Путь мой в гору

Жизненный путь матери Марии, принявшей мученическую смерть в нацистском лагере Равенсбрюк, хорошо известен. Менее известно то, как в течение всей сознательной жизни она осмысляла и выстраивала этот путь в своем творчестве, главным образом поэтическом. Рассказывает Григорий Беневич.
Раздел: ПОДРОБНО
Путь мой в гору
Журнал: № 11 (ноябрь) 2020 Опубликовано: 13 ноября 2020

Спасти Мельмота

Мемориальная доска в Санкт-Петербурге по адресу Манежный переулок, дом 2
Мемориальная доска в Санкт-Петербурге по адресу Манежный переулок, дом 2

Мне приходилось об этом писать подробно в книге «Мать Мария (1891–1945). Духовная биография и творчество» (СПб, 2003; текст можно найти в интернете). Здесь же я хотел бы очень кратко суммировать сказанное в этой книге, но начну с того, о чем в ней упомянуто вскользь. Чтобы оценить эволюцию матери Марии, нужно представить (с поправкой на другую эпоху) пушкинскую Татьяну, которая в какой-то момент жизни стала монахиней, а потом окончила свой путь так, как его закончила мать Мария. Этот неожиданный отсыл к Татьяне из «Евгения Онегина» объясняется тем, что в молодости и мать Мария (тогда Лиза Пиленко, потом Кузьмина-Караваева) увлекалась тем же самым образом Мельмота Скитальца (из поэмы Ч.Р. Метьюрина (1782–1824)), которым увлекалась и Татьяна, плененная Онегиным, поскольку он ей этого героя, так сказать мрачно-демонического, умного и гордого, напоминал. Кузьмина-Караваева в 1917 году написала поэму «Мельмот Скиталец» по мотивам одноименного романа. Согласно поэме, чистая, выросшая на природе девушка (каковой была и Татьяна, каковой была и Лиза Пиленко), жертвуя своей жизнью и даже своей душой, спасает Мельмота из когтей диавола.

Демонической натурой, которую мечтала в 1917 году спасти Кузьмина-Караваева, был поэт Александр Блок. В целом спасение других ценой своей жизни и с риском для самой своей души стало для будущей православной монахини, спасавшей позднее неприкаянных русских эмигрантов, а потом и евреев (за что она и оказалась в лагере), лейтмотивом её жизни и творчества. Такова эта эволюция от романтического чтения до подвижничества и мученической смерти.

 

Истинная родина

Теперь всё по порядку. Жизнь матери Марии укладывается в библейскую парадигму, начиная с рая детства (в её случае это был райский сад почти в буквальном смысле, так как её отец был директором Никитского ботанического сада), через изгнание из рая и утрату детской веры после внезапной смерти отца и переезда с солнечного юга в холодный и туманный Петербург. Здесь-то она впервые и встретилась с представителями модернистской культуры, Вячеславом Ивановым, Александром Блоком, акмеистами… Мучительным, страстным отношениям с новым миром (отмеченным несчастливым браком с Кузьминым-Караваевым), тоске по утраченной родине посвящен первый сборник стихов «Скифские черепки» (1912). Его поэтика насквозь пронизана магией и язычеством (следующими после выпадения из рая в её духовном онтогенезе). Тем замечательней, что уже и в этой книге встречается стихотворение, в котором речь идет не о возвращении в рай детства, но о поиске «Иерусалима»:

 

У всех есть родина любимая,

У всех есть край желанный;

Огнем всегда палимая,

Ищу Иерусалима я,

Земли мне богоданной.

 

Так смутными «языческими» образами «Скифских черепков» вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург — символ чужого «мира сего», захватившего всю землю. Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически, но метафизически. Истинная родина — это «Иерусалим», который еще предстоит найти.

В имении Гумилевых Слепневе. Стоят: Борис Владимирович Кузьмин-Караваев, Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (будущая мать Мария), Анна Ахматова, Мария Леонидовна Сверчкова. Сидят: Мария Александровна Кузьмина-Караваева, Екатерина Владимировна Кузьмина-Караваева (?), Дмитрий Юрьевич Пиленко, Дмитрий Дмитриевич Бушен. 1912 год.
В имении Гумилевых Слепневе. Стоят: Борис Владимирович Кузьмин-Караваев, Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (будущая мать Мария), Анна Ахматова, Мария Леонидовна Сверчкова. Сидят: Мария Александровна Кузьмина-Караваева, Екатерина Владимировна Кузьмина-Караваева (?), Дмитрий Юрьевич Пиленко, Дмитрий Дмитриевич Бушен. 1912 год.

 

Дорога к раю

Следующим был сохранившийся лишь в рукописи с пометками Блока сборник «Дорога» (1912–1913), по своему названию отсылающий к поиску своего пути. В нем воспеваемый в прежнем сборнике «скифский» вольный образ жизни сменила сращенность, вплоть до отождествления, с матерью-землей. На поэтике стихов этого периода явно сказался материнский опыт Кузьминой-Караваевой (у нее родилась дочь Гайяна, что значит «земная»). Веру в мать-землю, характерную для этого периода, в материнский путь вполне можно счесть «языческой» (но это уже более зрелое, чем магическое «земледельческое» язычество), подменяющей собой христианскую, точнее, смешанную с ней. И всё же эта вера в материнство, в его благодатность, стала тем, что позволило ей выйти из состояния отчаяния, бесплодных страстей и одиночества. Настоящим же прорывом, заложившим основу будущей христианской поэзии Кузьминой-Караваевой, явился последний стих сборника, одно из лучших её ранних стихотворений, в котором пророчески предсказана будущая судьба матери Марии. Начинается стихотворение всё с той же темы «земли»:

 

Я силы много раз еще утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля…

 

Но сразу вслед за клятвой помнить «землю» начинается восхождение и прорыв в иную, духовную реальность:

 

Но только помнить, путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.

