Путей добра много

«Логика» божественной благости
— Отец Вячеслав, Промысл — одно из самых загадочных понятий православного богословия. Многие считают, что это некий план, прочерченный для нас Богом, другие — что сумма наших поступков, наоборот, приводит к конкретному результату…
— Промысл Божий — это не только феномен православного бого-словия. Это серьезная философская и религиозно-мировоззренческая проб-лема. Ее пытались решить, но не решили античные мыслители, потому что рассуждали в рамках логики необходимости: необходимость и целесообразность, необходимость и случайность, необходимость и свобода. Христианство отвергло античное представление о судьбе-неизбежности, которое описывает человека либо как машину, либо как действующее лицо всемирного сценария. Оно разделяет понятия «предведения» и «предопределения», подчеркивая неуловимость Промысла, но и сохраняя пространство свободы для человеческих интерпретаций и поступков. Благодаря предвидению Бог все видит, все знает, а вот предопределять Он может только в рамках той свободы, которую Он дал человеку. И эта свобода предполагает тысячу способов возрастания, «прогресса» человека в Боге. В той области, где присутствует Бог, нет жесткого сценария, потому что путей добра много. Скажем иначе: благой результат, «хэппи энд» предопределен, но божественная благость бесконечна и потому бесконечно число человеческих «ответов» на эту благость. Гораздо более высока степень детерминизации там, где Бога нет. Ведь Промысл — это не только знание Бога о нас и не только Его действенное участие в нашей жизни, но и благость Божия, которая определяет конечный пункт человеческого пути. Поэтому те печальные факты, с которыми мы все сталкиваемся, например, внезапная смерть близких, могут трактоваться по-разному.

— Что Вы имеете в виду?
— Допустим, остановилось сердце у моего друга — человека, который моложе меня на несколько лет, абсолютно здорового, спортсмена… Я задаюсь вопросом, как это могло произойти, начинаю анализировать его прошлое, вспоминаю, что, кажется, он увлекался алкоголем. Если на вещи смотреть именно так, то эта смерть — заложенная грехом фатальная предопределенность, причем предопределена она самим человеком: совершая ряд дурных поступков, он предопределил себе неизбежный конец. О благости Творца, полагающего смерть пределом действий грешников, очень хорошо говорил наш «российский Златоуст» — святитель Иннокентий Херсонский… Но если на вещи смотреть по-другому (дескать, выпивают многие — и ничего) становится понятно, что ранняя смерть молодого и доброго человека рационально необъяснима, как необъяснимы были для друзей Иова его страдания. Ведь и на пути праведников бывает всякое. Например, на Серафима Саровского напали разбойники, а Мария Гатчинская была прикована к постели тяжелым недугом. Мы воспринимаем это как некое жизненное нестроение. Но одного взгляда на фотографию той же преподобномученицы Марии достаточно, чтобы понять: Господь именно в этих обстоятельствах позволил ей проявить свою праведность.

План греха
— Если сравнить действие Промысла с действием человека, оно покажется нелогичным, безумным.
— Конечно! Есть такая известная притча. Некий старец шел в дальний монастырь, в пути к нему присоединился послушник. В одном доме они остановились на ночлег. Хозяин радушно принял их, пригласил к столу и принес еду на серебряном блюде. Вдруг послушник схватил блюдо и выбросил в реку. Старец промолчал. Переночевали они во втором доме, — провожая гостей, хозяин подвел к ним маленького мальчика со словами «Благословите, отцы». После благословения послушника мальчик умер. Старец ужаснулся, но снова промолчал. На третью ночь они остановились в заброшенном доме, потому что старец боялся новых чудачеств послушника. Наутро последний принялся перебирать дом по бревнышку, а потом опять собирать. Старец сказал ему: «Ты что, бесноватый? Что с тобой происходит?» Внезапно послушник преобразился, и старец увидел, что перед ним ангел. Божественный посланник объяснил ему смысл с виду безумных поступков: серебряное блюдо, которое он выбросил в реку, было краденым, умершему мальчику предстояло стать страшным злодеем, а в заброшенном доме было спрятано золото: ангел изъял его и тем спас души ищущих богатства. Во всех трех случаях действие Божие было направлено на благо, но знать об этом не мог ни старец, ни любой другой человек. Потому действия Промысла и кажутся иррациональными.

