Что такое русская философия?

На этот вопрос отвечает доктор философских наук, ректор Санкт-Петербургского института богословия и философии Пётр Сапронов.
Михаил Нестеров "Философы", 1917 год
Журнал: № 5 (май) 2016Страницы: 25-28 Автор: Тимур Сунайт Опубликовано: 4 мая 2016

Принципиально внесистемная

— Пётр Александрович, иногда говорят, что Розанов был самым русским из всех русских мыслителей. А что значит мыслить по-русски?

— Русская философия начиналась в качестве достаточно претенциозной критики западной философии. В предположение того, что русский — вот этот самый «цельный дух», «верующий разум» — будет создавать фундаментальную, универсальную философию в противовес западной философии с ее «отвлеченной рациональностью», «отвлеченным разумом». Например, такая постановка вопроса содержится в статье Ивана Киреевского «О необходимости и возможности новых начал для философии». В свое время Фёдор Степун очень точно сказал, что русская критика западной философии была гораздо ниже, чем самокритика западной философии. Поэтому она ничего не давала, а только отвлекала русскую философию от ее собственных реальных задач. Критикуя западную философию, русская мысль тем самым оправдывала свою неспособность самой стать философией. Это самое печальное, потому что, в общем-то, надо было не критиковать, а учиться. А выучившись, заниматься философией, а не русской философией.

 

— Потом эстафету принял наш «русский Ориген» — Владимир Соловьев…

— Да, и он попытался превратить русскую мысль в систему. В итоге вышла схематика, набросок, но не система. Но вот Розанов — это первый и по-настоящему последний русский мыслитель (не знаю, нужно ли его называть философом), который почувствовал своеобразие русского ума, то, что ему дано и что ему не дано. И, собственно, наша русская мысль состоялась на своей собственной почве именно у Василия Васильевича.

 

— Так в чем же эта специфика?

— Русская мысль принципиально внесистемна, настолько внесистемна, что ее не назовешь, скажем, даже афористичной. Кстати, у Розанова была попытка написать огромный трактат «О понимании» в духе Соловьева. В известном смысле сам Соловьев — это гротеск. А эта книжка — просто гротеск на гротеск. Она еще более схематична и безжизненна, чем соловьевские большие трактаты. Но вот потом Розанова как отрезало. Он отодвинул в сторону схематику, систематику и стал выражать свои мысли совершенно свободно и непосредственно. И вот здесь он себя нашел.

 

Петр Сапронов
Петр Сапронов


Обманчивое сходство

— Вы говорите о том, что русская мысль противопоставляет себя западной. Но как тогда объяснить включенность некоторых значительных русских интеллектуалов в западный культурный контекст? Константин Леонтьев делит историю на культурные организмы, как впоследствии знаменитый Освальд Шпенглер.

— За этим стоит удивительное преувеличение. Да, Константин Леонтьев формулирует закон «триединого процесса развития», когда говорит, что каждая культура переживает период первоначальной простоты, потом цветущей сложности, затем вторичного упрощения. Но утверждать, что он предвосхитил этим Шпенглера — абсолютно неверно. Эти законы пеклись как пирожки. Например, Огюст Конт (основатель позитивизма. — Прим. ред.) выдвинул закон трех стадий, у нашего русского мыслителя Н.Я. Данилевского также был свой универсальный закон, и у Соловьева. Ну, у каждого явления есть начало, середина и конец. И что? Это не философия, а очень примитивная схема. И если мы находим ее у Шпенглера — это нисколько не сближает его с нашим Леонтьевым. Да, у Леонтьева есть великолепные наблюдения, конкретные культурно-исторические характеристики, сохраняющие свою ценность, есть, наконец, особого рода чувствительность. Но он же сам очень серьезно относился к этому своему закону «триединого процесса развития», считал его чуть ли не своим открытием, о чем можно только пожалеть. Но вот у Шпенглера увлекает что угодно, но не этот простой ритм: начало, середина и конец, культура и цивилизация и т. д. Важна не эта схема, а то, чем она насыщена. У Шпенглера она насыщена чрезвычайно богатыми мыслительными ходами, кстати, и художественными тоже.

