Больше чем поэзия

Тертий Филиппов — едва ли не единственный из славянофилов, кому удалось сделать карьеру на государственной службе. Сын аптекаря, окончивший историко-филологический факультет Московского университета и обративший на себя внимание обер-прокурора А. П. Толстого глубиной и разносторонностью знаний, он трудился в Священном Синоде, затем в Государственном контроле, и в 1889 году стал главой этого ключевого по тем временам финансового ведомства. «Король Артур нарядного славянизма», — так назвали современники Филиппова, уже к тридцати годам прославившегося как автор и редактор известных славянофильских журналов.

Образ очень точен: в рыцарских романах король Артур почти никогда не выступает главным действующим лицом, хотя предполагается основателем этого мира — мира рыцарей­ Круглого стола. А Тертий Филиппов оказался незримым покровителем тех рыцарей-­паладинов, которые в конце XIX века «ходили искать в народе красную рубаху с синими ластовицами, сарафан, былину, пословицу», чая найти в народной самобытности «наше спасение, государственное и нравственное» (А. Амфитеатров).

Король Артур славянизма

Например, балалайка — один из наших нынешних национальных «брендов», до конца XIX века был сугубой маргиналией, а частью высокой культуры стал благодаря Филиппову. Тертий Иванович вывел в свет своего земляка, уроженца Ржева балалаечника Василия Андреева: именно на квартире Тертия Филиппова во время еженедельного музыкального вечера состоялся дебютный концерт Андреева. Именно Филиппов помог музыканту организовать цикл концертов, после которых русское общество влюбилось в балалайку. И именно Филиппов убедил императора Николая II выделить государственные ассигнования на открытие сети балалаечных мастерских, на подготовку преподавателей игры на ней для русской армии.

И таких примеров покровительства Тертия Филиппова людям искусства немало. Те же музыкальные вечера помогли «устроить судьбу» Федора Шаляпина. Гостил во Ржеве у Тертия Ивановича — друга, благодетеля и мировоззренческого ориентира — А. Н. Островский. Считается, что город Калинов в «Грозе» — это родной Филиппову Ржев. Тертий Иванович вытащил из провинции и устроил в Государственный контроль Василия Розанова, который, впрочем, в своих произведениях поминал его не очень добрым словом. Не в пример Розанову отзывался о Филиппове Константин Леонтьев, которому Тертий Иванович помог устроиться в московский цензурный комитет: «… аккуратнее Вас и памятливее на добро едва ли найдется человек в России…». То же самое могли сказать о меценате писатель Лесков и философ Введенский, историк Васильев и социолог Каблиц, поэт Аполлон Григорьев и композитор Мусоргский…

Несостоявшийся обер-прокурор

Отечественное византиноведение тоже многим обязано Филиппову. Он стал одним из основателей Православного Палестинского общества и Русского археологического института в Константинополе. Недавно архивисты выяснили, что Тертий Иванович стоял и у истоков «Византийского временника», по сей день главного русского византологического журнала. Правда, впервые мысль об основании журнала пришла в голову не ему, а историку В. Э. Регелю (он и стал первым редактором «ВВ»), зато Филиппов сразу подхватил идею и, говоря на современном сленге, «пробил финансирование» этого проекта через Академию наук и министерство просвещения.

Признанный эксперт по старо­обрядчеству и единоверчеству — это тоже о Тертии Ивановиче. Тут много личного, ведь Ржев XIX века — город со старообрядческим большинством, мать чиновника вышла из староверов. Работы Филиппова по современным церковным вопросам производили на Константина Леонтьева такое впечатление, что он признался в одном из писем: «…Все-таки я желал бы, чтобы Вам были поручены высшие церковные дела, а не „бирки“. Для бирок и кроме Вас нашлись бы, а Обер-Прокурор или комиссар для церковных дел Востока кроме Вас (это написано при живом и еще довольно молодом К. П. Победоносцеве. — Прим. авт.) — в России нет». Но для той поры взгляды Филиппова были слишком радикальны: преимущество духовной власти перед государственной, Вселенский и Поместный соборы как высший церковный авторитет, возрождение патриаршества, снятие клятв со старообрядцев…

