Бас в театре, в жизни и в церкви
В феврале на фестивале Шаляпина в филармонии можно будет услышать, как поет Денис Седов — певец, наделенный от природы глубоким, очень мощным голосом и не менее яркой индивидуальностью. Он умеет быть очень разным. Когда слышишь русские народные песни в его исполнении — кажется, что поет певец-самородок, но глубоко, до самого нутра чувствующий русскую музыку. Барочная ария в его исполнении звучит легко, виртуозно, абсолютно по-европейски. Потом оказывается, что в его репертуаре еще и рок-музыка, и босанова и что он очень любит русские духовные песнопения.
Раздел: По душам
Журнал: № 2 (февраль) 2015Страницы: 44-47 Авторы: Екатерина Юсупова, Камилла Нигматуллина Опубликовано: 13 февраля 2015
— У вас очень широкий круг интересов — вы оперный певец, но исполняете и поп-музыку, увлекаетесь латиноамериканскими стилями. Это совершенно разные манеры пения — не мешают ли они одна другой?
— Пение — самый гармоничный вид исполнительства. Это вибрации, рождающиеся внутри человека; между певцом и слушателем нет преграды в виде инструмента. В этом смысле нет разных манер пения, есть разные индивидуумы. Манера может быть правильной или неправильной, голос может быть поставленным или нет. Если артист в совершенстве владеет своим голосом, то он сможет исполнять любые жанры, как, например, Магомаев.
— Бас — не такое «звездное» амплуа, как тенор. Увлечение массовыми жанрами возникло у вас из стремления быть ближе к публике? Или это чисто музыкальный интерес?
— Тенор — это очень специфическое существо, и я очень рад, что я не тенор. Мне очень подходит по характеру быть басом (хотя, может, это голос вырабатывает тот или иной характер у певца). Высокое пронзительное сопрано может сделать певицу невыносимой, а пение громких высоких нот у тенора вызывает прилив крови в мозг, он видит круги перед глазами, теряется в музыке и в жизни. Бархатные баритоны влюбчиво смотрят на себя в зеркало, заслушиваясь своим волшебным тембром, а басы приезжают с рыбалки в театр и, откашлявшись за кулисами пару раз, выходят петь партии царей и чертей.
Что греха таить — в оперу не всякого затащишь, и какая-то доля правды есть в том, что, расширяя жанровый репертуар, затрагиваешь большую аудиторию. Но с моей любовью к бразильской музыке это никак не связано. Я жил в Южной Америке, научился там играть на гитаре и перкуссии, разговаривать и петь на португальском и испанском языках. Стал сам писать песни в этом экзотическом стиле, переводить русские песни на другие языки, чтобы поделиться своей культурой, и постепенно втянулся.
— Если инструменталист может всю жизнь совершенствоваться, то голос дается от природы. Он либо есть, либо нет. В чем заключается профессиональное развитие певца? Есть ли цели, которые вам пока недоступны, но которых вы хотели бы достичь?
— Чтобы стать удачным оперным певцом и сделать международную карьеру, сегодня недостаточно иметь голос. Важно быть образованным музыкантом, уметь общаться с разными людьми, обладать отличной памятью, разговаривать на нескольких языках. Также придется подвергать здоровье стрессам многочасовых перелетов и акклиматизаций, и всё это делать в ущерб семье и детям, которых из-за гастролей, может быть, получится видеть не часто.
При этом наиважнейшим фактором является постоянное поддержание формы посредством занятий с педагогом по вокалу (даже после 20 лет карьеры), занятия с репетитором, помогающим разучивать новые партии, и просто работа дома.
Певец, как и любой другой профессиональный музыкант, развивается всю жизнь, даже в какой-то степени больше, чем другие, так как с годами его инструмент крепнет и растет в объеме, чего не скажешь о кларнетистах или пианистах. С крепостью и объемом голоса связан также и репертуар певца. Мои цели связаны именно с расширением репертуара.
Мне недоступно волшебство, но если б я был волшебником, то сделал бы так, чтобы непоющие люди никогда не давали советов по пению певцам. Ни по пению, ни по диете, ни по способу лечения ангины.
— Какое ваше самое первое яркое впечатление от музыки?
