«В мире том, и этом, бренном, можно жить одновременно»

О бренности посмертной славы

В Евангелии сказано: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24) Жизнь Ефима Честнякова была скрыта, как семя в земле, но со временем это семя дало богатый колос. В Евангелии читаем: «И сказал Господь: Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он, ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе. Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва» (Мк. 4, 26-29).

Про семя могут, как и про человека, забыть, но это не значит, что от этого прекращается возрастание этого семени или этого человека.

Забвение очень естественно. Для того кто жил естественно, забвение не страшно. Например, святой Нил Сорский просил, чтобы тело его после кончины отнесли в лес для съедения зверям. Насколько он был естественен в своей жизни, настолько он стремился к естественности и в смерти. Гуляя по городскому кладбищу, можно увидеть, на мой взгляд, продолжение неестественной жизни. Покосившиеся памятники, на них выбиты титулы или установлены бюсты, ныне поросшие мхом... Стоят и новые скульптурные монументы, лет через сто у них тоже отвалятся гипсовые носы или будет торчать арматура вместо конечностей. Рядом со смертью так неблагозвучны все эти старинные чины: титулярная советница, купчиха третьей гильдии, сын почетного гражданина. Очень похоже звучат и регалии недавнего прошлого. Как старинные, так и современные звания эти, в основном, котируются в узком кругу знакомых. А может быть и наоборот, даже никогда и не вспоминались при жизни.

Если невозможно написать на посмертном камне «Здесь лежит Суворов» или «Здесь лежит солдат, имя которого известно только Богу», тогда к чему все эти перечисления? Зачем бесцеремонно и после смерти обличать прижизненные потуги покойного в достижении известности? Приписывать ему желания, которых, быть может, он и не имел? Не лучше ли скромный холмик, который виден над землей, пока есть потомки, почитатели или ученики — те, кто помнят этого человека. Деревянный крест, который растворится вместе с этим холмиком и памятью о когда-то жившем человеке. Таковы сельские кладбища, где лежат люди, трудившиеся много и тяжело, не мечтавшие о славе.

Но и некрополи несут свое служение. Попытка победить забвение памятником тщетна. Надгробие окликает прохожего, как нищий. И потому старые городские кладбища дают хоть какую-то пищу для размышлений. Новые кладбища на окраинах мегаполисов, по большому счету, — «глухонемые». Это безликая толпа мертвых. Как безлика толпа живых на улицах многомиллионного города. Хотя и в этом есть польза. Жизнь в огромном городе лучше всякого кладбища еще при жизни ставит лицом к лицу с забвением. Забвение учит живых смирению. Смирение дает ныне живущим покой. Покой высвобождает силы для каждодневного труда, освобожденного от желания достичь пустой известности.

Тишина забвения. Сколько ценного может выйти из нее, и сколько подлинного способна она сохранить! Вот лишь один пример. В 1874 году в костромских лесах, в 20 верстах от уездного города Кологрива, в крестьянской семье Самойловых, когда-то бывших крепостными дворян Лермонтовых, родился сын Евфимий. Родился он 19 декабря в деревне Шаблово, а крещен был почти под Рождество в Ильинском храме села Илешево. Наверное, это рождение в дни, когда все было вокруг пронизано ожиданием чуда, когда в русских деревнях и селах пелись колядки и ряженые ходили по домам, сказалось на будущем новорожденного.

Свой путь и в искусстве, в жизни

Ребенок был художественно одарен, разносторонне талантлив и тянулся к знаниям. Но стареющие родители возлагали на него надежды иного порядка — они смотрели на него как на будущего кормильца: он был их единственным сыном. У Ефима было две сестры. Таких детей, как Ефим, тех на кого со временем ложилось содержание семьи, называли честняками. Отсюда и произошла фамилия Ефима Честнякова. Будучи еще ребенком, маленький Ефимка, как он сам вспоминал, подолгу задерживался в храме у икон Воскресения и Благовещения. Радовался, когда неимущие родители находили возможность купить ему в уездном Кологриве красный карандаш. И, подросши, нашел все же возможность выучиться грамоте, закончить уездное училище, а потом и учительскую семинарию. Костромские купцы помогли ему продолжить учебу в Санкт-Петербурге. Сам Илья Репин хвалил его: «Талантливо. Вы идете своей дорогой. У вас способности. Вы уже художник. Это огонь, этого уже ничем не удержишь». Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Федор Шаляпин, Сергей Городецкий, Корней Чуковский были знакомы с ним и его творчеством. Его картины и миниатюрные скульптуры желали приобретать петербургские музеи и коллекционеры. Репин советовал ему делать себе имя, чаще выставляя свои работы. Шаляпин призывал даже ехать в Париж, где, по мнению великого певца, должны были по достоинству оценить необычный талант Честнякова.