 

— Лев Шестов и Николай Бердяев утверждают, что мысль может быть только личной — как экзистенциалисты, от Габриеля Марселя до Мартина Хайдеггера…

— Шестов и Бердяев, конечно, не предтечи экзистенциальной философии. Когда они покинули большевистскую Россию и их в конце 1920-х, в 1930-х годах стали читать некоторые западные философы, они и узнали, что они экзистенциалисты, подобно мольеровскому герою, который узнал, что всю жизнь говорил прозой. Но если экзистенциализм приветствовал своих собратьев Бердяева и Шестова, потому что они в чем-то сходны, то это еще не делает их предтечами. И самое главное: экзистенциализм, несмотря на свою экспрессивность, свою образность, выстраивается на очень изощренной логике. Эту философию создают сильные философские умы. Ну а наш Лев Шестов — это прекрасный стилист, думаю, один из лучших в русской религиозной мысли, но его творчество — это не философия, а скорее философическая эссеистика, едва ли нечто большее. Бердяев по сравнению с Шестовым стилист слабый, но и его рассуждения — за пределами философской строгости.

 

— Европейская неклассическая философия критиковала традиционную философию, Декарта, Канта, Гегеля, за чрезмерную ставку на разум. Особенно на этом поприще отличился Фридрих Ницше. Разве критика рационализма не сближает русскую философию с западной, с тем же ницшеанством?

— Ницше, ницшеанство и русская мысль, русская культура — это две вещи едва ли совместимые. Это не мешало инфекции ницшеанства, то есть его проникновению в русскую мысль. Но это проникновение было парадоксальным. Приведу, пожалуй, один крайний пример. Построения Бердяева — это, в его, во всяком случае, представлении, настойчиво утверждающая себя христианская доктрина. Но Бердяев говорит об антроподицее, о том, что «Богу без человека никак нельзя». У него выходит, что тварность человека размывается, и человек выглядит как реальность вполне божественная. Ничего не остается, кроме как назвать это «христианским ницшеанством», хотя само это выражение напоминает «деревянное железо»: Ницше к христианству был не чувствителен и сознательно себя христианству противопоставлял. Поэтому у Бердяева возникает особый продукт, тягостное для восприятия смешение. Нашему русскому уму с Ницше делать нечего. Нас, конечно, мог завораживать его рапсодический стиль. Наша русская философия, которая и так не приемлет системности, вдруг получает от Ницше своего рода «благословение»: философ может быть рапсодом и поигрывать на лире. Но, при всем своем отвержении Германии, Ницше все-таки очень немецкий мыслитель, у него есть логика и своя, несмотря ни на что, система.

 

Несостоявшаяся рефлексия

— Величие русской классической литературы XIX века признано во всем мире. Какие связи существуют между русской литературой и русской философией?

— Русская философия отчасти претендовала на то, что бы быть рефлексией по поводу русской литературы. Что можно вспомнить? Ряд больших статей Соловьева о Лермонтове и Пушкине. Известную книгу Николая Бердяева «Миросозерцание Достоевского». Но дело в том, что русская литература и русская философия — несопоставимые величины. Мы можем сказать: у немцев есть Гегель и Кант, а у нас, русских, есть Толстой и Достоевский. Это разные смысловые ряды, разные культурные формы, но это равновеликие фигуры и, во всяком случае, сопоставимые. Русская литература — явление великое. И по поводу нее нужна великая рефлексия, которая, конечно, для русской философии была недоступна. Но я уверен, что если русская мысль, русская философия способна состояться, то только как философское освоение опыта русской литературы.

 

— Но ведь у того же Розанова есть прекрасные страницы по поводу Гоголя?

— При всей глубине его прозрений, при всех неожиданных поворотах мысли, это был мыслитель, хронически неспособный не сбиться с дороги. Поэтому, читая его, нужно всегда держать в уме, что Розанов говорит о Розанове: не о Гоголе, а о розановском Гоголе. Вот он пробился к чему-то значительному в творчестве Гоголя, что-то в нем осмыслил и почувствовал, и ты ему благодарен за это, но потом держи ухо востро — сейчас Гоголь закончится и будет только Розанов. И это при том, что Розанов — вершина. Поэтому ошибочно думать, что всё уже сказано о русской литературе. В философском отношении эта работа еще только предстоит. И «Евгений Онегин» может быть переведен в философский ряд, а что говорить о Достоевском.