Главное увлечение

«С отроческих дней ознакомившись с произведениями народной поэзии, — рассказывает о себе Тертий Филиппов, — и усвоив их самобытные разнообразные напевы, я перешел в юношеский возраст с богатым песенным запасом». Что-то он услышал от своей матери-старообрядки, что-то от уличных певцов, которыми славился Ржев. Когда в конце 1840-х вокруг историка М. П. Погодина и его журнала «Москвитянин» сложился кружок славянофилов, то «главною силою, постоянно слагавшею, вырабатывавшею и выяснявшею основное мировоззрение кружка», стала русская песня. А главным магнитом песенноцентричной системы — Филиппов. Не только потому, что разрабатывал эту идеологию, но и потому, что привлекал новых авторов, новых членов редакции — так пришли в журнал Аполлон Григорьев и А. В. Писемский — своей манерой исполнения русских песен. Биограф Островского В. Я. Лакшин констатирует: «Выше всех в песне, и именно в русской народной песне, был Тертий Филиппов… Его высокий звенящий тенор, в котором слышались удаль, тоска, разгул и упоение… хватал за душу». В молодости он исполнял русские песни в бильярдной трактира «Британия», позже — во время музыкальных вечеров в своем доме. Уже будучи на государственной службе, он выискивал в народных массах исполнителей-самородков, сам собирал песни и, с помощью созданной им при Русском Географическом обществе Песенной комиссии, снаряжал экспедиции на поиски песенного фольклора. Нотный сборник из 40 песен, разысканных Филипповым и мелодически отшлифованных Н. А. Римским-Корсаковым, вышел в 1882 году.

Никогда на стороне порока

Почему именно русскому фольклору Тертий Иванович уделял столько внимания? На этот вопрос он отвечает в, казалось бы, проходной статье, посвященной новой пьесе А. Н. Островского «Не так живи, как хочется». Начинает он как обычный романтик-славянофил — с противопоставления русской культуры «от Островского» культуре западной «от Жорж Санд». И приходит к выводу: в западной литературе не осталось и следа от семейной морали, от почитания супружеской верности и брачного долга. Дальше — интереснее. Филиппов спрашивает: а где, в каком тексте мы можем найти манифестацию русского нравственного идеала? Может быть, в пушкинском «Евгении Онегине»? Нет, поскольку тут мы имеем дело только с личным (пусть очень правильным) опытом Пушкина. Возможно, нравственный идеал следует искать в русском быту? Тоже ошибочно, ведь быт так сложен, о нем даже нельзя составить однозначного мнения. И Тертий Филиппов предлагает третий критерий истины, «которого нельзя ни оподозрить, ни отвергнуть»: «народная поэзия есть самое искреннее и неподдельное выражение внутренней жизни народа, сделанное им самим, а не кем-либо, со стороны пришедшим, притом проверенное общим судом всенародного ума и чувства».

Тертий Иванович считает, что ключевая идея народной поэзии — страстотерпчество, верность нравственному долгу вопреки любым обстоятельствам. Например, жалуется девушка брату на «свекра бранчивого», «свекру ворчаливую», «деверька насмешника», «золовку-смутьянку» — и получает ответ вроде бы от брата, а на самом деле от самого нравственного чувства: «Потерпи, сестрица! Потерпи, родная!» Тертия Филиппова совсем не смущает тот факт, что в народной поэзии, кроме нравственных вершин, есть и нравственные низины и даже пропасти. Он считает, что русская песня терпима к душевным увлечениям, но «когда эти увлечения становятся преступны, то русскую песнь не подкупишь никаким блеском страстных движений: она никогда не станет на сторону порока…» Более того, Тертий Иванович уверен, что народная поэзия по происхождению христианка, что она построена на началах православия.

Современные фольклористы, конечно, оспорят тезис о морализме фольклора и тем более о его христианском происхождении. Однако — и это оспорить невозможно — фольклор содержит в себе то, что не способна постичь самая лучшая художественная литература, самая талантливая авторская музыка. Фольклор исходит из самой глубины человеческого нутра: в этом его величие и загадка.