Со сцены на солею через "Высокие горы"
БОГАТЫЙ ПРЕДОК
Я родился в Ленинграде в 1945 году, меня крестили в Никольском соборе и водили туда на службы. Я это помню. Еще бабушка была жива. Дивное время, много мне давшее. Дед мой Иван Иванович был очень верующим человеком, не пил,но любил шумные компании, веселье, шутки. Из-за одной из них он и пострадал в 1928 году. Похвастался в кругу знакомых, что он из них самый богатый, мол, у него дома пять мешков золота хранится. Кто-то, как водится, на него донес,и уже в четыре часа утра в дом на Театральной площади, где жили мои бабушка с дедушкой, пришли чекисты, стали требовать предъявить богатство. Дед отвел их в комнату, показал пять кроватей, на которых спали его пятеро детей, и сказал: «Вот мое золото». За это получил по лицу, и повели его под конвоем прямо сюда, на Конюшенную площадь.
ГДЕ ДЕД, ТАМ И ВНУК
Тогда храм был закрыт, в нем сделали клуб конного отряда ГПУ и разместили отделение милиции. Вот туда деда и отвели. Бабушка с моей мамой, тогда еще маленькой, пришли в отделение через полчаса, но сотрудник на проходной уверенно заявил им: такого не приводили, соответствующей записи нет. Уже через много лет мама вспоминала, каким ударом для нее стало осознание, что взрослый человек, в форме, облеченный властью, может смотреть прямо в глаза и врать. Тогда мама еще не знала, что пройдет время, и она вернется сюда, уже в храм, где её сын будет настоятелем. Дедушку отправили на поселение в Асташков и отпустили только через полтора года. Уже 28 лет я служу здесь, в храме Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади, настоятелем. И вижу особый Божий Промысл в том, что внук служит там, где пострадал его дед.
ПРОВОДЫ. МОСКВА. МХАТ
Я с детства был книгочеем, не только читал, но и переводил с немецкого. Очень любил Блока. Благодаря ему я узнал, что такое «чистое искусство». Но меня еще в детстве удивляло, что Блок пишет всё о какой-то Прекрасной Даме, а не о Богородице, ведь там везде сквозит тема поиска пути к духовному преображению. Мне уже тогда казалось странным, что можно так по-мирски на всё смотреть, отметая главное.
С 14 лет я начал заниматься самодеятельностью во Дворце культуры имени Первой пятилетки. Там же я встретил свою будущую жену Женечку, верного друга, человека, который принимал меня и во фраке, и в ватнике на голое тело, и в рясе священника. Настоящая жена, данная Богом, с которой нам так много еще предстояло пройти вместе. А тогда мы просто занимались вместе в театральном кружке. Время было послевоенное, тяжелое во всех отношениях. Я окончил школу и не представлял, что делать дальше. Судьбу решила случайно попавшаяся мне на глаза вывеска, гласившая, что прямо сейчас, прямо здесь, на Невском, проходят предварительные слушания на курс во МХАТ. И я решил попытать счастья. Больше всего приемную комиссию впечатлили в моем исполнении пять различных вариантов чтения стихотворения Пушкина «Я помню чудное мгновение». В общем, меня взяли. Прислали официальное приглашение в Москву, бумагу с гербами. Серьезным оказалось расставание с домом, с привычным укладом, с родными и близкими. Мамочка меня проводила, Москва встретила. Дальше было поступление в школу-студию МХАТ, читал Крылова, еще что-то. Конкурс был 104 человека на место. Но я прошел. И поселился в общежитии на Трифоновской, где прожил четыре года учебы во МХАТе.
ОСТАВАЛОСЬ ТОЛЬКО БЕЖАТЬ
Мой выпускной спектакль был по произведению «После грехопадения» Артура Миллера. После этого меня сразу пригласили в Александринку, и я вернулся в Петербург. В этом я, как и во многих поворотах судьбы, вижу удивительное совпадение. Всю жизнь занимаюсь творчеством Пушкина, и вот ведь, семь лет отслужил на сцене Александринского театра, полное название которого — Российский государственный академический театр драмы имени Александра Сергеевича Пушкина.
Работал на телевидении, снимался в кино. Было много интересного. Например, роль Александра Зузенко, расстрелянного по подозрению в шпионаже. Я изучал его биографию, встречался с его сестрами. Но они молчали. Такие были времена. К тому времени я уже женился на Женечке. Супруга моя тоже работала на телевидении — в программе «Горизонт».
