Рождение утопии из духа любви

— Конечно, влияет. Но я бы сказал, что события в Украине — столкновение двух утопий. Одна из них — утопия контрактного государства, саму суть которого составляют атомарные индивиды. Предполагается, что эти индивиды в таком государстве счастливы: достаточно связать себя контрактом, и ты окажешься в пожизненном раю. Понятно, что подобное представление далеко от действительности.

— В «Робинзоне Крузо» или в «Фаусте» речь до государственности как раз не доходит. Это скорее круговая оборона от мира, внутри которой ты как суверен можешь с помощью собственной воли устроить жизнь. В этой ситуации уместно задать такой вопрос: а зачем вообще другие? Ответом становится идея служебного, контрактного государства, где другие тебе ничего предложить не могут. Например, потому что ты их боишься: боишься, как Фауст, что тебя обманут или заставят делать не свойственные тебе вещи. Ты можешь получить от окружающих лишь какой-то минимум, который входит в Декларацию прав человека. Две-три улыбки, показная вежливость, отстаивание формальных прав. В идеале, тебя должны окружать ходячие автоматы, которые ничем не могут тебя обогатить. Могут разве что не стеснить. Успех такого государства поразителен. Удивительно, какое множество людей в Европе или в Америке вполне искренне борются за эти ничтожные, с моей точки зрения, права, сводя к ним смысл жизни и даже не представляя себе, что бытие в совместности может обладать чем-то большим, какими-то более глубокими возможностями. Они не понимают того, что прекрасно понимал князь Мышкин, который видел, как далеко отстоят от него купец Рогожин, красавица Настасья Филипповна, пьяный солдатик. И которому при этом интересно было вступить с ними в разговор, установить межличностную связь.

— Это утопия «органического государства», в котором в противоположность механическому соединению индивидов ты, отдельный человек, уже не можешь быть такой же частицей, как все, но можешь иметь какое-то свое «расширение», какую-то свою форму причастности к чему-то большему. Эта утопия последние два столетия находится в оборонительной позиции. Ведь и Замятин, и Хаксли, и Оруэлл предполагают, что в рамках данной модели производится ограничение индивида, уменьшение его возможностей, происходит принуждение «я» к вступлению в «мы». В отличие от рассыпчатого, атомарного конгломерата «правового государства», где никто тебя ни к чему не понуждает. Однако если мы обратимся к «Государству» Платона или к «Философии истории» Гегеля, мы поймем, что эта вторая утопия недопонята, дискредитирована, оклеветана. В действительности, речь идет не об уничтожении личности, а о приложении разных личностных усилителей, способов примыкать к какому-то целому — и это вовсе не обедняет, а обогащает человека. Для древних греков было очевидно, что при вхождении в полис их жизнь становится содержательней… Последнее десятилетие характеризуется глубоким кризисом атомарного, механического государства, поэтому тоска по органическому государству дает о себе знать. В том числе в России и в Украине.

— В нашем случае речь идет об идее империи. Ты не просто частное лицо, зарабатывающее свой хлеб, не просто соучастник конкурентных бегов. Ты — государев человек, лесничий или змеелов большого имперского организма, ты причастен к дискредитированному виду творчества. Ведь империя — это когда не только индивиды, а самые различные сословия, консорции, конфессии создают некое произведение духа. Они разнообразны, но в то же время созидают пространство, в котором лично тебе даны твои резонансы, опасности, приключения. И оно множественнее, интереснее, чем то одномерное, гомогенное пространство, где все друг другу Робинзоны.

— В предельно широком смысле утопия неустранима. Это такой же феномен коллективного сознания, как обещание — феномен индивидуального. По поводу чего интересно говорить? В высшей степени бессмысленно перечислять окружающие предметы или произносить очевидные фразы, наподобие «Волга впадает в Каспийское море». Интересно говорить по поводу того, чего сейчас нет, о том, что было или должно быть. Только искусственная речь логических примеров создает повод для коммуникации. Но так же работает и коллективное сознание. Ведь человек — существо футуристическое. Он есть то, чем он не является, как говорит Сартр. И социальный субъект — тело социума, государства — тоже обладает сплоченностью, единством воли именно тогда, когда проецирует свое собственное будущее. Конечно, степень утопичности различна. Да и будущее может быть очень коротеньким или по-настоящему масштабным. Когда мы говорим о великой утопии, о сверхзадаче — идет ли речь об отвоевании Гроба Господня, мировой революции или покорении просторов космоса — это нормальное для государства футуристическое состояние.