— Когда я был в детском саду под Пушкином, я заболел ангиной и пропустил много репетиций музыкального праздника, который готовился к 23 февраля и 8 марта. Когда я пришел в садик после болезни, воспитательница не разрешила мне выступать вместе с другими детьми. Я очень переживал. Но потом нянечка дала мне из жалости ложки, и я исполнил на них виртуозное соло, показав незаурядное чувство ритма. После этого мне разрешили играть в мини-оркестре старшей группы, и я оказался очень нужным звеном, так как хорошо попадал в первую долю, чего не мог делать оркестр. За это мне дали спеть песню «Ты не бойся мама, я с тобой». Я выходил вперед и пел сам все два куплета про бронетранспортер и что-то еще… Помню моих молодых родителей в зале на концерте. Это была моя первая музыка.
— Что самое трудное в профессии и самое трудное в жизни?
— Самое сложное в профессии — постоянно доказывать свою работоспособность, беспрерывно быть собранным. А для «вольных художников», как я, — это поиск работы и неизвестность завтрашнего дня. К этому привыкаешь, но это всегда живет в сознании. Наша жизнь — это наша профессия, наши роли, выстраданные и выношенные с большим трудом.
— Чем бы вы занимались, если бы не были музыкантом?
— Если не музыка, то, наверное, архитектура. Я очень люблю рисовать дома, дворцы и соборы.
— Вы довольно рано уехали из России, и — спустя почти 20 лет — решили вернуться. Что послужило толчком для первого и для второго решений?
— Толчком к отъезду послужила сама возможность выезда и обучения на Западе. В девяностые будто свободой пахнуло. Поехал, за 20 лет жил в четырех странах, увидел еще сорок. Когда больше там ничто не держало, я стал ездить в гости в Петербург. Мне понравилось, друзья уговорили, и я вернулся — на ту же улицу в центре, где вырос. Теперь езжу по миру отсюда.
— Вы исполняете духовную музыку на концертах, есть ли желание петь в церкви за богослужением? В русской духовной музыке для баса просто раздолье…
— Благодаря другу-однокашнику Льву Дунаеву я пришел в Исаакиевский собор. Он регент, замечательный музыкант и дирижер. Лев рассказал мне про службы и пригласил петь. И теперь, когда я приезжаю в Петербург, то всегда пою Всенощную и Литургию в Исаакиевском соборе. Мне оказывают честь и дают петь соло.
Духовное пение для меня самое волнительное. На этой музыке я вырос как музыкант, много исполнял ее, когда в конце 1980-х у нас появилась возможность вновь прикоснуться к церковным богослужениям. Я очень скучал по ней на Западе, и вот, как только вернулся, стал наверстывать упущенное. Возвращаясь к мечтам, одна из самых больших — записать диск духовной музыки с хором. Хотелось бы сделать что-то особенное, светлое, что-то, что поможет и успокоит, утвердит веру и принесет радость тем, кто услышит эту музыку.
— Пели ли вы в других храмах?
— Да, конечно. Мое музыкальное становление произошло именно в церковной музыке. Когда я езжу по миру, то на праздники всегда ищу православный собор, просто прихожу и спрашиваю, где регент и можно ли мне попеть. Сначала, конечно, они смотрят на меня очень подозрительно — кто я такой. Спрашивают, знаю ли я гласы, умею ли петь. Я отвечаю, что у меня низкий бас и обычно пою за вторых басов, потому что я октавист. А после службы всегда спрашивают, а не приду ли я еще и в субботу, и в воскресенье.
Например, на Пасху я пел в Сиэтле в православном соборе, и батюшка подарил мне икону с благодарностью от паствы и священнослужителей. То есть они очень по-доброму отнеслись к моему музицированию. Во многих других городах тоже удавалось попеть в храмах — в Ванкувере, в Нью-Йорке… Иногда мне предлагали деньги за пение за границей, но я всегда отказывался. Но чаще всего я не просто так прихожу в храм попеть. Вот в Петербурге я всегда пою со своими друзьями и коллегами, которые разными путями пришли в Церковь.
— А вы помните, как в первый раз оказались в храме?
— Я с бабушкой ходил в Никольский собор, напротив которого был рожден. На моей памяти он был действующим всегда. И помню, когда праздновали 1000-летие Крещения Руси в 1988 году (а я жил тогда на улице Глинки), я впервые увидел из своего окна крестный ход.
