Поскорее отслужить
В армию я хотел пойти, когда мне исполнилось 17 лет. С военкомом поселка Кромы Орловской области я был знаком уже пару лет, иногда по поручению настоятеля заходил к нему на работу, передавал книги, церковный календарь. Бывало и он заходил в церковь. Однажды я стал просить призвать меня пораньше, до того как мне исполнится 18 лет: хотелось поскорее отслужить и пойти в семинарию. Он очень удивился, внутренне одобрил, но несмотря на мои аргументы ранее 18 лет он меня не призвал. Это было невозможно по закону. А призвал меня позднее, практически последней группой в тот набор.
Призыв
Я очень хорошо запомнил день своего призыва. Это был 1988 год, 17 декабря, день памяти великомученицы Варвары, которую я почитал с детства. Накануне в Никольском храме п. Кромы (Орловская епархия) я еще управлял хором за всенощным бдением. Помню, с каким глубоким чувством, смешанным с некоторым страхом от предстоящей неизвестности, вместе со всеми пел акафист святой Варваре, а после службы мои родственники, священники и все те, кто жил при церкви, собрались в трапезной и устроили проводы в армию. Обычно на праздник иконы Божией Матери "Знамение" 10 декабря в наш храм приезжал архиерей. Готовились к его приезду и в том году. Из Москвы привезли хорошую рыбу, молдавский коньяк "Белый аист" и прочий дефицит. Но так получилось, что владыка почему-то не приехал и настоятель распорядился все это выставить на стол на мои проводы. Вечером отслужили всенощное бдение, а после него устроили ужин в праздничной приходской трапезной. На нем были мои мама, бабушка, родственники, немногочисленная молодежь прихода, постоянные прихожане, хор, художники из Москвы, которые расписывали храм. Меня усадили в архиерейское кресло, а рядом посадили маму и бабушку.
Мы общались, пели песни, произносили тосты. Атмосфера была очень спокойная и теплая. Ранним утром следующего дня, в соответствии с требованием военкомата, я должен был прийти на призывной пункт уже остриженным. Меня постригла практически налысо одна из наших певчих. К военкомату пришли многие прихожане. Из Кром призывали всего с десяток человек. Момент, когда нас посадили в ПАЗик, всегда вспоминать неприятно: начался плач, как будто на войну провожали. Поэтому хотелось поскорее уехать, чтобы не видеть слез родных и не растягивать переживание.
Распределение
В этот день представитель военкомата привез нас на распределительный пункт в город Орел. Там нас держали целый день в неизвестности. К концу дня наш провожатый со мной попрощался, пожелал хорошей службы. Я спросил его: "Куда нас отправят?" (не знаю, как сейчас, но в то время информацию от нас скрывали). Он ответил: "В учебку, в Харьков, на полгода. Ну, а потом в войска поедете". Утром следующего дня нас посадили в поезд, и мы поехали в Харьков. На распределительном пункте и в поезде все было спокойно, тихо, никаких происшествий.
В Харьков прибыли днем. Когда пришли в часть, в первую очередь нас привели в баню. Там забрали все вещи и выдали каждому форму, сапоги, портянки, ремень, шинель и шапку. Уже в новом обмундировании мы пришли в расположение роты, которая находилось на четвертом этаже. Нас посадили в так называемую ленкомнату, дали подшиву, нитки, иголки, и мы стали подшивать подворотнички, пришивать шевроны, погоны. Не блестяще, конечно, но довольно успешно я все это сделал. Некоторым пришлось помогать, трудновато им было после гражданки заниматься тем, чем никогда не занимались.
Распорядок дня на полгода
Утром следующего дня спросонья плохо поняли, что происходит. А происходил подъем, мгновенное одевание по установленной для пробежки и зарядки форме, построение и выход на улицу. Три километра бегом, потом зарядка, умывание, новое построение, завтрак, занятия в классах (специальность, политзанятия и прочее), после обеда – час личного времени, затем хозяйственные работы, вечерние занятия в классах, ужин, личное время, в которое подшивались, начищали сапоги, доводили до блеска бляхи на ремнях, писали письма. И так все полгода учебки. Кроме того, наряды по роте и столовой, наряды в городской комендатуре, суточные караулы, выезды в учебный центр.