Но не за славой и деньгами он приехал в город — а за образованием, которое хотел принести в русскую глубинку. Ефим Честняков уже тогда определил свой путь в искусстве: «Конечные цели у меня — деятельность в деревне». Еще он хотел городским людям, так много говорившим о простом народе, открыть глаза на этот простой народ. В 1902 году он пишет Илье Ефимовичу Репину: «Вся суть дела в том, что не хочу я профанировать свою русскую душу, потому что не понимают, не уважают ее; и не хочу ее заменить скучной, корректной, лишенной живой жизни душой европейца — человека не артиста, полумашины. Поэтому мне и приходится гордо замыкаться в себе». Но это не значит, что он был примитивный противник и «отрицатель» всего европейского. Ефим Честняков выступал за культуру универсальную, но основаную на национальных началах и обогащенную опытом мировой цивилизации.


«Русский человек от культуры других народов возьмет все, что ему нужно, — писал он, — и вместе со своим элементом создаст великую универсальную культуру».

В 1914 году в Санкт-Петербурге вышла книжка сказок Ефима Честнякова с его собственными иллюстрациями. В этот же год началась Первая мировая. Ефим Честняков откликунулся на это событие своим обращением к воюющим: «Собратья страдающие, дети земли! Кто бы вы ни были, обращаюсь к вам, ибо кажется мне, что все вы думаете одно, все желаете мира, но не имеете средства, чтобы могли сказать об этом всё и всем, чтобы все слышали вас. Вот я говорю вам, и будто видится мне, что говорю то, что вы хотите сказать: прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтобы они собрались в одном месте и обсуждали международные нужды, желания, и чтобы ваши обсуждения тотчас же рассылались печатью, телеграфом, иными средствами по всей земле, и чтобы со всей земли суждения ваших собраний сообщались международному учреждению, и чтобы таким образом вырабатывались незамедлительно и обстоятельно условия мирных отношений. Прекратите теперь же военные действия и, пока идут мирные переговоры, займитесь культурной работой и собеседованиями, обсуждением переговоров международного собрания и выработкой своих проектов к мирному улажению международных отношений. Мое желание, чтобы были открыты границы и государства все и для всех, для всяких торговых и прочих отношений и это будет хорошо и благотворно для всех народов. И еще такое правило: свое можешь дарить и чужого не бери, если не дарят так же». И это написано задолго до создания Лиги Наций, ООН, и прочих международных организаций и союзов!



Ефим Честняков вернулся в свою родную деревню в 1914 году. Это был уход от мира, в котором он не нашел подлинности, но увидел много фальшивого. В своих письмах художник скорбно признавался в глубоком разочаровании, которое испытал от художественной, культурной и общественной жизни столицы. В это же время он записал: «Неизмеримо глубока душа твоя, великий народ. Необъятно и непонятно любвеобильное твое сердце для кичливых и наглых людей». Честняков искал путей для развития лучших качеств души русского крестьянина, но весьма опасался, что самозванные «просветители» заменят в русской душе ее природное целомудрие городской поддельной чувственностью. И, уходя от городской суеты, он возвращался служить тем, ради кого и искал знаний.

Он писал: «Считаю важным для страны и вообще — пробудить в человеке человека».

«И славы не нужно, и мнения в мире людей, мила мне одна лишь улыбка детей»

Ему было уже 40 лет, на войну его не взяли по нездоровью, а вскорости в костромские леса пришла советская власть. Ефим Честняков пытался стать преподавателем в советской школе, ведь он был народным учителем в земских школах еще до революции. Но христианские мотивы его картин, стихов и сказок вызывали подозрение у новой власти. Тем более что детям, с которыми он занимался, он прямо заявлял, что на лжи и безбожии никакого коммунизма не построишь. Да и единственная в уезде школа находилась далеко от его деревни, а он должен был работать на земле, чтобы прокормить детей своей умершей сестры.