"Я думаю, что музыка в храме — это ступенька к просветлению, к святости, к молитве. Это помощь в погружении в молитву. Чтобы мир, из которого ты пришел в храм, остался позади."
— В больших городах и в соборах принято, чтобы на службах пели профессиональные певцы. Но есть также и мнение, что слишком красивое пение отвлекает от молитвы. Как по-вашему, можно сочетать молитву и музыкальное искусство?
— Да, есть такое мнение. Я не буду спорить, но когда я пою на архиерейских службах, то замечаю, что высшие церковные чины любят именно красоту звука, красивые голоса и стильное пение. Хотя бывало, что я пел и на непрофессиональных клиросах, но всё равно считаю, что Господь дал мне этот голос и я им служу. То есть я не вижу, какие могут быть ко мне претензии. Русская Православная Церковь и певчие в ней — это одно неразрывное целое. Невозможно себе представить, чтобы Церковь была без певчих. Я ходил на богослужение в Буэнос-Айресе, где поют без нот, по крюкам. Там есть 2–3 православные семьи, которые живут в Аргентине уже много десятков лет и поют всей семьей. Мне показалось настолько странным, что они не принимают общепринятых гласов, определенных музыкальных номеров, известных всем — например, «Херувимскую» Бортнянского. И когда я пришел в этот храм, мне недоставало именно музыки. Я думаю, что музыка в храме — это ступенька к просветлению, к святости, к молитве. Это помощь в погружении в молитву. Чтобы мир, из которого ты пришел в храм, остался позади. Музыка сразу помогает погрузиться в атмосферу возвышенности.
— Вы согласны с тем, что песенная культура в России пришла в упадок?
— Конечно, ведь музыкой не заработать денег, поэтому она никому не интересна…
— Мамы не умеют петь колыбельные, в школах сокращают количество уроков музыки, взрослые перестали петь за столом…
— Ну, я знаю таких людей, которые и сейчас поют за праздничным столом. Но про общую тенденцию — я думаю, что это вообще связано с упадком интеллигенции. Потому что когда ее чуть-чуть разрешают, в России всегда происходит всплеск культуры, как в XIX веке. Деятели культуры того времени создали базу, на которой созидалось искусство первой половины ХХ века. А с исчезновением интеллигенции как социального класса в Советском Союзе эта культура, может быть, действительно пошла на спад. Но в той ситуации, в которой мы сейчас находимся и в которой музыкой никак не заработать, мало людей становятся музыкантами.
На самом деле искусство — это призвание. И тот, кто был призван Богом это делать, он будет это делать, невзирая ни на что. И будет учить своих детей петь, как я учу своего сына. И оказывается, что и сегодня достаточно певцов, чьи дети поют и знают службу, и несут дальше и искусство, и молитву.
— Пение — самый гармоничный вид исполнительства. Это вибрации, рождающиеся внутри человека; между певцом и слушателем нет преграды в виде инструмента. В этом смысле нет разных манер пения, есть разные индивидуумы. Манера может быть правильной или неправильной, голос может быть поставленным или нет. Если артист в совершенстве владеет своим голосом, то он сможет исполнять любые жанры, как, например, Магомаев.
— Бас — не такое «звездное» амплуа, как тенор. Увлечение массовыми жанрами возникло у вас из стремления быть ближе к публике? Или это чисто музыкальный интерес?
— Тенор — это очень специфическое существо, и я очень рад, что я не тенор. Мне очень подходит по характеру быть басом (хотя, может, это голос вырабатывает тот или иной характер у певца). Высокое пронзительное сопрано может сделать певицу невыносимой, а пение громких высоких нот у тенора вызывает прилив крови в мозг, он видит круги перед глазами, теряется в музыке и в жизни. Бархатные баритоны влюбчиво смотрят на себя в зеркало, заслушиваясь своим волшебным тембром, а басы приезжают с рыбалки в театр и, откашлявшись за кулисами пару раз, выходят петь партии царей и чертей.
Что греха таить — в оперу не всякого затащишь, и какая-то доля правды есть в том, что, расширяя жанровый репертуар, затрагиваешь большую аудиторию. Но с моей любовью к бразильской музыке это никак не связано. Я жил в Южной Америке, научился там играть на гитаре и перкуссии, разговаривать и петь на португальском и испанском языках. Стал сам писать песни в этом экзотическом стиле, переводить русские песни на другие языки, чтобы поделиться своей культурой, и постепенно втянулся.
