Человек переходного периода
Советский XX век — один большой вопрос. Новая книга Никиты Кривошеина — это попытка ответить на него, попытка, основанная на опыте жизни как в эмиграции, так и в Советском Союзе.
Раздел: Книжная полка
Книга Никиты Кривошеина "Дважды Француз Советского Союза"
Журнал: № 12 (декабрь) 2014Автор: Тимур ЩукинФотограф: Станислав Марченко Опубликовано: 20 декабря 2014
Ни на одну фотографию 1930-40-50… 80-х годов нельзя посмотреть — и не смутиться, не споткнуться взглядом о легкую улыбку прадеда или о волчий прищур, столь неуместный и лишний на его лице. На лице, смотревшем на жизнь, в которой, кажется нам, мало было поводов для радости, мало оснований для самоуверенного личного вызова. Да, мы ведь хорошо знаем «ту жизнь». Мы завалены сборниками документов и монографиями вроде «Крестьянский бунт в эпоху Сталина», «Массовый террор в Прикамье», «Трагедия российской деревни», «Сталин против космополитов». Школьные учебники, как ни крути, все-таки «десталинизируются», а не наоборот. Нас ежедневно обступают произведения масскульта, которые хоть и приукрашивают советскую реальность, все же не очень убеждают: ведь проглядывают даже сквозь мишуру их сценариев и сугубая материальная бедность, и жестокость, и какая-то эстетическая плоскость, неполноценность эпохи. Она — эта эпоха — и цепляет ностальгический нерв (все-таки, другого прошлого у нас не было), и ужасает, и удивляет своей какой-то несуразностью. Там людей убивают в подвалах, там голодные матери детей едят, целые батальоны на ненужной высоте гибнут по дурости какого-нибудь недовыслужившегося комиссара, там шарашки, там ГУЛАГ, там массовые депортации… А ты, дорогой предок, улыбаешься, небезутешно грустишь, любишь свою жену и детей, где-то трудишься, что-то строишь, в общем, живешь.
Вопрос. Недоумение.
Разрешить недоумение помогают подлинные свидетельства. Все они недостоверны. Если бы хоть одно свидетельство соответствовало действительности, а не тому, что думает о ней рассказчик, никакая историческая наука не была бы нужна. Любознательного читателя отправляли бы не штудировать энциклопедии и монографии, а к тому или иному тексту, где «вся правда». Другое дело, что из недостоверных свидетельств может сложиться нечто близкое к «всей правде». Но для этого свидетельства нужно правильно и внимательно прочитать.
О советской эпохе рассказывали и до сих пор рассказывают — не так уж давно это было — и жители Советского Союза, и немногочисленные его посетители, и те, кто успешно встроился в его систему социальных связей, и те, кто в системе был лишним, изгоем.
Мемуары же Никиты Игоревича Кривошеина уникальны: они не попадают ни в одну из этих категорий. Автора ни в коем случае нельзя назвать «жителем Советского Союза», поскольку он родился в Париже в семье русских эмигрантов. Но о сталинско-хрущевско-брежневском СССР он знал не из газет и телевизионных репортажей. В 1947 году его отец Игорь Кривошеин, — сын врангелевского премьер-министра Александра Кривошеина, инженер, боец Сопротивления, соблазнился советской пропагандой и вместе с семьей вернулся на Родину. Родина вознаградила его статьей 58.4 УК РСФСР («Оказание помощи "международной буржуазии"… а равно находящимся под влиянием или непосредственно организованным этой буржуазии общественным группам и организациям…») и пятилетним сроком. «Посчастливилось» посидеть и сыну: в 1957 году он опубликовал в газете Le Monde анонимную статью против вторжения советских войск в Венгрию — арест и три года лагерей. Советская школа, советский вуз, советские журналы, куда Никита Игоревич переводил тексты, за которые ему стыдно до сих пор, и, наконец, советская тюрьма — все прелести «передового строя» были ему известны. В 1971 году мемуарист вернулся во Францию… Ему ли не иметь эмпирических доказательств того, как советское — иногда равнодушно, иногда с веселым остервенением — перемалывало русское: русскую натуру и русскую культуру.
