МАНЕФА

Иногда встречаются среди священников такие, которые способны человеческие переживания, многообразие мира вокруг, собственную любовь к нему, к людям — выразить в искусстве, в печатном слове. Проза батюшек самобытна и не похожа ни на одно другое направление: как правило, это истории о чудесных и в то же время совершенно обычных людях. Рассказы протоиерея Евгения Палюлина, настоятеля храма Тихвинской иконы Божией Матери, характеризуются неспешностью, языком, богатым просторечьем и диалектизмами. Недавно у отца Евгения вышла книга таких рассказов под названием «Бабу», один из которых мы представляем нашим читателям.
Журнал: № 2 (февраль) 2014 Опубликовано: 25 февраля 2014
Иногда встречаются среди священников такие, которые способны человеческие переживания, многообразие мира вокруг, собственную любовь к нему, к людям — выразить в искусстве, в печатном слове. Проза батюшек самобытна и не похожа ни на одно другое направление: как правило, это истории о чудесных и в то же время совершенно обычных людях. Рассказы протоиерея Евгения Палюлина, настоятеля храма Тихвинской иконы Божией Матери, характеризуются неспешностью, языком, богатым просторечьем и диалектизмами. Недавно у отца Евгения вышла книга таких рассказов под названием «Бабу», один из которых мы представляем нашим читателям.

На Рождественские праздники меня вновь взяли к Илье Пророку. На перекладных добрались до города Кадников, дальше пешком. 

Дорога кончается, и мы узкой, но накрепко протоптанной тропинкой направляемся к храму. День выдался морозный и солнечный. От искрящегося снега слепит глаза. Откуда-то из подсознания всплывают таинственные слова (и где это я их слышал?): «И одежды Его сделались белые, как снег, как на земле никакой белильщик не может выбелить». 

Ну да, это же из Евангелия. Там, где рассказывается о Преображении Господнем. Помню, это мне читала бабушка. Таинственный свет осиял тогда учеников Христовых. Вот такой же свет, наверное, и теперь слепит меня. Из глаз выкатываются крупные слезинки и тут же превращаются в ледяные хрусталики. 

До вечернего богослужения еще есть время, и нас зовут на чай в большой церковный дом. Через низкие, но широкие, обитые войлоком двери заходим в жарко натопленную избу. 
— Ну вот и Таисья приехала, да не одна, — слышим мы уже знакомый нам голос. Этих женщин я видел и в прошлый раз. 

В избе уже много народу. На столе пыхтит огромный двухведерный самовар, в тарелках лежат постные пироги с капустой и брусникой. В мисках — соленые огурцы и квашеная капуста, в чугунке — свежесваренная картошка в мундире. Нам уступают место за столом.

— Давай, Таисья, — говорят, — сама садись, да и хлопца с дороги корми. 

Читаем молитву и садимся за стол. Неспешно течет беседа, ведь многие из далеких деревень, не часто видятся, и надо успеть рассказать, как да чего. Вот кто-то помер, а у кого-то правнук родился. Вот где-то председателя колхоза сменили, наворовался, говорят, а у кого-то зять пьет. За вкусными пирогами узнаю, что где-то силоса не хватит до свежей травы, и что надои зимой поупали, и что в какую-то деревню волки по ночам приходят…


— Видать, к долгой да холодной зиме, — слышу голос с печи. — У нас как-то напогодь волки всех собак погрызли, — продолжает голос, — так зима морозная была, снег до Паски лежал.
Отворяются двери, и с клубами морозного воздуха в избу вваливается еще одна толпа прихожан из каких-то деревень. Быстро допиваем чай и уступаем место за столом следующей группе богомольцев. Вот под руки ведут невысокую бабушку, многие привстали.

— Манефу привели, — слышу шепот рядом стоящих. — Плоха, плоха стала…

Манефу учтиво проводят в соседнюю комнату и помогают снять стеганую фуфайку.

— Давай, давай чайку с дороги… 

— Ой, дайте отдышаться, — слышу как будто детский, но старческий голос Манефы, — погодите, еле дышу. 

