитя благочестивых родителей Исидора и Агафии, он с детства воспитан был по руководству святой Церкви; чудесно спасенный Богом в детстве от смерти при падении с высокой колокольни и чудесно же исцеленный от тяжкой болезни во время крестного хода, он детским сердцем возлюбил святой храм, богослужение, святые Таинства и обряды церковные; рано отрекшись от мира и его прелестей ради иночества, он прошел, с благословения старцев, все самые трудные послушания, затвор, молчальничество, тысяченощное моление на камне, и такое имел смирение, что только на 66-м году, по повелению Богоматери, стал принимать богомольцев…» Святой Серафим — это тот самый «истинный христианин» из юношеской диссертации о Шлейермахере, который до седых волос, до самых последних дней жизни сохраняет детскую веру, преображеннуюдуховным опытом.
Спустя еще десять лет в одной из проповедей отец Философ высказался об этом яснее: «Его [преподобного Серафима] любовь была… искренней, нежной, радушной, и в этом отношении какой урок дает нам преподобный в наше холодное время. Современный христианский мир справедливо может указать на тысячи благотворительных учреждений для бедных, сирых, обездоленных людей. Часто они прекрасны, эти учреждения, только одного в них нет — простоты отношений, радушия, нежности со стороны старших к младшим, здоровых — к больным, счастливых — к обездоленным. Но вот преподобный — кроткий, ласковый, сияющий, стоит с распростертыми объятиями и всех готов включить в них, говоря каждому: „радость моя“…» «Словно ласковый младенец», — хочется добавить.
Конечно, смиренномудрие, приобретаемое многолетним опытом, тяжелым подвижническим трудом, куда больше детской покорности: в нем есть и свобода от страстей, и свобода от условий наносной традиции, и равнодушие к скоромимоходящим авторитетам. Но об этом, видимо, никак нельзя было сказать в проповеди, которую слушали царственные особы, епископы, наместники крупнейших монастырей и многочисленные паломники. Одни из которых всего-то через год-два пойдут на мученичество, а другие — возьмут в руки оружие и впервые попытаются восстать против государства, благословленного Церковью, да и против самой Церкви.
ДИТЯ В РЕВОЛЮЦИОННОМ ВРЕМЕНИ
В 1917 году перед «богословием детства» отца Философа и всей синодальной Церкви был поставлен вопрос: как должен «идеальный христианин», взрослый ребенок реагировать на зло, которое совершается не против него, а против всего общества, всего народа, всей Церкви. Наверно, рецепт из жития преподобного Серафима о прощении напавших на него и избивших его разбойников тут не работает или должен быть как-то радикально перетолкован.
По всей деятельности отца Философа в послереволюционные месяцы мы видим, что он дрался за каждую сферу общественной жизни, из которой изгонялась Церковь, за каждый храм, за каждый монастырь. Он создает «Союз церковного единения», противящийся политизации религиозной жизни, уже после октября 1917 года организует крестные ходы в защиту святынь, выступает с призывами к мирному протесту: «Пора выявить свою силу. Пора сказать, что разбойники взяли власть и управляют нами. Мы терпели, но терпеть далее невозможно, потому что затронуто Святое Святых русской души — Святая Церковь… На сознательное мученичество идти не следует, но если нам нужно пострадать и даже умереть за правду, это надо будет сделать. Крестные ходы докажут всем, что верующий народ объединяется. Духовенству надо проповедывать народу не по праздникам только, а всегда и везде, где можно. Все должны говорить, что необходимо защищать святую веру, надо кричать об этом в трамваях, кинематографах, на железных дорогах, где встречаются неверующие люди, что это ведет к развалу, к погибели нашей родины. Пора духовенству объединиться с народом. Если Лавра получила защиту, это защитил ее народ. Если отвоюем Церковь, это сделаем при содействии народа».
Взрослые обычно копят злобу, а после начинают драться, гневаться, попусту ругаться. Всё потому, что от детского миролюбия ничего не осталось, только тупое сухое спокойствие, которое легко воспламеняется от любой искры-раздражителя. Взрослый ребенок, вооружившийся разумом, в своих реакциях миролюбив, но рационален. Да, не нужно насилия, не нужно вот этого публицистического «большевистская сволочь», не нужно ответного вандализма. А что нужно? Любовь, но, конечно, деятельная. Она заставляет близких по духу людей объединяться, заставляет уверенных увещевать сомневающихся, заставляет с мужеством принимать удары тех, кто занял противоположную сторону.