— Если инструменталист может всю жизнь совершенствоваться, то голос дается от природы. Он либо есть, либо нет. В чем заключается профессиональное развитие певца? Есть ли цели, которые вам пока недоступны, но которых вы хотели бы достичь?
— Чтобы стать удачным оперным певцом и сделать международную карьеру, сегодня недостаточно иметь голос. Важно быть образованным музыкантом, уметь общаться с разными людьми, обладать отличной памятью, разговаривать на нескольких языках. Также придется подвергать здоровье стрессам многочасовых перелетов и акклиматизаций, и всё это делать в ущерб семье и детям, которых из-за гастролей, может быть, получится видеть не часто.
При этом наиважнейшим фактором является постоянное поддержание формы посредством занятий с педагогом по вокалу (даже после 20 лет карьеры), занятия с репетитором, помогающим разучивать новые партии, и просто работа дома.
Певец, как и любой другой профессиональный музыкант, развивается всю жизнь, даже в какой-то степени больше, чем другие, так как с годами его инструмент крепнет и растет в объеме, чего не скажешь о кларнетистах или пианистах. С крепостью и объемом голоса связан также и репертуар певца. Мои цели связаны именно с расширением репертуара.
Мне недоступно волшебство, но если б я был волшебником, то сделал бы так, чтобы непоющие люди никогда не давали советов по пению певцам. Ни по пению, ни по диете, ни по способу лечения ангины.
— Какое ваше самое первое яркое впечатление от музыки?
— Когда я был в детском саду под Пушкином, я заболел ангиной и пропустил много репетиций музыкального праздника, который готовился к 23 февраля и 8 марта. Когда я пришел в садик после болезни, воспитательница не разрешила мне выступать вместе с другими детьми. Я очень переживал. Но потом нянечка дала мне из жалости ложки, и я исполнил на них виртуозное соло, показав незаурядное чувство ритма. После этого мне разрешили играть в мини-оркестре старшей группы, и я оказался очень нужным звеном, так как хорошо попадал в первую долю, чего не мог делать оркестр. За это мне дали спеть песню «Ты не бойся мама, я с тобой». Я выходил вперед и пел сам все два куплета про бронетранспортер и что-то еще… Помню моих молодых родителей в зале на концерте. Это была моя первая музыка.
— Что самое трудное в профессии и самое трудное в жизни?
— Самое сложное в профессии — постоянно доказывать свою работоспособность, беспрерывно быть собранным. А для «вольных художников», как я, — это поиск работы и неизвестность завтрашнего дня. К этому привыкаешь, но это всегда живет в сознании. Наша жизнь — это наша профессия, наши роли, выстраданные и выношенные с большим трудом.
— Чем бы вы занимались, если бы не были музыкантом?
— Если не музыка, то, наверное, архитектура. Я очень люблю рисовать дома, дворцы и соборы.
— Вы довольно рано уехали из России, и — спустя почти 20 лет — решили вернуться. Что послужило толчком для первого и для второго решений?
— Толчком к отъезду послужила сама возможность выезда и обучения на Западе. В девяностые будто свободой пахнуло. Поехал, за 20 лет жил в четырех странах, увидел еще сорок. Когда больше там ничто не держало, я стал ездить в гости в Петербург. Мне понравилось, друзья уговорили, и я вернулся — на ту же улицу в центре, где вырос. Теперь езжу по миру отсюда.
— Вы исполняете духовную музыку на концертах, есть ли желание петь в церкви за богослужением? В русской духовной музыке для баса просто раздолье…
— Благодаря другу-однокашнику Льву Дунаеву я пришел в Исаакиевский собор. Он регент, замечательный музыкант и дирижер. Лев рассказал мне про службы и пригласил петь. И теперь, когда я приезжаю в Петербург, то всегда пою Всенощную и Литургию в Исаакиевском соборе. Мне оказывают честь и дают петь соло.
Духовное пение для меня самое волнительное. На этой музыке я вырос как музыкант, много исполнял ее, когда в конце 1980-х у нас появилась возможность вновь прикоснуться к церковным богослужениям. Я очень скучал по ней на Западе, и вот, как только вернулся, стал наверстывать упущенное. Возвращаясь к мечтам, одна из самых больших — записать диск духовной музыки с хором. Хотелось бы сделать что-то особенное, светлое, что-то, что поможет и успокоит, утвердит веру и принесет радость тем, кто услышит эту музыку.