«Дважды француз Советского Союза» — это не только воспоминания: собственно мемуарной прозе отведена только первая часть книги. Это еще и рефлексия о судьбе России в XX веке. В третьей части — выступления, интервью, публицистика, объединенные одной темой: почему подлинная Россия в какой-то момент была подменена подделкой, симулякром? Почему возник вместо русского человека феномен зиновьевского homo soveticus? По какой причине истинная русская культура была изгнана из страны, оказалась в рассеянии, а на родной почве выросло нечто чуждое и странное? Никита Игоревич называет время, начавшееся со смертью Сталина и не завершившееся до сих пор, «переходным периодом»: он считает, что мы вот уже несколько десятилетий живем в состоянии неопределенности, подвешенности, что мы никак не можем определиться со своим прошлым: каким оно было для нас — славным или позорным, достойным восхваления или осуждения. Сам Никита Игоревич, конечно, считает, что без однозначного осуждения большевистского наследия Россия никогда не выйдет на правильный путь развития.
Еще один раздел книги посвящен людям русской эмиграции. Никита Игоревич рассматривает их в любопытном ключе. Он «прикладывает», например, фигуру матери Марии Скобцовой к виртуальной карте советского социума и показывает всю разницу человеческого, душевного материала. Он аргументировано показывает, что мать Мария была готова вернуться на Родину, хотя прекрасно знала (прежде всего, от «русско-советских зеков Равенсбрюка») о том, как там обстоят дела, — иллюзий у нее не было. И не без некоторой горькой иронии пишет: «Но более чем вероятно, что если бы страшный исход в Равенсбрюке миновал, то м. Мария воспользовалась бы Указом ("репатриационный" Указ Президиума Верховного Совета от 14 июня 1946 г. — Прим. ред.)… Только Божий Промысел избавил бы в таком случае ее телесную жизнь от конца, быть может, столь же страшного, как тот, что ей было дано принять: в нацистском лагере было "утешение" небесполезной борьбы с чужими, врагами Божьими и родного народа. В Тайшете или Караганде был бы абсурд гибели от как бы "своих"... "Органы" бы воздали матери Марии причитаемое за политическое прошлое, за статейки в эмигрантских журналах и газетах, обязательно пришили бы связь с "сионизмом", а поскольку она выжила в Равенсбрюке, обвинили и в сотрудничестве с Гестапо... Ну а тогдашнее руководство РПЦ и пальцем бы не шевельнуло, чтобы попробовать заступиться за странную монашенку из Франции с обновленческим колёром, к тому же и не канонически странствующую...»
Одновременно с книгой русского француза я читал научный сборник «СССР: жизнь после смерти», подготовленный московскими марксистами. Они, по понятным причинам, относятся к советскому проекту с куда большим сочувствием, однако приходят к схожим выводам, хотя и не окрашенным этически: советское время было эпохой катастрофической социальной трансформации, и остаточные явления этой трансформации не изжиты до сих пор. Наоборот, они причудливо сплелись с порождениями постсоветского капитализма. Как ни описывай то время — в категориях этики или социологии, — оно будет висеть тревожным грузом над современными головами. Будет надмеваться тяжелой горой в пейзаже русской общественной памяти. До тех пор, пока не будет понято и успокоено в нужном этой памяти уголке.
Вопрос. Недоумение.
Разрешить недоумение помогают подлинные свидетельства. Все они недостоверны. Если бы хоть одно свидетельство соответствовало действительности, а не тому, что думает о ней рассказчик, никакая историческая наука не была бы нужна. Любознательного читателя отправляли бы не штудировать энциклопедии и монографии, а к тому или иному тексту, где «вся правда». Другое дело, что из недостоверных свидетельств может сложиться нечто близкое к «всей правде». Но для этого свидетельства нужно правильно и внимательно прочитать.
О советской эпохе рассказывали и до сих пор рассказывают — не так уж давно это было — и жители Советского Союза, и немногочисленные его посетители, и те, кто успешно встроился в его систему социальных связей, и те, кто в системе был лишним, изгоем.
