Соль французских полей

В спальню мы поднимались по скрипучей деревянной лестнице, вдоль которой выстроились скульптурки Пресвятой Девы с Младенцем и праведного Иосифа Обручника. Прямо на ступеньке стояла икона Троицы святого Андрея Рублева, а на самом верху нас встречал деревянный апостол Петр с большим, как ружье, ключом.

Тронув пальцем статую Пресвятой Девы, Мари-Жо сказала: «Мари!» — и указала на себя. Коснувшись Иосифа, произнесла: «Жозéф!» — и похлопала себя по груди. «Жозеф, Жо! Мари-Жо — се муа!» Так мы поняли, что двойное имя Мари-Жо она носит в честь Девы Марии и святого Иосифа Обручника.

На другой день, с трудом нащупывая слова и жестикулируя, мы беседовали с Мари-Жо возле векового напольного зеркала в деревянной раме. Стекло было оклеено выцветшими черно-белыми снимками: свадебные и семейные фотографии, мужчина на подножке старинного автомобиля, сидящие на траве военные и дата — 1916. Вслушиваясь в речь Мари-Жо, мы долго не могли поверить, что неподалеку находится «ля шапель рюс» — русская церковь, и «поуп» — священник — там тоже русский.

На следующее утро Мари-Жо повезла меня в русскую церковь. Пока мы ехали по деревушке, я все дивилась на каменные двухэтажные дома: казалось, они были построены в шестнадцатом веке, такой изящной и в то же время простой была их архитектура. Но все старые дома в деревне были разрушены во время Первой мировой войны, а что устояло тогда, пало в годы гитлеровского нашествия. Но когда деревню начали восстанавливать, местные жители стали строить дома в прежнем благородном стиле. Массивные столы, резные буфеты и этажерки, видно, каким-то чудом пережили две войны и переселились вместе с хозяевами и статуэтками в новые жилища.

Но вот дорога круто пошла вверх, мы миновали католический храм, сельское кладбище и выехали в поля.

Какие же это были поля! Таких я никогда не видывала в России. Поля были так густо засеяны, что казалось, колосьям слишком тесно на распаханной земле: они переливались через край и выплескивались на дорогу; а что это были за злаки — Бог весть. Чтобы узнать их название, нужно было или увидеть эти колосья на Родине, или овладеть французским языком. Наверное, это была рожь — только не золотая, а еще зеленая, жесткая, с торчащими вверх острыми усиками. Дальше цвет поля менялся на светло-желтый — и все холмы налево и направо были расчерчены на зеленые и желтые квадраты. На самом высоком холме стояла большая белая статуя Девы Марии — «Цветок полей и Лилия долин», с трудом выловила я знакомые слова из длинной надписи на постаменте. Отсюда открывался вид на все четыре стороны — поля, поля, поля, в ложбинке — деревушка, и только на юго-западе у горизонта чернел лес. С вершины холма я видела, как по полю гулял ветер, и по колосьям бежали волны, как будто по морю.

А потом красные маки у обочины сменились розовыми, и за поворотом нам открылась маленькая белая церковь с зеленой крышей и голубым куполом. Мари-Жо быстро вышла из машины, подергала калитку, и по ее восклицанию я поняла, что церковь закрыта. Но рядом… рядом, на аккуратно постриженной траве, ровными рядами белели одинаковые каменные кресты. Ворота на кладбище были открыты, и мы вошли.

Кресты стояли по два, прислонившись друг к другу спинами и широко расправив руки, и на каждом было русское имя: «Osetroff Nikita. Chichkine Afanassy. Chveykine Ivan». Иванов больше всего: в одном ряду из четырнадцати крестов я насчитала их шесть! А вот и надпись на русском языке: «Здесь покоятся 915 воинов Русского Экспедиционного Корпуса и Легиона Чести, прибывшие из Москвы, Самары, Казани, Одессы и других губерний, павших на поле брани на территории Франции (1916–1918 гг.). Каждый приходящий сюда, задумайся на мгновение с братской любовью о юных героях!»

