Никогда не снимавший крест
Упал человек — Проходили мимо
Я хорошо помню этот день, 22-е число. Папа работал, мама не работала, я был мальчиком, учился. И в такой день — воскресенье, солнце, радио играет марши веселые, настроение хорошее — началась война. Мой папа—участник Гражданской войны, он был в возрасте. Его вначале в армию не взяли, он добровольцем ушел на фронт. И не вернулся, в боях под Псковом погиб. Мы с мамой остались одни. Так для нас началась война. В начале сентября уже была полная блокада—карточки, ограничения. Мы привыкли нормально жить, вдруг— по карточкам всё. Дальше — ещё хуже. Стали всё меньше и меньше давать, дошли до 125 граммов хлеба. Мы жили на улице Марата, я видел, как на улице люди умирали. Упал человек, умирает—а другие проходили мимо. Помочь не могли, все еле ходили. Мама оставалась на работе, иногда круглосуточно. Как и многим детям войны, приходилось самому хлопотать по хозяйству. Каждое утро я приносил воду и хлеб, за которым в магазинах отстаивал огромные очереди. Поздно вечером за продуктами идти боялся, потому что, бывало, карточки на хлеб отбирали. Был всеобщий голод. Те, кто в магазинах работал, могли жить, а так масса-то голодала. Два-три дня вообще не было хлеба. Я вышел тогда с Марата на Невский. Посмотрел направо, налево: один человек где-то там вдали ходит — пусто всё. Пустой Невский, представляете? Все или на работе, или дома. А это ведь день, 11–12 часов, когда народ уже обычно выходит по своим делам. Но хлеба я достал, был хлеб на Невском. Пример приведу. Папа мой ярый коммунист. И не было кинофильма довоенного, которого бы я не видел. «Папа, дай на кино!» — сразу получаю и иду. Я еще в тир часто ходил, но кино любил особенно. Я еще немое кино застал, его часто тогда показывали. И вот, когда на Марата мы жили с мамой, когда голод наступил, в августе или в сентябре, мама говорит мне: «Вить, иди в кино», и дает мне денег. Был на Разъезжей кинотеатр «Молот», не знаю, как сейчас он называется (в 1948 году переименован в «Победу», в перестроечные годы закрыт. — Прим. ред.). Там показывали «Конька-горбунка», очень хороший фильм детский. Половину просидел— встал и ушел. Неинтересно. Есть охота — и интерес теряется.
Мама прятала Евангелие от папы
Мама верующая. Папа — не знаю, думаю, что нет. У нас икон не было. У мамы хранилось Евангелие, на русском и славянском языке, она прятала его в белье. У папы в воскресенье выходной, поэтому мы по воскресным дням в церковь не ходили, а в будние мама меня водила в церкви — то в одну, то в другую, я маленький был, уже не помню, в какие именно. Запомнился только прекрасный собор в честь Иоанна Предтечи, что на Лиговке у Обводного канала (Крестовоздвиженский казачий собор имеет придел Иоанна Крестителя; закрыт в 1938 году.— Прим. ред.). Пришли, а он пустой почти. Я теперь-то понимаю: потому что был будний день, служба шла. Потом на кладбище куда-то водила, думаю, что на Волковское, там не закрывалась церковь. Так в разные храмы водила меня. Нечасто. Но хотела мама—и водила. Однажды, 2 февраля 1942 года, на улице во время обстрела города меня ранило, когда я шел за хлебом. Так тяжело ранило, что я потерял сознание. Маме сказали: «Твой сын валяется на улице убитый», а я был без сознания. Больница рядом. Мама меня на двубортной полуторке «скорой помощи» свезла туда. Часа в четыре, наверное, пополудни я очнулся, потому что помню, что пошел за хлебом днем, часов в 11–12, а когда я пришел в себя, уже смеркалось. Как в то время относились к детям! Два раза мне вливали кровь. На фронте нужна она! Потому что если ранили солдата, на его место некого поставить, его прежде всего лечить нужно, по логике. Нет, сначала детям давали. Таков закон, а в те времена законы строго же выполнялись. В больнице были забиты все палаты и коридор. Полгода я пролежал там. Выписали меня 28 августа, в праздник Успения Божией Матери. Теперь я благодарен Господу, не оставившему меня в те дни. До сих пор я ношу в себе осколки снаряда, с ними и умру.