Мемуары же Никиты Игоревича Кривошеина уникальны: они не попадают ни в одну из этих категорий. Автора ни в коем случае нельзя назвать «жителем Советского Союза», поскольку он родился в Париже в семье русских эмигрантов. Но о сталинско-хрущевско-брежневском СССР он знал не из газет и телевизионных репортажей. В 1947 году его отец Игорь Кривошеин, — сын врангелевского премьер-министра Александра Кривошеина, инженер, боец Сопротивления, соблазнился советской пропагандой и вместе с семьей вернулся на Родину. Родина вознаградила его статьей 58.4 УК РСФСР («Оказание помощи "международной буржуазии"… а равно находящимся под влиянием или непосредственно организованным этой буржуазии общественным группам и организациям…») и пятилетним сроком. «Посчастливилось» посидеть и сыну: в 1957 году он опубликовал в газете Le Monde анонимную статью против вторжения советских войск в Венгрию — арест и три года лагерей. Советская школа, советский вуз, советские журналы, куда Никита Игоревич переводил тексты, за которые ему стыдно до сих пор, и, наконец, советская тюрьма — все прелести «передового строя» были ему известны. В 1971 году мемуарист вернулся во Францию… Ему ли не иметь эмпирических доказательств того, как советское — иногда равнодушно, иногда с веселым остервенением — перемалывало русское: русскую натуру и русскую культуру.
Никита Игоревич Кривошеин
«Дважды француз Советского Союза» — это не только воспоминания: собственно мемуарной прозе отведена только первая часть книги. Это еще и рефлексия о судьбе России в XX веке. В третьей части — выступления, интервью, публицистика, объединенные одной темой: почему подлинная Россия в какой-то момент была подменена подделкой, симулякром? Почему возник вместо русского человека феномен зиновьевского homo soveticus? По какой причине истинная русская культура была изгнана из страны, оказалась в рассеянии, а на родной почве выросло нечто чуждое и странное? Никита Игоревич называет время, начавшееся со смертью Сталина и не завершившееся до сих пор, «переходным периодом»: он считает, что мы вот уже несколько десятилетий живем в состоянии неопределенности, подвешенности, что мы никак не можем определиться со своим прошлым: каким оно было для нас — славным или позорным, достойным восхваления или осуждения. Сам Никита Игоревич, конечно, считает, что без однозначного осуждения большевистского наследия Россия никогда не выйдет на правильный путь развития.
Еще один раздел книги посвящен людям русской эмиграции. Никита Игоревич рассматривает их в любопытном ключе. Он «прикладывает», например, фигуру матери Марии Скобцовой к виртуальной карте советского социума и показывает всю разницу человеческого, душевного материала. Он аргументировано показывает, что мать Мария была готова вернуться на Родину, хотя прекрасно знала (прежде всего, от «русско-советских зеков Равенсбрюка») о том, как там обстоят дела, — иллюзий у нее не было. И не без некоторой горькой иронии пишет: «Но более чем вероятно, что если бы страшный исход в Равенсбрюке миновал, то м. Мария воспользовалась бы Указом ("репатриационный" Указ Президиума Верховного Совета от 14 июня 1946 г. — Прим. ред.)… Только Божий Промысел избавил бы в таком случае ее телесную жизнь от конца, быть может, столь же страшного, как тот, что ей было дано принять: в нацистском лагере было "утешение" небесполезной борьбы с чужими, врагами Божьими и родного народа. В Тайшете или Караганде был бы абсурд гибели от как бы "своих"... "Органы" бы воздали матери Марии причитаемое за политическое прошлое, за статейки в эмигрантских журналах и газетах, обязательно пришили бы связь с "сионизмом", а поскольку она выжила в Равенсбрюке, обвинили и в сотрудничестве с Гестапо... Ну а тогдашнее руководство РПЦ и пальцем бы не шевельнуло, чтобы попробовать заступиться за странную монашенку из Франции с обновленческим колёром, к тому же и не канонически странствующую...»
Одновременно с книгой русского француза я читал научный сборник «СССР: жизнь после смерти», подготовленный московскими марксистами. Они, по понятным причинам, относятся к советскому проекту с куда большим сочувствием, однако приходят к схожим выводам, хотя и не окрашенным этически: советское время было эпохой катастрофической социальной трансформации, и остаточные явления этой трансформации не изжиты до сих пор. Наоборот, они причудливо сплелись с порождениями постсоветского капитализма. Как ни описывай то время — в категориях этики или социологии, — оно будет висеть тревожным грузом над современными головами. Будет надмеваться тяжелой горой в пейзаже русской общественной памяти. До тех пор, пока не будет понято и успокоено в нужном этой памяти уголке.