Манефу усадили на стул, и она, будто рыба, вынутая из воды, долго и тяжело хватала ртом воздух, держась одной рукой за грудь. Я на широкой лавке поближе к окну внимательно рассматриваю усаживающихся за трапезу людей. 

Вновь звучит «Отче наш». Смотрю на Манефу: она, ухватившись двумя руками за стол, пытается удержать в молитве свое согбенное тело. Ее внимательный взгляд устремлен к образу Спасителя, перед которым теплится лампада. 

— Истовая молитвенница, — слышу голос бабушки Таисии, подсевшей рядом со мной. Вот что поведала мне бабушка про Манефу:

В 30-е безбожные годы 20-го столетия Манефа, как и подобало в те времена, трудилась в колхозе. Но одновременно несла послушание ночного сторожа в храме, на ней был и церковный склад, где хранились свечи и прочая утварь. Местная советская власть уже неоднократно предпринимала попытки закрыть храм, но всякий раз народ становился на его защиту.

Какой-то осенней ночью к храму подъехал грузовик, и из него вывалились пьяные комиссары. Что-то отмечали, а вино закончилось — кто-то и предложил, мол, давай в церкву, там у них в амбарах вино всегда есть. Вот и приехали с требованием открыть храм, дабы реквизировать винные запасы, так необходимые советской власти. Их встретила Манефа и наотрез отказалась отдать им ключи от храма. Никакие угрозы и махание револьвером не смогли сломить женщину. Попытки взломать кованые церковные двери и решетки тоже не увенчались успехом. Матерные слова и гарь забуксовавшего в грязи грузовика еще долго стояли в воздухе, уехали ни с чем, но обещали вернуться. 

И вернулись. На следующую ночь, особым постановлением какого-то там местного губчека, за контрреволюционную деятельность Манефа была арестована. Этот же грузовик увез крестящуюся на храм женщину.

Вернулась Манефа с лесоповалов уже после войны, согбенная и больная. Облупившейся штукатуркой, разбитыми колоколами и выбитыми стеклами встретил ее пятиглавый храм Ильи Пророка. Храм не разрушили и не осквернили, может, не успели до войны, а может, Илья Пророк уберег. Может, гнева Божия убоялись, ведь слышали, как в соседней волости, в Егорьевском, на Пасху при большом стечении народа на церковную крышу залез гармонист да и давай плясать, напевая бранные частушки, однако поскользнулся да и разбился, упав с высокой церковной крыши. А может, молитвы Манефы с лесоповала не дали закрыть храм.

А вот и благовест. Это Николка-слепой ко всенощной звонит. По хрустящему снегу идем в храм, уже стемнело, и на небе засияли звезды. Может быть, среди них есть и та, что светила мудрецам, указывая путь к яслям родившегося на земле Спасителя. 

После некоторого перерыва со сном на колючих, набитых сеном матрацах нас ждала еще и ночная Литургия. Бабушка Таисия помогала в церковной лавке, принимала записки и раздавала свечи. 

На вот, помогай, свечи разбери, — бабушка протягивает мне большую пачку слипшихся друг с другом свечей с сороковым номером на упаковке. 

— Бабу, а где этот ключ от церкви, что Манефа не отдала? — спрашиваю я у бабушки, разматывая упаковку со свечами.

— Да вот он - на, посмотри. 

Из отдельного ящика бережно вынимаю огромный кованый ключ с витиеватой ковкой, отполированной руками и замочной скважиной. Так вот он какой, ключ, который так и не смогли заполучить безбожные большевики. 

Народу в храме много, уже за полночь. Потираю кулаками глаза, хочется спать.

— Погоди, вот пропоют «Рождество Твое Христе Боже наш», да и поди на свой сундук, поспи, — шепчет мне на ухо бабушка, — к «Отче наш» разбужу. 

