Моря Андрея и Марина

За круглым столом

Для всех, кто интересуется неофициальным искусством, ценит ленинградскую школу живописи, слышал об «Арефьевском круге», знает «митьков», художник Андрей Кузнецов в представлении не нуждается. Его картины и арт-объекты участвовали во многих выставках, в том числе в Русском музее, в Эрмитаже. Почти два десятка лет Андрей заведует выставочной деятельностью в Государственном музее «Царскосельская коллекция», где хранится одно из интереснейших собраний ленинградского авангарда двадцатого века. В день нашей встречи Андрей открывал две выставки, после беседы с нами отправился на третью, посвященную 90-летию Владимира Шагина — художника, сыгравшего огромную роль и в развитии современной петербургской живописи, и в жизни самого Андрея. Впрочем, об этом он расскажет сам.

Мы сидим за круглым столом, на нем угощение, ваза с тюльпанами, вокруг интересный предметный мир — картины, фортепиано, полки, уставленные любопытными вещицами.

Но всё внимание — беседе. Начинает Андрей, а Марина слушает так внимательно, как в первый раз. И потому, когда она будет говорить, что спустя тридцать лет они с мужем интересны друг другу, я легко поверю.
А начинаем мы разговор с детства.

На краю земли перед бескрайним морем

Андрей: Как научить понимать живопись? Скорее всего, формирует человека в этом плане не воспитание. Все мы изначально Господом созданы как люди творческие, видящие прекрасное. Свидетельство этому — детское творчество. По сути, все детские работы гениальны. На них смотришь и диву даешься: как бы ты ни любил Матисса или Сезанна, но дети берут еще и чистотой. Кривые глазки на рисунках, посажены косо, но зато какие живые! Это потрясающе красиво. Каждый рождается художником. Его не научишь. Можно только переучить…

Я родился в семье молоденькой новоиспеченной учительницы и морского офицера, тоже молодого лейтенанта Алексея Васильевича Кузнецова. У меня на стене картина (показывает на нее) в митьковском стиле, на ней изображены три курсантика, в том числе мой отец. Сюжет такой: они приехали в Кувшинскую Салму, по-народному Кувшинку, это поселок на берегу Кольского залива. Дальше уже край света: Баренцево море, Ледовитый океан и белые медведи. Я родился на Васильевском острове, и меня еще месячным кулечком увезли вот туда, в Кувшинку.

Мое детство там и проходило. Полярная ночь, северное сияние, сопки вокруг, приливы, отливы, пар над водой — море не замерзало зимой из-за Гольфстрима, лед стоял только кромками у берега. И вот я стою на возвышенности, мне четыре года, и я вижу, как в свинцовой воде заходит косяк сельди серебряными спинками. И я не знаю, ведь в школе не учился, что нахожусь на краю земли, но ощущаю спинным мозгом. Вой росомахи в сопках, звуки рынды, когда бьют склянку, например, к обеду — всё включается в систему мироздания. Это-то и формирует эстетические свойства человека.

Снова море

Андрей: Потом мы переехали в Латвию, в Лиепаю, в переводе «город лип». С детства я не был там, а потом стал снова ездить с Мариной, с детьми. И снова её полюбил.

Марина: Это город нашего свадебного путешествия. Потрясающе красивый. Белые дюны, липы, замощенные булыжником мостовые, архитектура в стиле «югенд» и трамвай: один, номера у него нет, он ходит по кругу. И вот этот стук трамвая, крики чаек, шум прибоя. Город, в который хочется возвращаться.

Андрей: Там, в приморском парке, семилетним ребенком, я засматривался на мальчиков в белых шортиках, играющих в теннис, сам мечтал стать теннисистом. И стал. Не то чтобы сильно преуспел в этом. Но играть люблю.

Марина: О, нет, когда Андрей потренируется, он здорово играет, это у меня — размахивание ракеткой. Когда мы познакомились, иногда отправлялись на корты в Петербурге, иногда приезжали в Вырицу, и просто на поляне играли в теннис. Андрей стал моим наставником. Мне было года двадцать четыре. Тогда же мы начали заходить в вырицкий храм Петра и Павла. Помню, там мне сделали замечание из-за короткой теннисной юбочки. Я очень возмутилась. Как же, я ведь соблаговолила войти в храм, какие могут быть претензии?! (Смеется.)