Присяга
Первое увольнение – в храм
Почти месяц я не выходил из части. Без храма было трудно. Когда приняли присягу, с мамой пошел в первое увольнение. Мы сразу направились в Благовещенский собор Харькова и там провели практически все время. То, что перестаешь ценить на гражданке, в армии приобретает особую ценность.
Незадолго до призыва мне подарили маленькое, со спичечный коробок, Евангелие от Марка. Его я прятал в тумбочке, читал, когда было время, и всегда брал с собой в караул. Молитвы знал наизусть очень многие. Утренние и вечерние молитвы знал назубок с детства, поэтому читал их практически каждый день. Первые полгода тихо шептал прямо в кровати, накрывшись одеялом. Я всегда просыпался минут за 15 до подъема (срабатывали биологические часы), лежа читал утренние молитвы, дожидался ненавистного: "Ррота-а-а, па-адъё-ём!!!" Вечером, набегавшийся и уставший, после отбоя всегда начинал читать вечернее правило. Правда, не всегда до конца... Мысли путались, часто засыпал где-нибудь на середине правила.
Праздники переживал с особым чувством. В зависимости от того, где их встречал, отмечал по-разному. В начале моей службы чаще всего это происходило в учебной аудитории. Офицеры не любили нам что-либо преподавать. Сидели за преподавательским столом, занимались своими делами. Мы же должны были выполнять главное условие – сидеть тихо, а если зайдет проверка, демонстрировать, что идет полноценный учебный процесс. Такой подход позволял и нам заниматься своими делами. Если этот день был праздником нашей Церкви, я внутренне переживал его именно богослужебно. Всем сердцем своим и мыслями был у себя в храме, в Кромах. А форму, как молитвенно отметить этот день, придумал такую: вечером, когда шло всенощное бдение, в особую тетрадь по памяти писал тексты неизменяемых и изменяемых песнопений, тропарь, кондак и ирмосы праздника (если помнил, то и стихиры его), внутри себя пел их. То же было и утром: записывал по памяти тексты тех молитвословий, которые относились к данному времени. Часы 3-й и 6-й знал наизусть. Пока маршировали по плацу или шли строем в учебный корпус, 3-й, а то и 6-й час успевал мысленно или незаметно шевеля губами прочитать.
Больше всего запомнил свои богослужения в карауле. Вот где было раздолье! Никогда в своей жизни, наверное, я не молился так, как в снежные, холодные и ветряные ночи в карауле! У меня под охраной было три самых стратегически важных объекта: склад вооружения, ГСМ и автопарк. Позже, когда я сам уже стал командиром отделения, на этих объектах сделали два поста. Когда же был часовым, существовал только один. Время было непростое. Война в Афганистане. Часто снимали часовых в разных частях, отбирали оружие. Бдительность должна была быть колоссальной! Но когда идешь в очередную смену в четыре часа ночи, сон просто валит с ног. В такие караулы я пел наизусть все всенощное бдение, вспоминал стихиры воскресные или праздника, читал наизусть шестопсалмие. Даже ектении все произносил и на них же отвечал: "Господи, помилуй"! Темнота, ветер воет. Послышался лязг, резко оборачиваешься и оглядываешься вокруг, ищешь источник, а вдруг реальная угроза? Но Бог миловал.
Очень хорошо запомнил несение караула в комендатуре. Это был праздник Крещения Господня. Ночью стоял на посту, читал свое маленькое Евангелие и пел песнопения праздника Крещения Господня. А утром Бог подарил возможность увидеть собор, хотя бы издалека. Нас по тревоге подняли, и мы поехали на крытой машине в одно из общежитий, куда ломились сбежавшие в самоволку солдатики. Их мы так и не поймали. Зато проехали мимо кафедрального собора. Звонили колокола, и люди несли домой освященную воду. Для меня это был подарок Неба! Сердце ликовало от радости!