— Утопия — это проективность. Равно как и мифотворчество. Ведь миф не такая простая вещь, как кажется: он должен быть выбран, одобрен и подвергнут коллективному обживанию. Философия как самоотчет, как рефлексия, находится в таком… мерцающем состоянии, потому что мешает безраздельно слиться с мифотворчеством, постоянно напоминает, где мы находимся. С другой стороны, та же философия и тот же самоотчет свидетельствуют, что человек в своем бытии именно таков. Они заставляют понять, что последняя иллюзия состоит в том, что можно обойтись без иллюзий. Да, философия — это прекращение наваждения. Но поскольку сама аутентичность человеческого бытия, как и коллективных субъектов, состоит в новом продуцировании проектов, наваждений, набросков, философию можно рассматривать как некую экспертизу. Если какой-то прекрасно смонтированный, обладающий внутренней поэзией миф на данный момент прошел философскую экспертизу, можно смело его обживать.

— Конечно, принудительная и ускоренная реализация утопии, попытка принудительно осчастливить порождает ограничение свободы. Но ведь всякий идеал при своем осуществлении подвергается некой амортизации. И коллективный сопромат мира приводит к тому, что в конечном продукте мы не узнаем то, о чем нам мечталось. Но сама дистанция, не достигнутая еще планка, наше прекрасное совместное обещание должны существовать. А между этими двумя полюсами — реальности и идеала — мы вправе следовать правилу дозировки фармакона: что в малых дозах лекарство, то в больших дозах яд. В какой мере, как говорит Ницше, мы ангажированы будущим? Если мы просто не вполне погружены в суету повседневности, значит, в нас есть мерность человеческого. Если же мы будущим перегружены, так что наша жизнь не имеет самостоятельных прав, — происходит глобальная интоксикация, которая разрушает разнообразные социальные формы. Стало быть, нужна своеобразная чуткость, аналог музыкального слуха, о чем постоянно говорят, сравнивая государство с хором, Платон и Аристотель. С хором, где нужно слушать небесные аккорды и пытаться их воспроизвести в совместном произведении.

— Казалось бы, почему нельзя объявить тендер на утопию, на национальную идею, на счастливое будущее? Все заказчики могли бы беспристрастно рассмотреть представленные предложения и прийти к выводу: пожалуй, вот это мы выберем большинством голосов. Ничего более абсурдного представить себе нельзя! Нет, всегда нужна группка самопожертвенных безумцев, ячейка абсолютно самозабвенных людей, преданных идее, даже одержимых. Нужна микрообщина, которая уже живет в раю или на пути к нему. Даже если этот рай кажется диким и нелепым. Однако наличие общины это необходимое условие, но недостаточное. Может появиться сколько угодно таких группочек, которых мы не замечаем, которые оставляют нас равнодушными. Сам феномен веры и внутренней беззаветности происходит от необязательности того, что утопия будет реализована. В Палестине на рубеже тысячелетий существовало множество сект. Но победила только одна, в которой был не только союз верных, но и прекрасная идея, пригодная для обживания. Мы смотрим в глаза этим фанатикам и сравниваем их с собой, примеряем на себя их опыт. И тогда, вполне возможно, какой-то частью человечества утопия принимается к исполнению. Этим-то социальное творчество и отличается от проектирования отдельных ученых.

— Просвещенческий пафос «человекоразмерности» распространялся потому, что у энциклопедистов была своя социальная среда. Прежде всего — французская салонная культура, которая была совокупностью маркированных или не очень маркированных общин.