Сгущение пульпы и первый рисунок

Андрей: Кувшинка, Лиепая, остров Высоцкий под Выборгом: горелый пирс, мы с мальчишками на мотор ной лодке на рыбалку, за грибами в лес, чисто островная жизнь. И всё это — через Петербург, потому что бабушка и дедушка жили здесь, на Пятой линии Васильевского острова, потом переехали в Дачное, где до сих пор живут мои родственники. Только после восьмого класса началась моя петербургская оседлая жизнь. Здесь же я учился в Институте водного транспорта. После института всех распределяли по дудинкам, индигиркам (то есть в Заполярье. — Прим. ред.). Моя мама тогда работала в отделе кадров в «Рубине», где конструировали подводные лодки, и взяла меня под крыло. Там я какое-то время трудился инженером-конструктором, за кульманом не сидел, а клеил макеты отсеков подводных лодок.

В это время и произошла моя судьбоносная встреча с Владимиром Шагиным, великим русским художником. К этой встрече я был уже немного подкован в плане искусства. Подковал меня известный питерский коллекционер Николай Иннокентьевич Благодатов. Он был инженером на кафедре, где я учился. В городе его знали как знатока искусства. У него уже на тот момент была большая коллекция. Мы с ним еще во время учебы в вузе волею судеб оказались в командировке. Нас отправили под Ростов, на Дон, в станицу Багаевская. Нам надлежало испытывать и вносить технические поправки в УГСП, что означает (и это красиво звучит!) «установка глубокого сгущения пульпы».

Во время поездки Николай стал рассказывать мне о художниках. Я любил Клода Моне, Матисса, Сезанна, но думал, что всё это прошлое и ничего подобного сейчас нет. А он открыл мне целый мир прекрасных современных ленинградских художников. Тогда же я осознанно сделал свой первый рисунок. Как раз благодаря Николаю Благодатову. На тот момент я уже увлекался фотографией, и он сказал мне: «Ты не снимай, а рисуй. Если сфотографируешь, впечатление испарится, а если зарисуешь, запомнишь все детали». Мой первый рисунок, церковь в Багаевской станице, стал частью коллекции Благодатова.

На голубом «фордике» по автострадам Америки

Андрей: Когда начал рисовать, ощущения были, будто вступаешь в воду: ничего не понимаешь, барахтаешься, ничего не знаешь, ничего не умеешь, а что-то мистическим образом получается. Был 1978 или 1979 год. Я ходил по выставкам левых художников, напитываться духом неофициального искусства. Проходили они, как правило, в ДК Кирова и во Дворце молодежи. На одной из таких выставок, году в 1980-м, Николай сказал мне: «Смотри, смотри, вон идет гениальный художник, маэстро, Владимир Шагин». Смотрю. Художники представляются обычно в вельветовой куртке, в шляпе какой-нибудь, с бородкой. А он такой затрапезный, в костюмчике, с холстами подмышкой. Расставил свои работы, и они как-то сразу пришлись мне, торкнуло что-то, как говорят. Но познакомились мы не тогда, позже.

На одной из групповых выставок в ДК Кирова был персональный уголок Шагина. Я приезжал туда и каждый раз смотрел с восторгом на его работы. И однажды слышу за спиной голос: «Что же вы так внимательно рассматриваете, молодой человек?» Оборачиваюсь, а это как раз маэстро. Я ответил: так-то и так-то, нравятся ваши работы. Он спросил: «Какие именно?» Я выделил какие-то и, видимо, попал в резонанс с его видением. У нас завязался разговор. Я предложил подвезти его на машине в мастерскую. Тогда ведь в связи с Олимпиадой-80 было решено как-то разбавить наш унылый автопарк «запорожцев» и «москвичей», разрешили ввозить беспошлинно иномарки. Мой папа, как и многие моряки, привез машину. И вот я на иномарке, прикид у меня соответствующий, от фарцовщиков: лайковая куртка, кроссовки «Адидас», усы такие вверх подкрученные. Едем мы с Владимиром Шагиным по городу, и он с довольным, как у ребенка, лицом, всю дорогу выкрикивает: «На голубом „фордике“ по автострадам Америки со скоростью сто километров в час» (смеется). Хотя это был не «фордик», не Америка, и ехали мы максимум километров шестьдесят в час.