В первые полгода в увольнение приходилось выбираться не часто. Обычно на одну увольнительную записывали от пяти до десяти человек. И куда идти такой оравой? В первую очередь шли в пельменную. Там наедались пельменей и потом, когда все уже были добрые, а собор – недалеко, я просил зайти всех со мной в храм. Ребятам это было интересно, хотя никто верующим себя не считал. Увольнение заканчивалось тем, что я и еще пару человек шли в часть, а остальные, доведя нас до КПП, возвращались в город на дискотеку.
В роте с самого начала все знали, что я верующий. Мне нечего было скрывать, ведь характеристика в армию давалась с места работы или учебы, я же работал после школы регентом в церкви. Характеристика, подписания монахиней Феофанией, старостой храма, лежала у меня в личном деле. Поэтому, когда в один из первых дней моей службы нас построили и скомандовали: " Верующие, выйти из строя", вышли пятеро мусульман и я. Увы, христиан больше не было. После этого со стороны сослуживцев посыпались обычные вопросы того времени: "О! А ты в Бога веришь? А где Он? А ты Его видел?" Я, как мог, отвечал. Хотя апологет из меня никудышный, ведь я сам никогда не находился в поисках и борениях. Для меня Бог – мой, родной, существующий всегда, с раннего детства, без всяких доказательств. Через какое-то время все стали считать, что я учился в семинарии. Каждый новый призыв узнавал об этом в первую очередь. В семинарию же я только стремился поступить.
Через пару дней после выяснения, кто из верующих попал в роту, меня вызвал командир роты. Он спросил, буду ли я принимать присягу. Я ответил положительно. Командир растерялся: "Подожди, ты же верующий, вам оружие в руки брать нельзя?" "Так я же не баптист! Я православный!" - ответил я ему и привел в пример и благословение преподобным Сергием Пересвета и Осляби, и подвиги Александра Невского, и недавно канонизированного Димитрия Донского. "Так ты примешь присягу?"- с недоверием снова спросил командир. "Ну, конечно, да," - сказал я. И все-таки ротный остался в недоумении. Вот такие знания о религии имели советские офицеры.
Хорошо запомнилась Пасха 1989 года. Я был еще курсантом. Ночью, как смог, помолился и пропел пасхальные песнопения, а утром меня решили отправить в увольнение. Оказалось, что увольнительных две, и нас снова решили отправить группами. Я решил отказаться, побыть в части, наедине с самим собой. Все равно воскресенье, построений и занятий нет. Пока я объяснял свою позицию, старший сержант выписал увольнительную на меня. В то время как он сам настаивал, что я должен идти во главе группы, в графе "С ним следуют" автоматически написал: "ноль человек". Потом посмотрел и сам не поверил своим глазам. Все! Бланк либо выкидывать и меня не пускать, либо отпустить одного. Сержант был раздражен и удивлен, как это получилось. И все же отпустил меня. На Пасху! Одного в увольнение! Это было чудо! Это был самый настоящий подарок Воскресшего Господа! Я просто вприпрыжку бежал по улицам Харькова в собор! Светило солнце, цвели каштаны и, кажется, вся земля ликовала! В ушах звучало непрестанно и невыразимо радостно: "Христос Воскресе из мертвых, смертью смерть поправ". Такого переживания Пасхи в моей жизни потом больше не было никогда! В соборе началась пасхальная вечерня. Встречали архиерея – архиепископа Иринея. Сколько тепла, радости исходило от него, когда он, улыбаясь, благословлял и своим удивительно милым, красивым тенором приветствовал: "Христос Воскресе! Христос Воскресе!" Служба прошла на одном дыхании. Тот день я запомнил на всю жизнь. Бог тогда показал такие радость и свет Своего Воскресения, что вспоминая сейчас об этом, я невольно переживаю какую-то часть этого состояния и благодарю моего Небесного Отца.