Денис Седов
— Пели ли вы в других храмах?
— Да, конечно. Мое музыкальное становление произошло именно в церковной музыке. Когда я езжу по миру, то на праздники всегда ищу православный собор, просто прихожу и спрашиваю, где регент и можно ли мне попеть. Сначала, конечно, они смотрят на меня очень подозрительно — кто я такой. Спрашивают, знаю ли я гласы, умею ли петь. Я отвечаю, что у меня низкий бас и обычно пою за вторых басов, потому что я октавист. А после службы всегда спрашивают, а не приду ли я еще и в субботу, и в воскресенье.
Например, на Пасху я пел в Сиэтле в православном соборе, и батюшка подарил мне икону с благодарностью от паствы и священнослужителей. То есть они очень по-доброму отнеслись к моему музицированию. Во многих других городах тоже удавалось попеть в храмах — в Ванкувере, в Нью-Йорке… Иногда мне предлагали деньги за пение за границей, но я всегда отказывался. Но чаще всего я не просто так прихожу в храм попеть. Вот в Петербурге я всегда пою со своими друзьями и коллегами, которые разными путями пришли в Церковь.
— А вы помните, как в первый раз оказались в храме?
— Я с бабушкой ходил в Никольский собор, напротив которого был рожден. На моей памяти он был действующим всегда. И помню, когда праздновали 1000-летие Крещения Руси в 1988 году (а я жил тогда на улице Глинки), я впервые увидел из своего окна крестный ход.
— В больших городах и в соборах принято, чтобы на службах пели профессиональные певцы. Но есть также и мнение, что слишком красивое пение отвлекает от молитвы. Как по-вашему, можно сочетать молитву и музыкальное искусство?
— Да, есть такое мнение. Я не буду спорить, но когда я пою на архиерейских службах, то замечаю, что высшие церковные чины любят именно красоту звука, красивые голоса и стильное пение. Хотя бывало, что я пел и на непрофессиональных клиросах, но всё равно считаю, что Господь дал мне этот голос и я им служу. То есть я не вижу, какие могут быть ко мне претензии. Русская Православная Церковь и певчие в ней — это одно неразрывное целое. Невозможно себе представить, чтобы Церковь была без певчих. Я ходил на богослужение в Буэнос-Айресе, где поют без нот, по крюкам. Там есть 2–3 православные семьи, которые живут в Аргентине уже много десятков лет и поют всей семьей. Мне показалось настолько странным, что они не принимают общепринятых гласов, определенных музыкальных номеров, известных всем — например, «Херувимскую» Бортнянского. И когда я пришел в этот храм, мне недоставало именно музыки. Я думаю, что музыка в храме — это ступенька к просветлению, к святости, к молитве. Это помощь в погружении в молитву. Чтобы мир, из которого ты пришел в храм, остался позади. Музыка сразу помогает погрузиться в атмосферу возвышенности.
— Вы согласны с тем, что песенная культура в России пришла в упадок?
— Конечно, ведь музыкой не заработать денег, поэтому она никому не интересна…
— Мамы не умеют петь колыбельные, в школах сокращают количество уроков музыки, взрослые перестали петь за столом…
— Ну, я знаю таких людей, которые и сейчас поют за праздничным столом. Но про общую тенденцию — я думаю, что это вообще связано с упадком интеллигенции. Потому что когда ее чуть-чуть разрешают, в России всегда происходит всплеск культуры, как в XIX веке. Деятели культуры того времени создали базу, на которой созидалось искусство первой половины ХХ века. А с исчезновением интеллигенции как социального класса в Советском Союзе эта культура, может быть, действительно пошла на спад. Но в той ситуации, в которой мы сейчас находимся и в которой музыкой никак не заработать, мало людей становятся музыкантами.
На самом деле искусство — это призвание. И тот, кто был призван Богом это делать, он будет это делать, невзирая ни на что. И будет учить своих детей петь, как я учу своего сына. И оказывается, что и сегодня достаточно певцов, чьи дети поют и знают службу, и несут дальше и искусство, и молитву.