Но знаю, — будет долгая разлука;

Неузнанной вернусь еще я к вам.

Так; верю, не услышите вы стука

И не поверите словам.

Но будет час; когда? — еще не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет.

Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,

А только дух пред тайной светлой наг,

Всегда судьбе неведомой покорен,

Любовью вечной благ.

И вы придете все: калека, нищий,

И воин, и мудрец, дитя, старик,

Чтобы вкусить добытой мною пищи,

Увидеть светлый Лик.

 

Здесь пророчески предсказано — спроектировано — и служение людям, и мученическая кончина, и возвращение на родину, да и многое другое в судьбе матери Марии.

 

Пророчество вещает глухо

Следующий период в творчестве Кузьминой-Караевой отмечен сборником «Руфь» (1916). Ключом к нему является одноименное стихотворение, где есть такие загадочные строчки:

 

Лишь короткий подымется день,

И уйдет хлебороб на работу,

На равнинах чужих деревень

Руфь начнет золотую охоту.

Низко спустит платок на свой лоб,

Чтоб не выдали южные косы,

Соберет свой разбросанный сноп,

Обойдет все холмы и откосы.

А зимою, ступив чрез порог,

Бабы часто сквозь утренний холод

На снегу замечали, у ног,

Сноп колосьев несмолотых…

 

Обложка сборника стихов Е.Ю. Кузьминой-Караваевой «Руфь». 1916 год
Обложка сборника стихов Е.Ю. Кузьминой-Караваевой «Руфь». 1916 год

В отличие от библейской Руфи, которая собирала колосья (на поле Вооза, еще до того, как он взял её в жены) для себя и своей свекрови (Руфь 2), лирическая героиня Кузьминой-Караваевой на поле народном собирает урожай для других — для баб, которые в голодную зиму находят несмолотые колосья на пороге. Стихотворение следует толковать в контексте диады «народ и интеллигенция». Интеллигент-народник (чужой для народа, бывший «язычник») не просто сливается с народом, входит в него: он, работая в народном поле, приносит народу нечто, работает не для себя, а для него — такова «народническая» программа Кузьминой-Караваевой. Колосья, приносимые интеллигентом народу, «несмолоты», то есть это — приносимое — следует еще обработать, воспринять.

В самом деле, библейская Руфь не просто «чужая», ставшая частью Израиля, главное в этой истории то, что Руфь, взятая в жены Воозом, становится прабабкой царя Давида, который, в свою очередь, является праотцем Христа (Мф. 1, 5–6). История Руфи тесно связана — в будущем — с приходом Мессии, и здесь мы переходим к главной, пророческой, мессианской теме сборника «Руфь». В то время — шла мировая война, назревала революция — ожидание конца старого мира и начала нового было ощущаемо повсеместно среди русской интеллигенции. Очень часто это ожидание имело религиозный характер, как и у Кузьминой-Караваевой:

 

Еще не четок в небе знак,

Пророчество вещает глухо; —

Брат, верь: язык Святого Духа

Огнем прорежет вечный мрак.

 

Руфь — alter ego поэта — собирает снопы для народа-Израиля, среди которого она живет, она становится предтечей грядущего, несет людям некую весть. Эти пророчества, или «вести», носят у поэтессы еще смутный характер. Не исключено, что она находилась под влиянием популярных в среде русских религиозных философов идей о «Третьем Завете» — Святого Духа, который якобы должен быть заключен Богом после заветов Отца и Сына. Эпиграф первой части «Руфи», «Исход», взят из пророка Иоиля (2, 28–29), где говорится об излиянии Духа на всякую плоть.

Если сравнить это пророчество об имеющем наступить с излиянием Святого Духа мессианском царстве с наступившей революцией и эпохой атеизма, то его следует признать ложным. Мессианские чаяния, если их понимать в контексте русской истории, оказались неоправданны. Причина ошибки в первую очередь в «народничестве», вере, как она сама считала, в богоизбранность русского народа, хотя таким народом, Израилем, является Церковь, а не тот или иной народ. То есть поэт впал в ту же ошибку, которую совершили евреи, ожидавшие прихода Мессии. На самом деле, Христос пришел не к какому-либо одному народу, и царствие Его не от мира сего. И хотя на личном уровне многие русские люди после революции обратились к вере, нашли своего Христа, на уровне национально-государственном пророчество Кузьминой-Караваевой не только не оправдалось, но и вылилось в свою противоположность.

Подобно тому, как богоискательство первого сборника было отмечено «язычеством», в «Руфи» сильна другая — «иудейская» (она же мессианско-народническая) тенденция. Надо отдать должное Кузьминой-Караваевой: в отличие от А. Блока, она не допустила и мысли, что антихристианскую революцию возглавит Христос. Сам метод приближения «нового мира», «царства Духа» виделся ей не в отдании себя «музыке революции», но в аскезе (в 1914 году она, из солидарности с воевавшим народом, начала носить вериги!) и упорном труде:

 

Полей Твоих суровый хлебороб

В вспоенной потом борозде не волен;

На благовест далеких колоколен,

Оставив плуг, перекрестит он лоб.

Как велено, как надо, бережет

Наследственную колыбель-могилу,

В полях по каплям источает силу,

Трудами приближая Твой приход.

 

Именно это — сосредоточение на тяжелом труде, терпении и молитве — уберегло, в конечном счете, Кузьмину-Караваеву от того, чтобы отождествиться с силами разрушения на основе лже-мессианства, как это произошло с Александром Блоком.

 

В виде исключения эта статья будет опубликована в двух частях. Вторая часть — в декабрьском номере.

Поделиться

Другие статьи из рубрики "ПОДРОБНО"