— Из этой притчи следует, что существуют люди, для которых возможен только один жизненный сценарий, как у этого мальчика. Или я что-то неправильно понял?
— Сценариев бесконечно много. И то, что мальчик из притчи умер, как раз разрушает концепцию единственно возможного сценария. Ведь если конкретный вариант развития сюжета не осуществлен, то о его фатальности говорить не приходится. Кроме того, только святые идут к небу, взмывая свечой вверх, а мы движемся к Богу, падая и поднимаясь. И может быть, с точки зрения божественной благости лучше для нас прервать сценарий на взлете.

— А как вписываются в логику божественной благости Дахау и Освенцим? Тут ведь речь идет не о потенциальном злодействе, а о вполне реальном.
— Перед этими ужасами буксует любая попытка понять, что такое человек. После того, что совершил немецкий народ, его, казалось бы, следовало лишить права на существование. Помню, на одной из конференций, где собираются ветераны с обеих враждовавших сторон, когда вроде бы все уже «оттаяли», на лицах появились улыбки, — шнапс, пиво, братские объятия… поднялся один из наших фронтовиков: «Я своими глазами видел, как в Белоруссии немецкие солдаты подбрасывали наших младенцев и ловили, улыбаясь, на штыки. А потом я солдатом дошел до Берлина и оказался со своей частью возле концлагеря. Мы не вошли в него, потому что наши лейтенанты везде развесили таблички «Мины». И правильно сделали: если бы мы увидели следы ваших зверств, вырезали бы вас всех до одного». Естественная человеческая реакция! Но по сути это бессмысленно, ведь нельзя достоверно сказать, что это то самое последнее и фатальное падение, которое было уготовано немцам. И действительно Господь все направляет ко благу: сейчас Германия — это двигатель Европы, страна, которая дала пристанище, например, сотням тысяч мигрантов, в том числе евреев…

— Нам кажется, что многие вещи находятся в нашей воле: пойти на работу или остаться дома, жениться или нет... Но ведь свобода — это достаточно условное понятие: нами руководят аффекты, стереотипы, привычки, нас окружает множество советчиков. Как совершить свободный поступок?
— Думаю, случайности все меньше, а свободы все больше там, где человек стремится познать себя. Причем не разумом науки и логики, а способностью оценивать нравственную сторону событий, способностью соотносить свою волю с волей Божией.

Весь вопрос в том, как эту волю распознать. Допустим человек хочет уйти в монастырь, но перед тем, как сделать окончательный шаг, тяжело заболевает и, восприняв эту болезнь как божественное запрещение, остается в миру. Другой бы это воспринял, как «дьявольское искушение», а третий — как призыв от Бога поторопиться. В этом-то и ценность христианского мировоззрения, что оно не убивает радости сотворчества, радости самопознания. Это Божии дары, и человек, лишенный их, перестает быть человеком. Более того, предопределение Божие меняется в зависимости от нашего поведения, от того, как мы реализуем свою творческую свободу. Соработая с Богом, мы можем творить потрясающие вещи, даже определять судьбу мира. Существуя на грани двух миров, духовного и физического, человек может глубинно погружаться и воздействовать на них. Проникновение ума в глубь физического мира и мира идей, в глубь земной коры и коры головного мозга, в тайны биохимии и устройства души — все это указывает на неисчерпаемость наших возможностей.

— Имеет ли смысл говорить о божественном наказании за грех?
— Да, проблема преступления и наказания существует для духовно поверхностного человека. А для просвещенного — сам грех является наказанием. Раскольников только в конце книги приходит к пониманию того, что совершенное им зло стократ превышает зло, которое творила старуха-процентщица. Человек, стоящий на более высокой ступени духовного развития, сразу же видит: взял топор в руки — будешь наказан. Апофатика заповедей несет в себе информацию о подсудности их нарушения, включает в себя единственность истины, заключенной в них. Эта единственность определяет безбожность, а значит безжизненность любой другой псевдоистины. Попытка утвердиться на такой псевдо-истинности, даже путем замещения, вытеснения добра другим «добром», как это делает Раскольников, желающий блага другим через смерть старухи — неминуемо наталкивается на Божий суд. Этот суд — в отсутствии Бога в «замещенном», виртуальном добре. Судьба грешника предопределена. Причем не Богом, а им самим!..