— Ницше, например, — величайший философ и при этом замечательный поэт, но у него нет «этики под ключ», которая была у первых христиан и, кстати говоря, у тех же энциклопедистов. Они не только предлагали готовые этические модели, но и показывали, как эти модели работают.

— Идея Просвещения поблекла и потускнела. И в конце концов седьмая вода на киселе от нее охватила Европу. Но если бы не было этой первичной интенсивности, вообще ничего бы не вышло. Беда «механического государства», современной картонно-плюшевой Европы именно в том, что там уже нет ничего достойного обживания. Остались скучные, банальные рутинные формы взаимоотношений. Абстрактная приветливость, политкорректность, которая в принципе не может воспламенить. Поэтому любая пришедшая извне и способная зажечь душу сила показывает, чем на самом деле являются «европейские ценности». Будь то ислам или явившийся из электронного мира соблазн…

— Предлагаемые электронной средой придуманные истории, вымышленные миры, все эти «семиречья», «игры престолов» — ведь они тоже участвуют в конкуренции соблазнов. Как только некоторые из них обретут плоть, то есть представят собой форму совместного достойного, любопытного проживания, они могут оказаться до такой степени конкурентоспособными, что, например, перебьют национальную идентификацию. Хоббитов будет больше, чем бельгийцев. Это, кстати, отчасти подтвердила эпоха хиппи, объединяющая и перекрывающая национальную идентичность. Да, этот соблазн оказался недостаточно силен, он был развоплощен. Но электронная волна предложит нам нечто подобное.

— В современном христианстве я таких сил не вижу. Оно слишком плывет по течению, слишком старается не отстать от стихийно обновляемой повседневности. Мы пришли к странной ситуации, когда актуальные художники несут в себе большую духовность, большую степень серьезности, чем бюрократизированный клир, который ничего не несет, кроме пустой формы. Представим себе юношу, выбирающего, куда идти. За кем он пойдет? За уличными музыкантами, за граффитистами, стучась в каждый дом, отряхивая пыль со ступней, желая увидеть истину или, по крайней мере, необычную форму жизни?.. Или на рутинную службу, где его будут отговаривать от всех форм экстремального? Ответ очевиден. Может быть, если христианство снова окажется в катакомбах, оно вернется оттуда обновленным.

— Среди теорий, которые являются действенными социальными практиками, сегодня марксизму принадлежит решающая роль. Наверно, только совокупный электронный соблазн вымышленных миров может ему противостоять. Я, конечно, говорю не о бюрократизированной, переродившейся социалистической утопии позднесоветского пошиба, а о современных левых микроячейках, которые читают Маркса так, будто он был написан вчера или сегодня, и руководствуются его принципом «я критикую существующее, поскольку оно существует». Если в ком-то и есть решимость, дух, то именно у представителей левого движения. Самые лучшие мои студенты вновь зачитываются Марксом.

— Создавать комьюнити, микрообщину. «Где двое соберутся во имя Мое, там и Я среди них». Что-то важное происходит, когда произведение нашего воображения или нашей мысли становится площадкой для обживания. Но как найти этих двоих или троих?.. Не знаю. Тут уж как повезет. Учитывая постоянное остывание социальной вселенной, это случается все реже и реже.

— Если считать пришествие Иисуса Христа великим сейсмическим толчком, который произвел одухотворение человечества, после него началось остывание, закончившееся Ренессансом, эпохой циничного разума. Потом был второй толчок, когда Лютер растоптал папскую буллу и возникла новая форма одухотворения, теперь уже протестантская. Но и этот импульс давно ослаб. Все меньше радикальных событий, все больше привычного, прозрачного, предсказуемого. Человеческая — вторая — природа повторяет fusis, первую природу, которая с момента создания претерпела ровно ту же эволюцию. Но существуют некие ключи, источники шансов, генераторы риск-излучения. Если они зацепятся за свою площадку и запустят процесс воображения, может родиться что-то новое. Есть выражение: «Не дай нам Бог жить в эпоху великих перемен». Но ведь эта эпоха не только отнимает, но и дает. Быть может, она дает самое главное: причастность к человеческой сущности, возможность быть с другими и среди других.