Ближе к маю начались отправки в войска. Большинство из наших уехали в Германию. Ребята моего призыва разъехались кто куда - в Чехословакию, Польшу, Монголию. Лишь некоторые остались в СССР. Меня же и еще нескольких человек все не отправляли. А затем вышел приказ министра обороны вернуть всех, кто был призван из институтов, на гражданку. Так я и еще несколько человек были оставлены сержантами в учебке. И у нас началась новая жизнь. Каждые полгода приходили новые бойцы, и через шесть месяцев они отправлялись в войска. Я был назначен командиром отделения и каптерщиком. Фактически же многие дела делал за старшину роты и даже за ротного. Они доверяли мне и прикрывали от заместителя командира батальона по политработе. Он меня сразу невзлюбил и записал, как верующего, в классовые враги.
Как и в курсантский период, несколько раз выезжали в учебный центр, где обучали ребят несению службы на КПОРИ (Командный пункт обработки радиолокационной информации). Этой премудрости я учился несколько месяцев перед армией еще в ДОСААФе в Орле.
В учебном центре было голодно. Есть хотелось всегда. Если удавалось прихватить из столовой кусок хлеба в кармане, его растягивали до ужина. В части тоже кормили неважно. Вспоминаются перемёрзшие и полусгнившие овощи, из которых делалось рагу. В первые месяцы так же очень хотелось кушать, от меня остались кожа да кости.
Самое яркое воспоминание, связанное с учебным центром, – марш бросок на 15 километров. Это было, пожалуй, самое суровое за всю службу физическое испытание. Бежишь, выбиваешься из последних сил, в висках стучит, сердце выпрыгивает, вот-вот, кажется, упадешь и уже не встанешь. "Господи! Помоги! Ну за что, Господи, такое испытание! Ну дай же силы дойти до финиша!" - бежишь и молишься, как можешь. А тут еще мысли о том, что многие твои сверстники на гражданке от армии откосили, а ты тут из последних сил уже выбиваешься. Сейчас, конечно, вспоминаю об этом с улыбкой. Тогда пришел к финишу пятым или шестым. Не блестящий результат, конечно, но зато честно все преодолел, не изменил маршрут, не скосил, не заблудился, не сошел с дистанции. Хотя роптал, конечно, немало, пока бежал. Но Бог дал силы. В жизни у меня так часто происходит.
Первый мой набор, после того как я стал командиром отделения, вспоминаю с большой теплотой. Это был очень дружный коллектив. Ребята умели за себя постоять, друг друга в обиду не давали. Помню, не разобравшись в ситуации, я наказал одного курсанта. Ко мне пришли ребята и рассказали о его проблеме. Я отменил свое решение, потом вместе ему еще и помогали. Помню почти всех солдат этого призыва по именам и фамилиям. Но связь со всеми потеряна. Хотя первые годы со многими переписывался. Листая альбом с немногочисленными фотографиями, с теплотой вспоминаю все в мельчайших деталях.
Я знал каждого курсанта роты из более 130 человек на каждый из всех трех полугодовых наборов. Как каптерщик я выдавал молодым солдатам новую форму и учил подшиваться, когда они приходили в учебку, еженедельно – постельное и личное белье на все пять взводов, выписывал увольнительные, выдавал из каптерки и принимал парадную форму одежды. Ко мне мог подойти с просьбой любой солдат нашей роты. Некоторые, от греха подальше, хранили свои деньги у меня в сейфе. После полугодовой учебы отправлял их в войска.