Наверное, были Никита, Афанасий и Иван крестьянами, и у себя на Родине тоже возделывали поля — не такие холмистые, но тоже переливающиеся через край, волнующиеся на ветру под благословляющими дланями Спорительницы хлебов. Отстояв молебен, надели заплечные мешки и с песнями да шуточками отправились в далекую Францию, и вот — полегли. Были ли они праведными? Не знаю. Да только одна из дивеевских блаженных во время Первой мировой войны хлопала в ладоши и приговаривала: «Радость-то, радость-то какая! Грешнички так валом в рай и валят!»

Мари-Жо показывает на купол церкви, и я понимаю, что она спрашивает: почему он голубой? Я отвечаю: «Мария!» — ведь голубой цвет в Церкви символизирует Божию Матерь. Простираю руки вверх и говорю: «Небо!» «Мари! Сьель!» — радостно откликается Мари-Жо. Потом она спрашивает, почему крыша храма зеленая? Я нагибаюсь к земле и тереблю коротенькую травку, показываю на деревья, обвожу руками все мироздание и говорю по-английски: «Saint Spirit!» — Дух Святой! «Сант-Еспрѝ!» — радостно восклицает Мари-Жо. Крестится двумя перстами слева направо: «Пэр, Фис е Сант-Еспрѝ!» Я осеняю себя крестным знамением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!»

Мы переходим узкое шоссе и подходим к маленькому памятнику, увенчанному православным крестом. На одной из граней монумента — надпись на французском языке, позже мне помогли ее перевести: «Дети Франции! Когда враг будет побежден и вы сможете спокойно приходить в эти поля, вспомните ваших русских друзей и принесите нам цветы».

Русский экспедиционный корпус — около сорока шести тысяч человек — прибыл во Францию в 1916 году. Мужество наших солдат и офицеров восхищало французов, русскую атаку они называли блестящей. Экспедиционный корпус принимал участие в грандиозном наступлении 6‑й французской армии весной 1917 года. Это наступление окончилось неудачей, но главный и почти единственный успех был достигнут именно в том секторе, где сражались русские полки.

А потом разразилась революция, и слово «русский» стало во Франции синонимом слова «предатель». Тогда в русских полках впервые поселилось смятение: кто со слезами рвался домой, кто молился, кто сквернословил и целился из винтовки в земляка… Тысячи солдат и офицеров остались верны Родине, Франции и самим себе, и вновь просились в бой. Тогда был сформирован Русский легион, который после боя на подступах к Парижу в мае 1918 года стали называть Русским легионом чести.

Домой они не вернулись. Это здесь, на кладбище Сент-Илер-ле Гранд, их лежит девятьсот пятнадцать, а так-то много тысяч полегло на французской земле. А кто сподобился мирной кончины через много лет после войны — все равно на Родину не вернулись. Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены? А дети, а внуки и правнуки?..

У основания памятника стоят подвявшие букеты и картонные иконки Спасителя и святого Иоанна Кронштадтского. Я ставлю рядом бумажную Казанскую икону — копию той, что находится на подворье Валаамского монастыря в Санкт-Петербурге. Лик Божией Матери так добр, глаза светятся улыбкой — хотя написана икона грубоватой кистью деревенского мастера. «Упокой, Господи, души православных христиан, зде лежащих, — говорю я. — Прости им вся их согрешения, вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное». Мы с Мари-Жо осеняем себя крестным знамением, каждая по-своему, и с полминуты стоим молча. Потом отходим в сторону, ломаем ветки дикой розы и очень мелкой, сильно пахнущей сирени, срываем полевые цветы и ставим у подножия монумента.

Едем назад по ржаным полям, и я смотрю в чистое небо. Оно голубое, как купол, а трава у обочины зелена, как крыша маленькой русской церкви. Где-то высоко-высоко мелькает серебряный крест самолета. Словно осолилось все вокруг и обрело остроту — и небо, и земля, и цветы, и ржаные колосья. От этой соли омылись и мои глаза, и теперь я хорошо вижу Францию — такой, какой совсем не думала увидеть.