Псевдонародная власть отняла у бедняцкой семьи Ефима Честнякова дом, а вторая его сестра была отправлена в ссылку за связь с контрреволюционерами. Тогда Ефим окончательно умолк и перешел на иносказательный язык. Однако в его рукописях, скрытых от людских глаз, исследователи через много десятилетий обнаружат убийственную критику «ложного общественника Ульянова» и его сподручных, которые упорно выискивали богачей в разоренной ими же деревне. Он записал тогда: «Политическая агитация похожа монотонной безсодержательностью на собачий лай — и порядочный человек давным-давно обремененный уже готовыми культурными школами — будет ли слушать такую для него примитивную детскую болтовню. Какая же это общественность и культура, когда разбойника Разина поставили себе в образцы, и таким образом прямое воровство называют коммунизмом. Всех обратили в рабов, возвратились к варварским временам крайней централизации владения богатствами».



Ефим Честняков принимает на себя подвиг юродства. В своих стихах он бичует нелюдей, развязавших всероссийскую братоубийственую бойню: «Революция — Лава злючая, Рёва лютая, Рожа глупая». Еще он рисует, лепит, дает театральные представления для своих земляков, а особенно для крестьянских детей. «Начинать надо с детства человека строить, — говорил он. — Крестьянские дети слишком рано становятся взрослыми. Надо дать им полное детство, чтобы душа их успела наполниться радостью жизни, чтобы успела пробудиться творческая фантазия. Насколько во взрослом человеке уцелел ребенок, настолько он и личность. Человек приходит в мир гармоническим. Разбудить в детской душе творческое начало и не дать заснуть этому началу — вот что надо делать!»

Он пишет портреты односельчан, скитается по окрестным деревням со своей тележкой, в которой умещался весь его театр. Живет он в неотапливаемом овине, который был для него и мастерской, и кельей, и местом проповеди, обращенной в первую очередь к приходившим к нему малышам. Он писал в одном из стихотворений: «И славы не нужно, и мнения в мире людей, мила мне одна лишь улыбка детей». Такой жизни он желал для себя, а силы для нее он черпал в молитве: «Молюсь тебе, Святое Небо! Пошли мне подвиг для души, Для чувств своих прошу я хлеба, Мое желание сверши».

«Душа стремится к Богу. И бедная — будто пугается света, как существо, долго находившееся во тьме».

В годы оголтелой атеистической пропаганды он напишет: «Какое же понимание красоты у людей, когда они смеются над высочайшей красотой распятого Сына Божия? Прости им: не знают, что делают». Когда в округе были закрыты все церкви, Ефим Честняков нашел в лесу высокую ель, повесил на нее иконы и молился там. Люди стали видеть в нем святого, приводили к нему больных детей, которых он просто гладил по голове и угощал чем мог. Он говорил: «Я ведь не врач, зачем пришли? Не ждите от меня помощи». Старики и до сих пор вспоминают, что уже по дороге домой или на следующий день недуг отступал от ребенка. Приходившим к нему за исцелениями людям он старался напомнить про забытые ими слова когда-то, с детства, знакомых молитв.



Христианское мировоззрение Ефима Честнякова воплощалось в картинах, которые он не перестал писать даже в глубокой старости. Его вера нашла отражение в стихах и сказках, которые он продолжал сочинять до самой смерти. На его полотнах изображены люди с детскими чистыми лицами, словно напоминающие евангельский призыв быть как дети. В своих стихах Ефим говорил людям: «В мире том, и этом, бренном, можно жить одновременно». И потому его люди-дети — и в обстановке русской деревни, и на фоне сказочного города — стоят рядом с белокрылыми ангелами или светящимися неземным светом ангелоподобными героями. Ефим Честняков нес христианство расхристанной русской деревне прикровенно — настолько, насколько мог. И, видимо, поэтому НКВД считало его просто сумасшедшим, а местное колхозное руководство — смешным чудаком. Но не опасение властей предержащих заставляло его нести слово о Боге осторожно. Он боялся быть не понятым людьми, которые уже основательно отвыкли от церковной жизни. Как опытный духовник, он, давая точную оценку своим современникам, записал однажды: «Душа стремится к Богу. И бедная — будто пугается света, как существо, долго находившееся во тьме. Она уже не сразу узнает свою родину — Небесное Отечество».