 

— О Достоевском сказано немало…

— Сколько над ним охали, сколько говорили о его философичности. Но важно не то, что Достоевский был предшественником, скажем, экзистенциализма, или персоналисты у него черпали вдохновение. Важно, что у него есть подлежащие философскому осмыслению ходы, которые впрямую встречаются с ходом мысли великой западной философии. Он создает нечто равновеликое ей, хотя и не в том смысле, что Фёдор Михайлович создает свою философию. Вернее будет сказать, что он создает и открывает то, что буквально просится быть промысленным на философском уровне. Например, роман Достоевского «Бесы» и такие фигуры, как Кириллов, — это нечто философски совершенно грандиозное. Это роман, который является убийственной критикой Шопенгауэра, который блокирует еще не возникшее ницшеанство. Да, конечно, с Достоевским нужно работать.

 

Богословие в каморке

— Можно ли говорить, что русская религиозная мысль начала XX века — это своего рода православное богословие?

— Это самое больное место в русской религиозно-философской мысли. Когда она заявила о себе, то сделала это и помимо философии, и помимо богословия. Но можно ли размышлять о Боге, совершенно не самоопределяясь, философ ты или богослов? Но какое еще возможно размышление? На уровне публицистики или через изобретение каких-то новых мифов. Русская философия не определилась по части своего жанра. У нее полностью отсутствовал вкус к такому самоопределению. Она смотрела на богословские проблемы, как на мировоззренческие вопросы. Ранний Булгаков так и говорит по поводу философии Владимира Соловьева: «Она дает всё, что требуется современному мировоззрению».

 

— И что это значит?

— Мировоззрение — это не просто расхожий термин рубежа XIX–XX веков, это вещь неопределенная. Философия — не мировоззрение, о чем потом скажет подробно Мартин Хайдеггер. Мировоззрение — это и мифы определенного времени, и свойственные эпохе настроения, то есть конструкции не философские, там заведомо нет метафизики, следующего определенным правилам рассуждения об общих началах. И, конечно, не богословские, потому что богословие требует следования догмату.

 

— Но русская религиозно-философская мысль знать не хочет никакой догматической определенности…

— Конечно. Ну ладно еще, если догмат ничего не значит для Бердяева, он к нему абсолютно нечувствителен. Но, знаете, в своей знаменитой книге «Столп и утверждение истины» отец Павел Флоренский очень много говорит о своем православии. Но тут же в одной из глав у него выступает самая откровенная, невозможная и недопустимая для православного христианина ересь — софиология, учение о некой реальности, которая существует помимо трех божественных ипостасей. Как быть с такой православностью? Бердяев назовет ее «стилизованным православием». Но на самом деле всё хуже — это богословская невменяемость, богословская нечувствительность. И русская философия, отказавшись самоопределиться по отношению к православному богословию, заключила себя в какое-то тесное помещение, из которого мало что видно. Вот у Гоголя есть такой образ: «вдруг стало видно во все концы света». Русская философия хотела бы, чтобы ей было видно во все концы света, но, не определившись с богословием, она попала в тесную каморку, где почти ничего не видно из узкого окошка.

 

О Боге сейчас лучше молчать

— Многие говорят, что более общая проблема русской мысли заключается в непреодоленности язычества в национальном сознании. Так ли это?

— Сказать, что русский ум, русская культура не преодолели в себе язычество, можно. Но только тогда нужно спросить: а кто его целиком преодолел? Для меня самым поразительным фактом является то, что именно германская мысль, самая глубокая и самая сильная, оказалась инфицирована язычеством очень легко. Самым потрясающим феноменом в этом отношении является Ницше. Он создает свою квазифилософию не просто на языческих основаниях, он делает это таким образом, как будто бы он не читал Священного Писания и не был сыном лютеранского пастора. Он будто бы не крещен, и для него не было более чем тысячелетия крещения Германии. Ницше до такой степени нечувствителен к христианству, к его существу, что способен отождествить его, например, с платонизмом.