Под радостное старушечье многоголосье батюшка открывает Царские врата, запели «Рождество Твое…» ну вот, значит, родился Христос, значит, все будет хорошо — и я потихоньку, протискиваясь меж людей в храме, направляюсь к своему сундуку. Нигде и никогда мне не спалось так сладко, как в эту Рождественскую ночь, на этом большом кованом церковном сундуке, устланном сверху домоткаными разноцветными половиками. 

И ДАМ ТЕБЕ КЛЮЧИ ОТ ЦАРСТВА НЕБЕСНОГО… 

Большой деревенский дом, где жили бабушка с дедушкой и куда меня привозили на все каникулы, делился на несколько частей. Огромная русская печь находилась в центре избы, все было устроено так, что в каждой из комнат можно было погреться у побеленных известью теплых печных стен. По дороге на кухню можно было запнуться о кольцо большой крышки, расположенной в полу и ведущей в таинственный подпол. В зимнее время в этом подполе хранились картошка и овощи, там зимовали куры и пчелы в своих домиках-ульях, накрытых, видимо, для тепла, домотканым холстом. Там жила квашеная капуста, моченая брусника и засоленные на зиму рыжики и грузди. В отдельном помещении стояли большие кованые сундуки, некоторые из них были расписаны незамысловатыми, но яркими рисунками. В подпол меня брали редко, да и то если сам напрошусь. 

— А что в этих сундуках лежит? — спрашиваю у бабушки, спустившись вместе с ней в подпол.

— Да золото лежит. — Золото? — спрашиваю с удивлением. — И откуда это у вас столько золота? 

— Да полно тебе, — улыбается бабушка, — приданое мое там лежит, сарафаны да рубахи, мама моя шила. Там и платье свадебное сложено, в нем еще бабушка моя венчалась. Во как. 
— А покажи платье, — пристаю к бабушке. — Да недосуг сейчас, после как-нибудь покажу, сама в этот сундук уже лет десять как не заглядывала. 

Выйдя из избы, попадаешь в большой и длинный коридор, который упирался в чулан, он разделял дом на две части. В чулане, в большом ларе, хранили муку. За коридором начиналась уже неотапливаемая часть дома — сени. Там, в сенях, зимовала медогонка и всякие пчелиные принадлежности. Еще там лежало душистое сено для прокорма коровы и овец, которых всегда держали в скотном дворе. Самая таинственная часть сеновала — амбар, он был спрятан за висящими березовыми банными вениками, заготовленными на весь год. Невысокая его дверь с кованым замысловатым замком всегда была закрыта, а кованый узорчатый огромный ключ был спрятан, возможно, от меня. В амбар ходить я боялся: туда не был проведен электрический свет, и лишь одно узкое окошечко освещало помещение, да и то лишь в дневное время. Содержимое амбара мне было почти известно. Там лежал дедушкин инструмент, какие-то старинные вещи, от металлических бидонов пахло керосином, на полках стояли древние керосиновые лампы с вытянутыми, как свечи, стеклянными колпаками. В глиняных горшках, закрытых деревянной крышкой, хранился деготь. Им смазывали колеса у телеги, а еще дегтем иногда дедушка намазывал свою больную, простреленную на войне руку. Она болела, как он говорил, на погоду. В отдельном месте амбара, замотанный половиками, стоял самогонный аппарат, а на полках, в больших, плоских, накрепко закрытых пробками с двуглавыми орлами бутылях стоял самогон. Его прятали, потому что гнать самогон было нельзя. Но и без него было никак. На самогоне делали настои корня калгана и прополиса для лечения от простуд и других болезней, им делали компрессы во время хвори. Иногда, в дни каких-то праздников, его выставляли на стол. В амбаре было много и других любопытных вещей, назначение которых я не знал, проникал я туда только вслед за дедушкой.

Длинными зимними вечерами все устраивались поближе к печи. Бабушка сидела с прялкой, дедушка штопал протоптанные подошвы валенок. Перед большой иконой горела лампада. На подтопке небольшой печи, которую топили в сильные морозы, стоял накрытый узорчатой салфеткой, до блеска начищенный пузатый самовар. Он напоминал мне старого генерала, вся грудь которого была в орденах. Несомненно, он гордился теми оттисками с двуглавыми орлами, которыми была украшена его грудь. 