Но пришло время взросления, осмысления, и сердце открылось. Ясно увидел свою греховность, погруженность в такую нехорошую атмосферу, которую повлекла за собой театральная жизнь. Оставалось только одно — бежать из искусства. Я человек простой, если ухожу, сжигаю все мосты.
НОВАЯ ЖИЗНЬ ЗА «ТАКИМИ ВЫСОКИМИ ГОРАМИ»
Я не против театра. Наоборот. Каждый год на Рождественских праздниках езжу в Российский этнографический музей, где собираются ребятишки и их родители на фестиваль вертепных представлений. И я говорю с ними о Христовом Рождестве, об истории вертепа. Маленькие детские вертепы делали в спичечных коробках, потом малыш просил коробку побольше, становясь старше, уже разыгрывал сценки на подмостках. Трудящийся на сцене всегда должен помнить, зачем он на ней, для провозглашения каких истин. Иначе неизбежно наступает обмирщение театра, выдавливание из него самого главного. Это понимала Комиссаржевская, закрывая театр на время Великого поста, в пост не играл и Давыдов. Актер — тяжелая, очень искусительная профессия.
У меня не было выбора, нужно было поставить точку и начать всё заново. В тот момент я был на съемках в Новгороде-Северском, прекрасный городок на севере Украины. Снимался в картине Юлии Солнцевой «Такие высокие горы».Ко мне как раз приехала жена, и мы с ней по утрам огородами пробирались к храму, на утреннюю Литургию, где служил отец Владимир. Смиренный, добрейшей души батюшка. Была в его жизни такая страница, когда он на полгода снял рясу и работал бухгалтером, так вот он о тех днях никак не мог забыть и простить себе временное малодушие, плакал об этом всю жизнь, как апостол Пётр.
Моим напарником по картине был Сергей Бондарчук, прекрасный актер и человек. Мы с ним подружились и всё спорили о литературе: я стоял за Достоевского, он за Толстого. От его наблюдательного взора не укрылись наши с Женечкой утренние походы на службу. И в какой-то момент он меня прямо спросил: «Кто же ты такой, Костя?» Я подумал, как же ему иносказательно объяснить, что я христианин? С чего начать? И нарисовал круг аввы Дорофея, где в центре Бог,а люди — как радиусы, исходящие из его центра или, скорее, приходящие к нему. Я стал объяснять, что важнее всего вот этот центр, к которому тянутся люди. Я называл этот центр «Первопричиной», избегая слова «Бог». И вот увидел, что у Сергея Фёдоровича произошла какая-то перемена в лице, будто он что-то понял, осознал, будто огромные миры перевернулись, поменялись местами. И он ответил: «А я всю жизнь думал наоборот». Это была первая исповедь эгоцентрика. Да, он, как и многие, полагал, что в центре человек. Но достаточно одного такого открытия, чтобы всё изменилось.
ПО КЛИЧКЕ «СТУДЕНТ»
В том же 1974 году, когда состоялась премьера фильма, я первый раз поступал в Духовную семинарию. И не поступил. Всё ответил, но меня не взяли. Как так? Пришел я к владыке Никодиму (Ротову), а он смотрит на меня так выразительно, и говорит: «Не взяли потому, что ты не знаешь 50-й псалом». Как не знаю, да я его, среди ночи разбуди, расскажу. «Не знаешь», — говорит. И улыбается. А потом спрашивает: «Будешь на следующий год поступать?» Отвечаю: «Буду!» Он: «Вот и хорошо». В общем, не пустили меня учиться власть имущие, типичная история для того времени.
До следующего года надо было где-то работать, содержать семью. Супругу стали притеснять на работе, чувствовалось недовольство тем, что муж подался в Церковь, и её попросили уйти с телевидения. Она пошла куда-то устраиваться, и так получилась, что нашла свое место — 12 лет проработала секретарем при ректоре Духовной академии, тогда как раз был ректором будущий патриарх Кирилл. А я устроился грузчиком. Да, вот так вот, из актеров и в профессиональные грузчики. Но эта такая школа жизни, что если бы у меня был сын, я непременно настоял на том, чтобы он повторил этот опыт. Подобная работа приучает к дисциплине, учит не бояться никакого, даже грязного, труда и развивает физическую силу. У меня была кличка «студент». Каждый день я, с такими же работягами, таскал тюки с прессованным пухом, по 330 кг каждый. Контингент на работе был своеобразный, но мне было интересно наблюдать за простыми людьми. Ведьи Горький «ходил в люди», и Толстой. Такая своеобразная школа жизни.