Второй набор был сложным. Почти все – из Средней Азии и Кавказа. «То – не буду, это у нас не делает мужчина, по-русски не понимаю». Некоторые пытались купить освобождение от нарядов. Были и конфликты. Но неизменно на мою сторону вставали двое рослых, сильных грузин. Как только они пришли в часть и узнали, что я православный, сразу мне сказали: отныне мы – ваша охрана. Мне показалось это несколько чуднЫм, но было приятно, что в армии нас объединила вера. На гражданке они пели в Сионском соборе города Тбилиси. Ребята были очень подвижные и, скажем так, не совсем примерные. Зато верные. Они мне рассказали, что в Грузии человек номер один – это Патриарх Илия, а уже после – Президент Шеварднадзе. Для меня, советского человека, эта информация была необычной. С грузинами у меня связано еще одно воспоминание. Наступили ноябрьские праздники. Случилось, что они продлились субботой и воскресеньем. На эти выходные дни начальство мне приказало закрыть сушилку. 7 ноября я пошел в увольнение. Утром того дня ребята из сержантского состава, которые оставались в роте, попросили у меня ключи от сушилки, чтобы отметить тихонечко праздник. Надо сказать, что сержантский состав был у нас очень дружный, мы всегда друг другу доверяли и выручали. Вечером я вернулся из увольнения, заглянул в сушилку и понял, что праздник весьма удался: дым стоял столбом, все были в приподнятом настроении. Меня позвали присоединиться, я присел с компанией, а тут оказалось, что кто-то из грузин привез из увольнения чачу. Раньше этот чудный напиток я не пил никогда. Сидим, общаемся, смеемся, празднуем выходные... Вдруг: "Дежурный по роте, на выход!" Я понимаю, что сейчас нас всех накроет бригадный дежурный. Срываюсь с места, выхожу из каптерки и понимаю, что ноги плохо слушаются. Хочу закрыть каптерку снаружи на ключ, чтобы спрятать ребят и самому раствориться в казарме, и вдруг понимаю, что не могу попасть ключом в замок... А бригадный приближается. Я закрываю собой дверь и пытаюсь его туда не пустить. Сейчас я со смехом вспоминаю эту историю. А тогда чуть не угодил на Дальний Восток. Меня защитили и спасли от кары замполита батальона ротный и старшина. С тех пор чачу я ни разу не пил.
Как я уже сказал, сержантский состав у нас был великолепный. Нас было десять человек в роте: в каждом взводе замкомандира взвода и командир отделения. К моей вере они относились с большим уважением. Я понимал, что по моим поступкам судят о всей Церкви, о верующих, даже о Боге, поэтому старался вести себя так, чтобы через меня не пришло никакое искушение для окружающих. Мне это было нетрудно. Никогда в жизни не курил, не ругался матом. Для меня это было и остается принципиальным.
Со временем ребята в моем присутствии перестали ругаться, а в каптерке никто, кроме ее главного хозяина прапорщика, не позволял себе курить в моем присутствии. Но скучными мы не были. Однажды, это было ближе к дембелю, после отбоя к нам пришла идея сфотографироваться в офицерской форме. Мы забрались в офицерскую и устроили фотосессию. При этом разные медали снимали с одной формы и перевешивали на другую. После фотосессии аккуратно всю форму развесили, а офицерскую комнату закрыли. Медали же все попутали. Весело потом было наблюдать, как перед очередным бригадным построением командиры взводов разбирались друг с другом по поводу своих, обнаруженных на чужих кителях, наград.
К моей вере со временем все привыкли, глупых вопросов не задавали, относились с уважением. У каждого сержанта было в роте свое прозвище. Моим было «святой». Будучи сержантом, каждое воскресенье я ходил в увольнение. Сначала молился в Благовещенском соборе, а потом, когда открылся Покровский монастырь, стал ходить туда и петь в хоре.
Неизменно из увольнения я возвращался с сумками, наполненными приношениями с панихидного стола. На Украине эти приношения всегда очень разнообразны. На радость сослуживцам я приносил колбасу, конфеты, печенье, сало, сыр, яйца. Поэтому мои братья по службе очень любили мои увольнения и всегда их ждали.
Пасха 1990 года была совсем другой. Я решил пойти в самоволку. Переодевшись в гражданку и перемахнув через забор, оказался на воле. Полдня ходил по городу, а ближе к ночи пришел в собор. Перед этим, с Великого Четверга, решил поститься. Кроме хлеба и воды постного не было ничего, поэтому три дня жил впроголодь и ближе к Пасхальной ночи чувствовал, что ожидание праздника и связанного с ним разговения становится очень сильным. Справедливости ради замечу, что в остальные дни в эти годы, находясь в армии, пост соблюсти было трудно, поэтому кушал, что было положено солдату.