 

— А в нашей религиозно-философской мысли?

— У нас рудиментом язычества выступает софиология. Как можно было дерзнуть вводить Софию Премудрость Божию чуть ли не во внутритроичное бытие? В книге Владимира Соловьева «Россия и Вселенская Церковь» об этом хоть и не говорится прямо, но достаточно внятно подразумевается, что вообще-то в Троице есть последняя далее неразложимая реальность — София. А София — это женское начало, материнское, а для самого Соловьева оно ближе к Прекрасной Даме, к Вечной Женственности. По своему софиология будет акцентирована у Флоренского и Булгакова. Как можно было так увлечься Софией? Думаю, что от нечувствительности к христианству, и такая нечувствительность всегда скрывает в себе нечто языческое.

 

— И все-таки в русской философии всегда звучало имя Бога. Важно ли, чтобы философия напрямую вопрошала о Боге?

— Понимаете, если напрямую вопрошать о Боге, очень легко впасть в пустосвятство. Поэтому для современной мысли, мне кажется, актуально не вопрошать о Боге, а не говорить о Нем лишнего, может быть, умалчивать, подразумевая. Нужен великий такт в обращении к тому, что каким-либо образом связано с Богом. Для меня впечатляющим примером такого такта является великая русская поэзия. Один из самых больших наших русских поэтов XX века, Мандельштам, никогда ничего лишнего, бестактного, непопадающего в цель, о Боге не сказал. Это, по-моему, и является свидетельством того, что он был великий русский поэт. А на уровне философской мысли очень легко говорить о Боге, объясняться в православности, искать Бога — но если искать Бога и поминать Его, то давайте делать это в историко-богословских или в историко-философских исследованиях. От своего лица говорить о Боге сегодня может только богослов, философу этого лучше не делать. У него для этого нет языка, и если он что-то из себя представляет, то и внутреннего права говорить о Боге от первого лица он не ощутит. Это слишком большая честь для нас.

 

— Давайте подытожим: как охарактеризовать современное состояние русской мысли?

— Мы долго были марксистами и вдруг неожиданно стали постмодернистами. Заговорили на языке постмодерна, да так ловко, легко и свободно, как будто бы постмодернизм вызревал внутри нашей души. Когда-то можно было предположить: вот рухнет марксизм и будет, скажем, ренессанс хайдеггерианства. Но нет — пришел постмодерн, этот язык был освоен быстро. Но никакого намека на связь с предшествовавшей философией и на то, что складывается некая целостность, пока что нет. Так называемые культовые фигуры — это сегодня не вопрос настоящего интеллектуального уровня и качества. Мы находимся в состоянии очень простодушного подражания. Это попытка попадать в такт и ритм того, что нашим внутренним опытом не является. 

Поделиться

Другие статьи из рубрики "Умный разговор"

19 марта, вторник
rss

№ 5 (май) 2016

Обложка

Статьи номера

ПРАЗДНИК
Исповедание апостола Фомы
Пасхальное послание
ПОДРОБНО
/ Острый угол / Чудо об аниматорах
/ Острый угол / С кем пойти в "Теологоразведку"?
/ Интервью / Собор служит народу
/ Крупный план / Выбираем мультики ответственно
/ Крупный план / Серьезнее, чем взрослое кино (часть 3)
/ Крупный план / Серьезнее, чем взрослое кино (часть 2)
/ Крупный план / Серьезнее, чем взрослое кино (часть 1)
/ Via Historica / Май 1916 года
ОБРАЗЫ И СМЫСЛЫ
/ Имена / Усталый философ
/ Умный разговор / Что такое русская философия?
ЛЮДИ В ЦЕРКВИ
Добрые люди из Череменца. Иоанно-Богословский Череменецкий монастырь
В одном переплете
/ Приход / Храм, где полиция с народом
/ Служение / Лекарства, лапша и молитва. Единственный в России здравпункт для бездомных
/ Подари журнал / Подари журнал... кому?
ЧТО ЧИТАТЬ, СЛУШАТЬ, СМОТРЕТЬ
Сорок мелодий для древнего текста
Возвращение святого Луки
Музыка в мае