«Много ряби на поверхности вод, и ею-то занимается большинство»

Художник Ефим Честняков дожил до 86 лет. Он не получал пенсии и питался подаянием. Его домом был покосившийся деревянный сруб с худой крышей, который он называл и «своей шалашкой», и «универсальной коллегией наук и искусств». Подвиг жизни его зиждился на глубоком философском осмыслении, предпринятом еще в самом начале пути: «Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, неслучайном. Много ряби на поверхности вод, и ею-то занимается большинство. И душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. Кругом пасти и ловушки для всех, чтобы не было ни от кого капитального служения, не шли бы дальше ремесленного творчества. И так жизнь мало совершенствуется, тянется по кочкам и болотинам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру». Когда Ефим Честняков записал это начале ХХ века, он имел возможность выставлять свои работы в салоне Зинаиды Гиппиус, в Пенатах у Ильи Репина, а также в студиях других известных художников. Но стремился выставляться в деревне Шаблово Кологривского уезда Костромской губернии, где в «морозной шалашке» собирались вокруг «его искусств» русские крестьяне.


За год до его смерти Ефима Честнякова, в 1960 году, его дом случайно посетил архитектор Иосиф Шевелев со своими сотрудниками. После этой встречи он пытался донести до художественной общественности Костромы весть о не известном никому ярком художнике, философе и поэте, который скрылся в лесах Русского Севера, но продолжает по-настоящему служить людям. Но тогда никто не захотел услышать молодого архитектора. Ефим Честняков скончался 27 июня 1961 года в «своей шалашке», среди своих картин, скульптур и рукописей. Он отошел из бренного мира там, где постоянно открывал людям мир горний, читая свои стихи-колядки детям и взрослым во время мистерий, которые сам им и показывал.

Прошло еще десять лет. И — снова случайно — экспедиция костромского художественного музея обнаружила работы Ефима Честнякова, которые разобрали по домам его односельчане после его смерти. Начался кропотливый труд по собиранию и реставрации его наследия, как художественного, так и рукописного. Когда известный реставратор и искусствовед Савва Ямщиков начинал со своими сотрудниками этот титанический труд, многие отговаривали его. Одни не видели в собраном материале ничего заслуживающего внимания, а другие не считали возможным восстановить живопись. В 1974 году открылась экспозиция возвращенных к жизни полотен Честнякова — все трудившиеся над этим возрождением вдруг осознали, что первая выставка совпала со столетием уже покойного тогда мастера. В тот год реставраторы были вынуждены подписать для экспозиции одну из главных его картин «Вход в Город Всеобщего Благоденствия», хотя на оборотной ее стороне сохранилась надпись, сделанная рукой самого художника: «Вход в Рай». Тем более невозможно было в то время открыть широкой публике дневниковые записи, философские размышления и религиозные стихи Ефима Честнякова: это могло не только положить конец реставрации и сохранению его работ, но и привести к их целенаправленому уничтожению.


Сегодня появились альбомы работ Ефима Честнякова, составлены сборники его стихов, написаны книги о его жизни, сняты фильмы с воспоминаниями о нем его современников. Но многое еще из его литературных трудов не расшифровано и не издано, чрезвычайно мало известно о последних годах его жизни. К сожалению, людей, живших с ним бок о бок, с каждым годом все меньше и меньше. Они вспоминают, что на скромное сельское кладбище художника несли к последнему пристанищу на руках поочередно жители всех окрестных деревень. Память о Ефиме Честнякове не оскудевает и теперь. На месте его «шалашки» построен на народную лепту музей. Люди продолжают идти к нему на могилу, зажигают свечи, обращаются к нему как к живому. На этом захоронении нет высокого обелиска с перечислением заслуг или громкой эпитафией, только православный крест с надписью: «Спи спокойно, дорогой учитель».

Когда жизнь становится житием, смерть не способна прервать ее. Такая жизнь учит не бояться забвения, а доверять ему. Она учит нас не опошлять своей жизни суетой толкучего рынка. Она учит нас тихому созиданию, в первую очередь самого себя, для вечности.