Мое любимое место тоже было у печи, на широком старинном стуле. Я листал потрепанную уже от времени толстенную книгу, сам вид которой вызывал уважение, не говоря уже о непонятном названии — «Четьи минеи» — так она называлась. Строгие лики праведников смотрели на меня с картинок, а в книге рассказывалось об их детстве, жизни и нередко страданиях за Христа. Бережно листаю страницы, выискивая знакомые для себя имена, рассматриваю картины. Вот знакомый для меня Илья Пророк, вот мученик Трифон с соколом на плече, многое из жизни этих святых мне уже известно. Вот великомученица Варвара в царской короне, а вот изображение спящей на изящной тахте великомученицы Екатерины, и одевает ей перстень на руку явившийся в сонном видении Христос. А вот апостолы Петр и Павел. Внимательно разглядываю рисунок: и чего они там держат в руках? Павел книгу одной рукой держит, а другой указывает на нее, наверное, это Евангелие. А Петр? Вот это да! Он держит ключ от нашего амбара, точно такой же, большой кованый ключ с замысловатым рисунком. Ну и дела! А я знаю, где он спрятан, этот ключ — он висит за косяком, на большом кованом гвозде, а поверх фуфайка накинута. Он почти такой же, как и ключ от Церкви Ильи Пророка, только ржавый совсем.

— Бабушка, — задаю я вопрос, — а чего это апостол Петр держит ключ от амбара?

— Да не от амбара это, — улыбается бабушка, — это ключ от Царства Небесного, ему этот ключ вручен, он его и хранит. Да ты почитай сам, грамоту разумеешь.

Листаю страницы (ух и много тут понаписано!) — где Христос вручает ему ключи от Своего Царства? Но ничего не поделать, начинаю читать. По пути узнаю много интересного и неизвестного для себя: что был он рыбаком, а потом пошел вслед Христа, что ходил по водам в страшную бурю, но убоялся и стал тонуть, что, наверное, и произошло бы, если бы Христос не подал ему Свою крепкую руку. Петр все видел и слышал, потому что всегда шел вслед Христа. А вот и это место, где Спаситель спрашивает учеников: «За кого Меня почитают люди?» И тогда после недолгих догадок, Петр сказал: «Ты Христос — Сын Бога Живаго». А вот и ответ Христа: «Я говорю тебе: ты Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного». Уже позднее я узнал о том, что ключ этот в руках апостола Петра не простой, а имя ему — вера, само исповедание Христа: «Ты Христос — Сын Бога Живаго!» Вот этим-то ключом и открывается Царство Небесное.

Так вот в чем дело! Врата ада не одолеют Церковь Христову, значит, права была Манефа, когда не отдала ключи пьяным большевикам. А даже если бы и отдала, так все равно бы устояла Церковь, раз так сказал Христос! 

— Ну вот, пора на молитву да спать, — говорит бабушка.

Все встают на вечернее правило. С печи на молитву слезает и кошка Мурка, видимо, приглашение и к ней относилось. Мурка запрыгнула на освободившийся стул. После того, как осмотрела всех нас заспанными глазами, ее взгляд переключился на мерцающий огонек лампадки. Мурка была мудрой и очень Боголюбивой, не одна молитва в доме не совершалась без ее присутствия — сидела и все внимательно слушала, ну, только что лапой не крестилась. А может быть, многие молитвы уже и на память знала. Так же и я, посматривая на Мурку, стараюсь внимать непростым и витиеватым словам вечернего правила.


— Яже от юности и от науки злы, — читает бабушка. Да вроде бы не очень я зол от юности, думаю про себя, ну может, еще, от науки обозлюсь от какой-нибудь. Конечно, впоследствии понимание молитвы пришло само собой, и все встало на свои места. Мне стало ясно, что такое согрешить по молодости и по глупости, а еще от науки, не от знания как такового, а от злого научения — это когда собственного ума не хватило, и чей-то дурной пример стал и твоим тоже. 