ОЛИНЫ РОДИТЕЛИ — «ЦИРКАЧИ»
В следующем году я поступал в семинарию второй раз. Поступил. Взяли сразу на четвертый курс. Но надо было сдать все экзамены за предыдущие годы. Нагрузка была такая, что я просто не помню этот год. Пытаюсь вспомнить — и не могу. Ничего. По окончании семинарии поступил в Духовную академию. Мне уже было сорок лет, когда началась моя новая жизнь. Сначала служил диаконом во Всеволожске в Свято-Троицком храме. Потом был рукоположен в священники и семь лет служил в храме преподобного Серафима Саровскогона Серафимовском кладбище с отцом Василием Ермаковым. Это был мощный священник, мудрый, живущий в скромности и в труде, мне под его крылом было и хорошо, и полезно.
Помню, веду дочку Оленьку в детский сад и наставляю, чтобы она не говорила никому, что папа служит в храме. Но маленький ребенок такие вещи осознать не может. И потому на вопрос воспитательницы, где работают её родители, честно ответила: «В церкви». А воспитательнице послышалось — «в цирке». Так она какое-то время и думала, что мы циркачи. И смех и грех.
Сейчас Оля уже взрослая, живет на Псковщине. Её муж, бывший военный моряк, человек серьезный, в какой-то момент принял решение идти в Церковь и стал священником. Я как раз недавно у них гостил.
ОПЯТЬ С НУЛЯ
Здесь, в храме Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади, я начал служить 28 лет назад. Помню, как пришел сюда впервые и поразился мерзости запустения. Как можно было довести до подобного состояния один из красивейших храмов города? Некогда богатейший, придворный храм пережил свою Голгофу, которая началась в 1923 году. Ценные иконы, минимум 34, вывезли в Эрмитаж. Церковную утварь сожгли, невольным свидетелем этого кощунства стал работник Эрмитажа. В храме устроили клуб конной милиции ГПУ, сколотили сценическую площадку, устраивали танцы. Здесь же были спортивные залы, отделение милиции. Отсюда забирали людей, как моего дедушку, забирали надолго, некоторых навсегда. Пространство между колоннами заколотили, вырезали окошки, над каждым были буквы, с которых начинались фамилии, к каждому окошку стояли люди с документами. Иконостас был вырублен, в нем висел портрет Ленина.
Этот храм уродовали, над ним издевались до 1991 года. Но окончательно разрушить Стасовскую архитектуру, истребить намоленность варварам не удалось. Нам, пришедшим сюда, предстояла большая работа. Сначала мы сделали иконостас из фанеры, начали молиться и трудиться, чтобы вернуть пусть не былое великолепие, но всё же такой облик храму, при котором смогли услышать лучший комплимент. Звучал он так: «Как хорошо вы здесь всё сохранили!» Когда восстанавливаешь храм с нуля, ничего лучше услышать невозможно.
ПУШКИН, БУНИН И ДРУГИЕ
Каждый храм уникален, и каждый приход тоже. На Серафимовском кладбище, где я служил, людей в храм приходило великое множество, и всё время это были новые лица. Такая картина везде, где погост. Здесь же всё иначе. Своеобразие прихода и традиций стало складываться с наших ежегодных панихид по Александру Сергеевичу Пушкину. Здесь его отпевали, и мы взяли за правило дважды в год, в день его рождения и в день смерти, служить панихиды.
Вслед за этим появилась традиция поминать в памятные дни других ярких представителей нашей культуры: Есенина, Бунина, Астафьева. Всё это сложилось стихийно, по просьбам приходящих сюда людей. К нам, например, приезжала дочь Астафьева, обращались люди, которые его уважают, любят. А ведь это такая фигура! Его надо обелять, читать, изучать. Потом добавились панихиды по лицеистам и по отцу Павлу Флоренскому.
Вообще, наши классики нуждаются в переосмыслении. Нам ведь о них долго рассказывали, умалчивая всё, что касалось веры. А как можно говорить, например, о Пушкине — и не упомянуть, что после его последней Исповеди священник вышел в слезах? Изучать литературу и нарочно затирать, замалчивать такие факты преступно. Кафка сравнивал таких литераторов, кружащих вокруг источника истины, с мотыльками, которые крутятся вокруг лампы, но не приближаются, боясь обжечься. И потому так важно, чтобы именно христиане занимались исследованием нашего литературного наследия. Совсем другое дело верующий пушкинист Михаил Михайлович Дунаев. Люблю его и ценю. Он вывел меня на понимание пушкинского «Бориса Годунова». Пушкин сумел описать изнуряющую маяту человека, который хочет покаяться, но не может. Именно об этом он писал Вяземскому: «Ай да Пушкин!».