Тогда мы и подружились. Я учился у него. Нет, он не ставил передо мной чучела или гипсовые головы и ничего не правил в моих работах. Всё его учительство состояло в том, что я приносил, он говорил: «Ну, это ты можешь своей бабушке показывать; а вот под этим я бы подписался; да ты еще не скоро сделаешь работу такого уровня». Вообще, он был очень лаконичен в своих комментариях. Они и звучали будто банально, но всегда попадали в самую суть. Интонация ли, пауза ли, не знаю, что именно делало его высказывания глубокими, философскими. Иногда его слова доходили лишь спустя время. Он был для меня кем-то вроде сенсея. Это художник, который потряс меня своей художественной мощью. Я видел мир его глазами. Не том в смысле, что был копиистом. Просто я был влюблен в его картины настолько, что думал: а как можно по-другому рисовать? Только так и можно, иначе нельзя. Но, видимо, потому, что передо мной была такая глыба, как Владимир Шагин, я так до сих пор и не могу заявлять, что я — художник. Бесконечные сомнения. Я был фотографом, работал в Русском музее, скульптуры фотографировал, портреты снимал, в издательстве работал, где делали альбомы по искусству. Потом возникли «Митьки».

Мне кажется, что когда сомневаешься, тогда и движешься, потому что не останавливаешься на достигнутом и не делаешь клише. Скажем, я всю жизнь тянусь к этому, живу этим. Пытаюсь выразить тот мир, который сложился из Кувшинки, океана, спинок сельди, лип, дюн, встреч.

«Квантологосы» и абырга

Марина: Ты бы вспомнил выставку своих объектов в Эрмитаже.

Андрей: Мой друг Сергей Люлин, который на тот момент был директором Института высокомолекулярных соединений Российской академии наук, зная мое увлечение объектами, предложил использовать старые ненужные приборы из их лаборатории, которые собирались выбросить. И так у меня появилась «секретная лаборатория», где я в свободное от работы время делал «научные объекты». Некоторые из объектов «оживили» ребята-робототехники. Выставку «Квантологосы» в Эрмитаже открывал Пиотровский, а водил по ней Люлин, и со всей свойственной ему как ученому серьезностью представлял эти объекты. Он им и названия придумал, и описание.

Марина: Это было смешно и невероятно интересно! Вот, к примеру, в брошюре с выставки: «Функциональный гибрид ученого с прибором, сокращенно ФГУП»; или: «Объект, обутый в галоши, — прибор асуграф, важной частью которого является обувь, так называемые антилабутены, существенно повышающие его эффективность» (смеется).

Андрей: Кстати, мое увлечение объектами началось с Марины, точнее, с её старинного дома на окраине Тихвина. Мы ждали нашего первенца. Я рисовал, иногда поднимался на чердак, где находил красивые вещи: старинный безмен, медный рукомойник, фрагмент ткацкого станка. Потихонечку из своих находок я собрал музыкальный инструмент. И вот однажды Мариночка лежит на диване, читает, я приношу ей то, что смастерил, и говорю: «Вот, смотри, что нашел на чердаке». А она, надо сказать, по первому образованию инженер-конструктор по оснастке музыкальных инструментов. И даже будучи профессионалом, поверила, что это реальный диковинный музыкальный инструмент. И у меня это пошло, не захотелось останавливаться. Когда после института я путешествовал по Армении и Грузии, всегда обращал внимание на самодельные инструменты, висевшие на стенах во многих домах. И тут решил делать мифические народные инструменты. И названия у них были, например, абырга, агач-камуз, ыых. Первую выставку таких инструментов я сделал году в 1987-м. За годы получилась внушительная коллекция. Некоторые из работ хранятся в Русском музее и музее «Царскосельская коллекция».

От мессы до Литургии

Марина: Мы с Андреем познакомились тоже на выставке, в Манеже, через общего друга, художника Владимира Яшке. В школе я любила оперу и Русский музей, много читала, была большая любовь к литературе. С началом учебы в академии пропадала в Филармонии и на выставках. Так, однажды попала на выставку Товарищества экспериментального изобразительного искусства (ТЭИИ). Бродила там, ничего не понимая, но испытывая безмерный интерес к тому, что можно так по-разному видеть мир. Мне казалось, что там, где творчество — там открытия, свобода, целая вселенная. Я считала, что только творчество может приподнять человека над землей. Еще в школе мы с подругой рассуждали, зачем человек живет. Ирка всегда отвечала, как Портос: «Мы просто живем, потому что живем». Еще очень привлекала красота во всем. Я и в Александро-Невскую лавру впервые стала ездить, чтобы послушать церковное пение — это было прекрасно. Еще с институтской подругой ездили слушать орган в костел в Ковенском переулке — дух захватывало. Тогда я была далека и от мессы, и от службы в православном храме, но не могла не отметить неземное состояние, которое настигало меня в Лавре и нигде больше.