Та ночная пасхальная служба теперь всегда приходит на память, когда я слышу рассказы о безобразиях комсомольцев, творившихся в храмах Ленинграда по указке Г. Жаринова, уполномоченного по делам религии по г. Ленинграду и Ленинградской области. В Харькове еще жив был антирелигиозный дух времени. Ночью собор превратился в проходной двор. Люди ходили через него толпами. Стоял шум, гам, некоторые прямо в соборе курили, ругались. Хора почти не было слышно. Расстроенный митрополит Никодим, сменивший к тому времени архиепископа Иринея, громко, раздраженно возглашал: "Христос Воскрэсэ". Я был потрясен увиденным. Еле достоял до конца утрени и ушел. Шел пешком в часть и по дороге, вспоминая радость Пасхи прошлого года, пытался восстановить ее в себе, тихонько напевая Пасхальный канон, стихиры и тропарь. Перелез через забор, пришел в роту, в каптерке открыл банку тушенки, разговелся и лег спать.
Патриарх и заботливый отец
Именно в период моей службы в армии скончался Патриарх Пимен и проходили выборы нового Патриарха. Говорилось об этом в телевизионных выпусках новостей. Тема эта была интересна и для моих сослуживцев. Они спрашивали меня, за кого я? За Филарета Киевского или Алексия Ленинградского? Я был за митрополита Алексия. Аргументировать свой выбор не мог, просто так чувствовал. И конечно, был очень рад, что избрали именно его. Тогда я и представить себе не мог, что этот человек на малое время моей жизни станет для меня не только Патриархом и Великим господином, но подлинным, не по титулу, а по сути, внимательным, человечным и заботливым отцом, которого невозможно забыть и понимание значения которого в моей жизни становится с течением времени все сильнее и больше.
Демобилизация
За два года я сильно привык к армии. Хотел даже послужить еще годика два сверхсрочно, но духовник не благословил. Ждал все эти два года, когда же наконец все закончится, а когда закончилось, стало грустно. После демобилизации еще дважды приезжал в свою родную часть, ночевал в роте, радушно был принят коллективом.
Я не жалею, что два года жизни отдал армии. Она мне многое дала. Учиться в семинарии после двух лет службы поначалу было непривычно тяжело, хотя раньше учеба давалась легко. Некое "отупение" в армии все же происходит. Хотя я и старался читать, брал книги из библиотеки части, даже на политзанятиях своим курсантам вслух читал книгу Г. Сенкевича "Камо грядеши", но в плане интеллектуального развития армейский период – это застой. И все равно, армия - хорошая школа жизни. После нее никто не ноет в семинарии и не жалуется на тяжелый распорядок дня и требования инспекции. Люди начинают ценить то, что имеют, уважать труд другого. Для меня достаточно суровая Московская семинария показалась после армии просто курортом, в то время как некоторые мои однокашники переживали условия семинарской жизни негативно, тяжело и скептически. Тот, кто служил в армии, всегда чувствует и быстро понимает другого, имеющего этот жизненный опыт. И напротив.
В моей службе было не все гладко. Но не было тогда той жестокости, о которой сегодня часто узнаешь из СМИ. Общество стало очень жестоким. Армия же – его часть. Положа руку на сердце, честно скажу, что в предыдущие годы, видя, как разлагается армия, я хорошо понимал, что многим она не на пользу. С назначением нового министра, верю, ситуация будет меняться в лучшую сторону. Я же с благодарностью Богу вспоминаю свою службу. С благодарностью, прежде всего, за многих замечательных людей, которых узнал в тот период моей жизни. Без всякого сомнения и не ради красного словца могу сказать, что эти два года моей жизни были одним из счастливых ее периодов.