Да, если с театром я попрощался, то с литературой и не думал. Это мое. С детства и по сей день. Сколько замечательных произведений и размышлений о русской литературе мы записали на радио «Град Петров»! Впрочем, от этого я тоже уже отошел, как и от сцены. Но однажды мне все-таки пришлось снова выступать.
РАДОСТЬ И КАТАСТРОФА
Еще был жив владыка Никодим, и вот однажды он и тогда еще владыка Кирилл вызвали меня к себе и предложили выступить в Духовной академии перед почетными гостями с одой Державина «Бог». Я пытался отказаться, но мое «нет» не приняли. Пришлось читать. Всем понравилось, и потому через какое-то время мне предложили снова выступить во время визита патриарха Алексия II, на этот раз в Мариинском театре. На выступление пришли и мама моя, и матушка. И вот я в рясе, с крестом, — но на сцене. Такие двоякие чувства. Захлестывает радость и одновременно охватывает ощущение катастрофы. Внешне всё прошло прекрасно, но меня трясло целый месяц. Не могу объяснить, почему. Одно могу сказать, в этот момент я вспомнил трепетного отца Владимира из Новгорода-Северского, вспомнил его слезы из-за того, что он на время снимал рясу ради мирской работы, и в этот момент я его понял, вник в суть и тоже заплакал.
ФРЕЙЛИНЫ И ИЗВОЗЧИКИ, АКТЕРЫ И НАРКОМАНЫ
В нашем приходе множество очень разных людей. Наверное, эта традиция идет с тех времен, когда в храме молились и августейшие особы, и фрейлины — и тут же извозчики… да всякий проходящий мог зайти сюда и помолиться бок о бок с представителями всех сословий.
Сейчас приход формируется, в том числе из людей, которым близки наши священники. У каждого из них свой род занятий, и я даю им в этом плане полную свободу. Конечно, ко мне на Исповедь приходит множество актеров, потому что я их хорошо понимаю, я знаю эту кухню изнутри. Отец Максим Плетнёв (здесь, в этом храме, я его когда-то крестил) уже много лет занимается помощью наркозависимым. И среди наших прихожан много его подопечных. Отец Константин Константинов — ученый, старший научный сотрудник Института экспериментальной медицины Российской Академии медицинских наук. К нему тянутся пытливые умы, идут те, кто ищет ответы на вопросы, касающиеся научного взгляда на мир и его христианской интерпретации. Отец Сергий Потёмкин пришел в Церковь из киноиндустрии, режиссер, кандидат искусствоведения. Ну и мой сынок диакон Владимир Желтиков. Не в смысле, что он мой сын, а в том смысле, что я всех наших священников люблю, как своих детей. А уж как мне дорог наш храм! Столько я вижу в нем семейного, блокадного, петербургского, мистического. Моя мамочка тоже молилась в этом храме. Я её причащал, соборовал перед кончиной, а она радовалась, что её сын стал священником и она принимает из моих рук Святые Дары. Папа, к сожалению, умер значительно раньше. Блокада подорвала его здоровье. Ему ставили дистрофию III степени. Уже после войны у него начались проблемы с ногами. Позже половина моих заработков уходила на его лечение. Но ничего не помогло. Папа умер от гангрены. Он был очень порядочным хорошим человеком.
ЛЮДИ И СТЕНЫ
Если говорить о прихожанах, особенно мне запомнился один человек, который появился здесь 15 лет назад. Это был нищий, в поношенном черном драповом пальтишке. Представился Николаем Николаевичем, сказал, что он собирает милостыню у Никольского собора. К нам пришел, чтобы передать деньги на храм. Я был потрясен — впервые встретил нищего, который не берет деньги Христа ради, а дает! И так он приходил полтора года, раз в две-три недели, всякий раз жертвуя деньги на храм, а потом исчез. Для меня он оказался чем-то вроде знака свыше. До сих пор чту его и поминаю. Люди вообще нас многому могут научить. Церковь — это ведь люди и есть. Хотя стены тоже важны. И хочется, чтобы наш храм снова вернул себе былое величие. А пока на восстановление фасада и прочие ремонтные работы у правительства денег не находится. Раньше я переживал, теперь перестал. Понял, что жить в наше время, когда христиан на растерзание тиграм не бросают, — уже счастье, и успокоился. Ведь, как известно, Церковь не в бревнах, а в ребрах.