Поёшь, а почему не в церкви?

Марина: Когда мы уже начали заходить в храм, мне было тогда 25 лет, Андрей предложил: «А давай как-нибудь постоим на службе, как твоя бабушка говорит». И мы пришли и отстояли всю службу. А в конце мы встретили Андрюшкиного приятеля. Это был известный талантливый петербургский резчик Сергей Протасов, который, кстати, впоследствии создал надгробие Серафима Вырицкого. Андрей говорит ему: «Знакомься, моя невеста Маринка». А он в ответ: «О, а здесь живет моя приятельница, пойдемте к ней в гости, она певчая». Лена была певчей Петропавловского храма в Вырице и жила на церковной территории. И когда мы подошли к крылечку её дома, первое, что она меня спросила прямо там, на пороге: «Привет! Музыкальное образование есть?», — и дальше, на мой утвердительный ответ, ввела в ступор: «А что в храме на клиросе не поешь?». Слово «клирос» я тогда услышала первый раз.

Я очень хорошо помню себя в глубоком детстве. Один из моментов четко остался в памяти. Мы шли с мамой через площадь, залитую солнцем, и говорили о смене поколений, что-то она мне объясняла на детском языке. И тут до меня дошло, что бабушка может умереть. Я ужасно разревелась, потому что точно знала, что смерти нет, все люди живые и будут жить вечно.

Моя мама пришла в Церковь после нас с Андреем, но бабушка была верующая всегда. Я помню её часто стоящей на коленях перед иконами. У нас в Тихвине на окраине города был старинный дом, который построили мои предки. Просторный, двухэтажный, в стиле «купеческий», с соответствующими интерьерами. В этом доме был большой портрет отца Иоанна Кронштадтского. Бабушка рассказывала, что жена одного из наших предков по параллельной линии встречалась с Иоанном Кронштадтским и этот портрет был подарен моей прабабушке Марии Боровской. И отец Иоанн, по словам бабушки, сказал: «У Марии будет много детей, но придется порадоваться только одному». Так, увы, и вышло. Старшего сына прабабушки Николая Лаврушева убили грабители, когда он получил большую премию за сельскохозяйственные достижения. Двое младенцами умерли от голода и болезней. Младший сын погиб на подводной лодке. Единственный ребенок, который остался, — это моя бабушка. А по отцовской линии мой прадед — выпускник Московской духовной академии. Он преподавал в Тихвинском духовном училище. Я последняя ношу его фамилию. Поэтому она у меня двойная: Кузнецова-Миловидова.

Мы с Андреем, поженившись, прожили два года в тихвинском доме, пока он не сгорел. Потом жили в Петербурге и Вырице. Родились дети: Ася, Лиза, Федя и Аня. Материнство мне давалось легко, потому что было всегда интересно! Случались, конечно, переживания, если дети болели. Но есть отдельное «лютое» воспоминание — собрать на прогулку зимой и вывести с пятого этажа четверых, когда все были маленькие: две девочки в теплых комбинезонах ждут, пока двое младших с воплями катаются по полу, потому что не хотят одеваться. Ася и Лиза стоически держатся, но у них начинают дрожать губы и, наконец, общий рев…

Работа и дети

Марина: По натуре я гуманитарий, и моя любимая учительница Наталья Николаевна Сенько, сейчас руководитель экскурсионно-методической службы Музея истории Петербурга, говорила маме: «Марине надо заниматься историей». Но мама настояла на том, чтобы я стала инженером, как папа. Специальность мы выбрали подходящую. Я закончила музыкальную школу, а учиться пошла в Лесотехническую академию, факультет «Производство музыкальных инструментов». Работала по специальности на заводе «Красный Октябрь». Работа мне нравилась. Там я под руководством моего одаренного начальника разработала новый дизайн колковой механики гитары. И потом даже видела такую гитару в продаже! Но гуманитарная жилка возобладала. Пошла на курсы экскурсоводов, впоследствии закончила магистратуру Герценовского университета. Работала экскурсоводом в молодежном отделе Санкт-Петербургской епархии, в городской паломнической службе «София». Затем началась гидовская деятельность в русско-шведской турфирме. Параллельно вела социально-благотворительный проект, который братья иеромонахи Кирилл и Мефодий (Зинковские) назвали «Дорога жизни. Связь поколений». Мы делали сербско-грузинские творческие вечера и устраивали концерты для стариков из домов престарелых, детей из детских домов. А сейчас я возглавляю паломническую службу Казанского храма в Вырице. Люблю свою работу.