Молитва закончена, и все мирно отходят ко сну. А у меня так и крутится в уме: «И дам тебе ключи от Царства Небесного…»

Быстро пролетели зимние каникулы, меня ждала школа и городская жизнь. Так пролетел год. А на следующую осень, в дни уже осенних каникул меня снова привезли в деревню. Вот пекут пироги- подорожники, это такие пироги, которые берут в дорогу. Начинаются сборы в церковь на Михайлов день, и меня тоже берут. Накануне с большой грустью узнаю, что дом церковный, где ночевали в прошлый раз, сгорел, и в этом доме погибла Павла, пожилая женщина, с которой мне приходилось много раз видеться. Вот с котомкой за плечом идет Александра, не входя в дом, стучит палкой о край избы, чтобы мы быстрее спускались, ведь еще до автобуса идти. По первому хрустящему снегу отправляемся на большую дорогу, так называлась автомобильная трасса, до которой был целый километр. 

— Если на Михайлов день ясная погода будет, быть холодной зиме, — приговаривает Александра. 

Следующий день действительно выдался ясным, а наступившая зима была морозной. 

Перед нами снова пятиглавый Илья-пророк, но нет уже привычного огромного двухэтажного церковного дома, что стоял за оградой храма. Одиноко, по периметру бывшего здания, стоят обгоревшие деревья, лишь русская печь с обглоданной трубой осталась стоять на пепелище. К нам присоединяется еще группа богомольцев, все идем к сгоревшему дому. Слышу, кто-то начинает распевно причитать: «Царство тебе небесное, Павлушка дорогая…» Так же распевно ей вторят другие женщины: «Дай тебе Бог венцы небесные да жизнь бесконечную…за любовь твою да верность к Господу». Многие плачут, мужики поснимали шапки и тоже смахивают скупые слезинки, выкатывающиеся из глаз. Под такое причитание сложно не заплакать.
Все идут в церковную ограду, там, рядом с храмом, сразу у входа ее могила с небольшим крестом и табличкой: «Павла Тараканова 18.06.1915 – 10.09.1982» — вот годы ее жизни. Запахло кадилом . «Это Анатолий принес, — сейчас панихида будет, — говорит бабушка. — Давай постоим, Павлу-то помнишь». Пришел батюшка, началась молитва. Павла, как и некогда Манефа, жила при храме, сторожила, пекла просфоры, убирала двор и храм, принимала богомольцев, ставила самовар, помогала в свечной лавке. Она была немногословна и ходила, как утка, переваливаясь из стороны в сторону — ноги у нее болели, но везде успевала, и все ее любили. Когда загорелся церковный дом, вынести не успели ничего, слишком быстро объяло пламя старинную постройку, но Павла, вспомнив, что в доме остались ключи от храма, не сомневаясь, бросилась в охваченную огнем избу, и тут рухнула кровля…

Павлу нашли только на второй день, когда уже пожарники окончательно залили дымившиеся бревна и угли. Ее полностью обгоревшие руки крепко сжали ключи от храма, те самые ключи, что Манефа не отдала пьяным большевикам.

— И дам тебе ключи от Царства Небесного, — вспомнились мне слова Евангелия, и из глаз покатились слезинки. И подумалось тогда, что, наверное, не только апостолу Петру, но и Манефе, и Павле, и многим другим, кто любит Христа всем сердцем, дает Он ключи от Своего Царства.

Запели «Вечную память», и клубы душистого кадильного дыма, как, наверное, и молитвы всех стоящих, стали подыматься ввысь, растворяясь в морозном осеннем воздухе. В кармашке моей куртки вновь появилась шоколадка — это Анатолий: «Помяни Павлу, она тебя любила», — прошептал он мне, прикоснувшись к уху своими колючими и сырыми от слез усами.

Протоиерей Евгений Палюлин
Рисунки Сергея Жигулина 
Все фотографии

Поделиться

29 марта, пятница
rss

№ 2 (февраль) 2014

Обложка