— Понятно, что «простые верую-щие» не способны предсказывать будущее, а планировать его они могут? Как расценивать слова Христа: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем» (Мф. 6, 34)?
— Вы спрашиваете об этом одного из таких «простых верующих»! Конечно, есть божественное попечение обо всех нас. Но чтобы стать «птичкой Божией», о которой Господь заботится, или полевой лилией, прекраснейшей, чем ризы Соломона, нужно правильно, то есть на благо, употребить свою свободу. А мы почему-то экстраполируем эти слова Спасителя в сферу несовершенства и даже греха. Беспечность и поверхностность суждений многих, искавших монашества в египетских пустынях, приводила к их смерти в мире песка, камня и солнца — «Патерик» об этом очень недвусмысленно повествует. Преступник, выходящий «на дело» и произносящий: «Ну, с Богом!», уже «спланировал» свое будущее. У нас волосы на голове все сочтены, но они сочтены у того, кто в Господе пребывает. Там, где Его нет, Он не обязан считать наши волосы, потому что там и головы-то нет. Нам открыт путь греха, мы предупреждены о том, что нас там не ждет ничего хорошего, и если мы на него ступаем, некорректно вспоминать евангельские цитаты, не имеющие к этому пути никакого отношения. В области мрака говорить о божественном свете или сиянии любимых глаз бессмысленно.

Лучший способ стать провидцем
— Чаще всего в духовно сложных ситуациях человек не может сам решить, как ему поступать. И тогда он идет за советом к мудрому человеку. Для православного человека — это духовник. Обязательно ли его искать?
— «Должен советоваться с духовником» — я не понимаю этой позиции, потому что духовный отец есть далеко не у всех. Очень часто речь идет не об отношениях отца и чада, а о фантазиях «духовных чад» по отношению к «отцам». Это как в семье: если отец не имеет попечения о ребенке, не знает, где он и что с ним происходит, если у него душа не болит, то это не отец. Если христианин говорит «мой духовный отец — тот-то», еще вопрос, помнит ли этот духовный отец свое чадо в лицо… Не нужно играть с этим.

Удивительно, но мы можем перерастать своих духовников. Если все мы стремимся к обожению, к росту в меру возраста Христова, то можем достигать уровня тех людей, которые были для нас духовными наставниками. Тот духовный отец, которого я любил и люблю, уважал и уважаю, из отца стал мне сейчас братом. Мы говорим на равных, но наши любовь и уважение нисколько не умалились. Я для него ничуть не менее ценен в качестве духовного брата, и он даже советуется с моим недостоинством в каких-то вопросах.

В духовничестве и вообще в религиозной жизни ключевую роль играет доверие, осознание того, что «этот человек знает больше», причем знает не как логик или ученый. Превосходящий нас в «ведении» человек должен обладать большим, по слову апостола, «умом Христовым», умом нравственного делания и суждения. Но даже если вы встретите человека, который станет авторитетом для вас, не стоит называть его сразу «духовником» и тем более «старцем». Неважно, будет это молодой или пожилой человек, в сане или нет, если с точки зрения опыта и внутреннего видения он заслуживает вашего внимания, воспринимайте это как награду, как милость Божию, а не как долженствование поклонения ему…

— Вы упомянули старцев. Чем они отличаются от обычных духовных наставников?
— Конечно, не седой бородой. Над Иоанном Кронштадтским смеялись уже в молодости, когда он без сапог возвращался из бедняцких кварталов Кронштадта. Я думаю, все дело в пронзительности религиозного сознания, в некой истовости, в дерзновении перед Богом. Например, тот же святой Иоанн делал вставки в Евхаристический канон, практиковал харизматические восклицания, беседовал с Богом во время богослужения. Для академически образованных священников того времени (да и для современных пастырей, включая меня) это немыслимо, совершенно неприемлемо. Но ведь, по совести, случающаяся болтовня служителей в алтаре — что это, как не внесение в литургический строй чужеродного элемента, причем обыденного, мирского, совершенно не связанного с богослужением? Почему нас это не смущает, а литургическое творчество Иоанна Кронштадтского вызывает недоумение? Потому что мы не причастны к его дерзновению. Как много сейчас в Церкви людей, шагающих на цыпочках, на полусогнутых ногах! Для них существует столько авторитетов, столько инстанций, что сложно сказать, куда они в действительности стремятся — к Богу или к каким-то земным целям. Святые же люди, старцы, в дерзновенном свободном порыве, через благие деяния приобретают свойства Божества, получают способность участвовать в божественном предвидении. Особенно это касается предвидения результатов греховных поступков, где закономерность куда жестче, где очевидна неизбежность поражения. Ведь когда мы судим о благих деяниях, то, конечно, можем ошибаться в «предсказаниях», потому что человек волен избрать любой из множества путей добра.

Беседовал Тимур Щукин