Отец Мефодий — духовник нашей семьи. Дети с детства в храме, причащались, ходили в воскресную школу. Сейчас они взрослые, и настоящий живой контакт с духовником поддерживает, пожалуй, только Лиза. Она из тех, кто не проспит Литургию. Но есть ли какая-то наша заслуга в духовном воспитании, я не знаю. Лучше спросить её. Лиза, расскажешь?

Лиза: Воцерковлены мы все, но уровень включенности в церковную жизнь у нас разный. Вряд ли меня привели в храм как-то иначе, чем, например, Федю. Это наводит на мысль, что особенности характера и восприимчивости играют куда бóльшую роль, чем родительское воспитание.

Святые помогают

Андрей: А у меня духовный слух еще тот, хромающий. Где-то случаются в сознании вспышки. А в остальное время я скорее сторонний наблюдатель, не самый активный участник. К сожалению. Зато как есть, по-честному. Но несколько вот тех самых вспышек я пережил. Прежде всего — в начале церковной жизни, когда всё мировоззрение перестраивается. Венчание, перемена ­взглядов, яркие первые впечатления от того, что начало приоткрываться. А потом была поездка на остров Залит к отцу Николаю Гурьянову. Ехал я, в общем, с меркантильным вопросом. У нас была проблема с квартирой. Дом в Тихвине, где мы жили, сгорел. Где жить, непонятно. Была возможность разменять коммуналку, но ничего не двигалось год, два. Решил съездить за благословением к отцу Николаю. Это был февраль, оттепель. Ехал я на машине по льду. Попал к домику. Он вышел. Помазал всех маслицем. И меня. Я его ни о чем не спросил. А он мне сказал: «Всё у тебя будет хорошо. Только водку не пей». Пока я там был, еще потеплело. И назад я шел до трассы по озеру, по ледяной каше. Вода стояла по щиколотку. Казалось, что не дойду, провалюсь. Смеркается, ботинки мокрые набухают. И вдруг вижу, едет на льду грузовик, брызги во все стороны. Держится на поверхности только из-за скорости. Вдруг он тормозит. И я бегу к нему по воде: чоп-чоп-чоп, сажусь, и мы несемся к берегу. Это было страшное приключение, а для меня чудо какое-то. Когда же я добрался до Петербурга, уже на следующий день раздался звонок: нашелся покупатель, готовый расселить нашу коммуналку.

Марина: Была еще одна ситуация, и тоже связанная с жилищным вопросом, которая решилась чудесным образом. Тогда, загнанная в тупик разными вмешательствами в наши дела и непрошенными советами, я написала письмо отцу Иоанну (Крестьянкину). И, представляете, он ответил! Прямо написал своей рукой: «Никого не слушайте, соберитесь на семейный совет, и всё решите сами». Мы так и поступили. И всё разрешилось.

А что же любовь?

Андрей: Но, пожалуй, самое явное соприкосновение с чудесным у меня случилось в 2000 году, после выставки в московском Манеже, где выставлялись мои музыкальные инструменты. После нее я наметил поездку в Саров. Добрался через Нижний Новгород и жил там три дня у какой-то бабульки в доме с черными тараканами, которые сновали туда-сюда над головой. Это ничего. А вот морозище стоял страшный, я промерз, так как одет был не по погоде. Ходил к могилке Серафима Саровского, ну, как мог. Что я там мог? И как-то не тронуло меня. Впечатления были, конечно, благоговение тоже. Но всё не то. И вот я сажусь на третий день в автобус, чтобы ехать назад. Только поехали. Смотрю в окно. А там бабульки в платочках, с котомками, деды какие-то. И у меня вдруг будто пелена с глаз спала. Мир другой передо мной. Хочется к каждой бабульке броситься и обнимать, и целовать. Все вокруг как самые родные. И так я их люблю безумно. Это быстро рассеялось, не больше пятнадцати минут продлилось. Я даже не понял тогда, что это на меня благодать спустилась. Солнце, снег, весь мир внешний будто потускнел, а любовь к людям разрослась.

Марина: На чем держится наша любовь? Думаю, на том, что нам интересно друг с другом. У каждого есть дело, это дает возможность развиваться в своем русле. И решающую роль сыграло наше общее воцерковление. Просто оказалось, что мы люди друг друга. Просыпаешься утром и думаешь: «Что такое тридцать лет? Сто лет?» Ощущение, что это только вчера началось и, как свет, несется вперед.