Ухаживать за больными — первая заповедь
В Никольском соборе, куда я постоянно ходил, повстречал благочестивых старушек. И вот одна из них мне говорит: «Витя, вот ты такой верующий мальчик. У нас есть знакомая, она ехала из Москвы от сестрымонашки, и со второй полки, когда поезд тормозил, вниз головой упала, а ухаживать за ней некому. Ты бы взялся помогать ей?» Я ответил: «С удовольствием». Я знаю, что ухаживать за больными — первая христианская заповедь. Если ты не любишь ближнего, ты хоть одну воду пей—пользы никакой не будет! Ты должен жить как христианин, а не говорить, что ты христианин. Так я познакомился с удивительной женщиной — Ольгой Васильевной. И с 1945 по 1951 год (меня в 1951 году взяли в армию) к ней каждый день приходил. Кроме тех дней, когда она говорила: «Витя, ты завтра не приходи». Я не знал, кто она такая. А она была святой жизни. Ольга Васильевна мне потом всю мою будущую жизнь рассказала. В тот день, в 1946 году, когда закрыли «Кулич и Пасху», она говорила: «Ты доживешь — церкви вновь откроются. Что ты, сотнями будут открывать, Лавру откроют и Иоанно-Рыльский монастырь, а Иоанна Кронштадтского причислят к лику святых, над нашим городом зазвенят колокола в праздничные и воскресные дни. Монастырей будет много».
Благословение святого Серафима
Как-то она мне говорит: «Витя, поезжай в Вырицу к иеросхимонаху Серафиму», возьми благословение у него. Я не помню, какой это был год… 1946-й или 1947-й… Серафим Вырицкий 3 апреля 1949 года умер; между прочим, в мой день рождения… Я поехал—раз сказала моя духовная мать, а я считал её духовной матерью. Сел на паровик (паровоз.— Прим. ред.), два часа до Вырицы ехал. Это сейчас от электрички дорога заасфальтирована, а тогда песчаная была, 3 километра. Пришел. Народу! Полный сад народу, все к батюшке Серафиму: кто за благословением, кто за молитвой, кто за чем. Я встал, нашел, кто последний, встал около ступенек. Вышла матушка: «Мальчик, заходи». Я подумал: «Дети без очереди, наверное». А меня позвали потому, что меня послала Ольга Васильевна. Я вошел, он говорит: «Как тебя звать?» — Я говорю: «Витя». «Ну, что ты пришел?» — Я говорю: «Благословите» (Ольга Васильевна меня послала взять благословение и больше ничего). Вот он меня перекрестил—и я хотел идти домой. Он вдруг говорит: «А с кем ты живешь?»—«С мамой».— «Как маму звать?» — «Надежда».— «А тебя, Витя, я запишу сейчас».— «А зачем?»—я хоть мальчишкой был, знал уж. Этот мой вопрос означал: «КГБ -шке будешь сообщать, что ли?» Это же сталинское время! А матушка рассмеялась: «Батюшка молиться о тебе будет».
Я — гражданин
В армии мне пришлось столкнуться с жестким непониманием руководства, меня даже отправили в стройбат, где служили бывшие заключенные, но на мою веру это не повлияло. В то время офицеры меня матом крыли: «Что ж ты позоришь нашу армию, крест носишь!» Но никто из них на подлость пойти не мог, потому что только кончилась война, они все её прошли. Вот эти люди на подлость были, вероятно, просто неспособны, а матом крыли часто: «Такой-рассякой», — так я прослужил 3,5 года. Спокойно. А еще расскажу случай. В то время было так: взяли в армию—отправляли на курс молодого бойца, 6 месяцев. После полугода службы принимали присягу. Смотрят, буду ли я принимать присягу? Принял присягу, всё нормально. Пошли на стрельбище, дают боевые патроны, по три патрона каждому, мне тоже дали. Я ложусь стрелять. Стоит сзади замполит, тот тоже меня матом крыл, и командир роты (а тот ещё похлеще), а они все воевали. И замполит не выдержал: «Голубев, а как же ты будешь стрелять, ты же крест носишь?» Я говорю: «Товарищ капитан, я православный христианин, а у нас святой Александр Невский (во время войны был орден Александра Невского) защищал Родину. Надо будет, и я пойду её защищать. Я гражданин нашей страны». И знаете, с тех пор ко мне отношение совершенно изменилось.
