Акриловые фрески

Как-то с друзьями-художниками мы делали благотворительную выставку. Об ангелах. Мы создавали пространство, где люди могли бы взглянуть на эти бесплотные существа, почувствовать себя внутри ангельского хора. Параллельно мне предложили от «Петербургских родителей» координировать проект «Художники-детям». Одно повлияло на другое. Я согласилась.

Друзья готовы были в этом участвовать. Я нашла деньги на краски. Мы шли на ощупь, опытным путем. С трудом преодолевали недоверие администрации больницы. Не сразу, постепенно начинали понимать, какие рисунки нужны детям. Мы каждый день тогда делали открытия. Сначала рисовали почти наобум. Потом по реакции детей стали понимать — надо вот так. Вот так им понятно, так они видят, что это делается специально для них.

Мы повесили объявление на сайте. О нас сделали сюжет на телевидении, о нас узнали. И в проект стали приходить люди — удивительные, прекрасные, талантливые. И их много.

Сюжеты часто определяет администрация. Одна заведующая отделением в детской больнице захотела вдруг, чтобы мы нарисовали гусеницу. Почему именно гусеницу? Непонятно. Но вот нравились ей эти существа.

Я попросила ребят как следует проработать эскизы. Так, чтобы это было интересно детям. И в результате у нас такая гусеница получилась, что все детки старались сфотографироваться на ее фоне. А потом, когда эта заведующая получила другое назначение, она первым делом позвонила мне, чтобы сделать роспись новых помещений. В этот раз — уже без гусениц.

С каждым новым художником у нас появлялись новые сюжеты, новые персонажи. Но важно, чтобы эти картины не превращались в самовыражение (а такое случалось), важно, чтобы мы рисовали именно для детей, для их радости, тепла. При этом сами дети обычно просят то, что они видели в телевизоре. От Человека-паука и прочих героев комиксов нам довольно часто приходится отказываться.

Однажды в наших работах еще раз появились ангелы. От рака умерла девочка Саша, приемный ребенок. В память о ней на больничных стенах появились эти бесплотные существа. Так получилось само собой. Персонал не очень хорошо это воспринял: зачем тут напоминание о смерти? Я, как могла, их успокоила: ну, считайте, что это просто кудрявая девочка с крыльями. Ничего страшного, говорила я, она почти земная. Почти.

Да, я верующий человек. Но, наверное, не очень церковный. Мы нечасто говорим о вере в волонтерских кругах. Бывает, что человек сам об этом рассказывает, когда для него это важно. Так было, например, с замечательной художницей Ксенией Шолкиной, которая сразу сказала — я православный человек, я хочу помогать. И я знаю, что два человека из нашего проекта параллельно расписывают православный храм.

В то же время, я не очень понимаю, когда мне в качестве мотива для занятия волонтерством называют волю Божию. Я говорю: ну хорошо, Бог велел помогать, но об этом знают все, а пришли к нам именно вы. Что вас лично заставило откликнуться на эту заповедь? Вот так, мне кажется, гораздо предметнее получается разговор.

А творчество никаких кон­­фессио­­нальных преград не имеет. Вот два художника, они могут быть разных вероисповеданий, но они работают вместе и понимают друг друга с полувзгляда. Им не нужно спорить или обсуждать вопросы веры, потому что у них одна цель, они сходятся в главном.

Однажды я ехала в деревню, по дороге свернула в Александро-Свирский монастырь. Время было позднее, храм закрыт, но открыта монастырская лавка. Я хотела зайти купить ребенку книжку. Подхожу к двери, а мне женщина: извините, мы уже закрыты. Я говорю, как жалко, не успела. А она в ответ — подождите. И выносит два пакета книжек, икон, свечей. Она положила в эти пакеты все, что успела, без всяких денег. Я недоумеваю: вы, наверное, с кем-то меня перепутали, вы кого-то ждали? Она говорит — нет, это вам. Бог дает, и вы давайте.

Это очень рядом с той деятельностью, которую я сейчас веду. Бог дает, а мы еще и сопротивляемся. Я ведь еще и отказывалась от этого добра. А она: да берите же, это вам! Все, что было, почти все я раздарила. Куда мне столько. Оставила только книжку и икону — до сих пор стоит.

Для меня это было чем-то вроде знамения. Дает — и вы давайте.

На любую просьбу всегда есть люди, которые отзовутся. Просто мы приучили себя думать, что наши проблемы никого больше не касаются. Запрещаем себе говорить вслух о своих нуждах. Поэтому даже молиться о помощи люди себе не дают.

А молиться нужно, и просить о помощи тоже. Бог никогда не откажет.

Я заяц, но это не так уж и важно. Я воображаемый. Я родился в голове у одной художницы, и она оставила меня на стене в детской больнице. Нарисовала. Я стал смешно таращиться на всех, кто проходил мимо. Или кого мимо проносили. На детей, в основном. А они смотрели на меня.

Были такие дети, которые с родителями, и такие, у которых родителей не было. Первые не похожи на вторых. Дети с родителями фотографировались возле меня. Они смотрели недоверчиво, когда им говорили: смотри, зайка не плачет, а ты плачешь. Они смеялись на то, как я таращусь, хохотали и показывали пальцами. Они слушали маленькие истории про меня, которые им рассказывали мамы. Мамам легко было рассказывать — меня специально так задумала моя художница. И про меня спорили — где я живу и что ем. А один трехлетний мальчик и вовсе не верил, что мы с напарником зайцы, и упорно называл нас рогатыми ослами. Пускай ослы, это не так уж и важно.

Дети, у которых нет мам, смотрели на меня по-другому. Многие вообще непонятно как смотрели и о чем думали. Мне кажется, некоторые из них просто не знали, что про меня думать. Не было мам, которые бы сказали им, что я смешной, или что я добрый, или какой-то еще. И они не видели раньше рисованных существ, им не с кем было меня сравнить. Я потом встречался с такими детьми, уже подросшими. Это страшно было, но про это потом.

Были дети, которые подходили ко мне и гладили. Гладили стену, на которой я нарисован. И были такие, которые со мной разговаривали. Это редко кто видел из взрослых. Они со мной говорили, а я ничего не умел им сказать в ответ, я только смешно таращился. Я ведь вообще ничего, кроме этого, делать не умею. Но я всё слышу — всё, что эти дети мне говорят. И мне жалко, что этого не слышат люди.

Сначала я боялся, что навсегда останусь в этом месте, в этой позе на этой стене. Но оказалось, что я продолжаю жить в голове у своей художницы. И она разрешала мне выходить наружу и оставаться на стенах в детских домах, приютах и интернатах, куда она приезжала рисовать — одна или с товарищами. Так у меня появлялись друзья и соседи по стене: слон, жираф, лиса, ежик. И я видел, что рисуют другие люди, видел причудливые цветы и деревья, воздушные шары, рыб, бабочек, церкви и города с башнями.

Я немного познакомился с людьми, которые нас рисуют. Это очень хорошие люди, хотя и очень разные. Есть совсем взрослые, вырастившие детей, занявшие вполне себе важные посты в своем взрослом мире. Они многого уже добились, и им захотелось сделать что-то еще, что-то нужное, чего просила душа. Далеко не все из них умеют рисовать, но тут находится дело для каждого. Так появляемся на свет мы.

Есть и другие: молодые, светлые, чистые, но с какой-то смутной жаждой внутри. Может быть, кому-то из них не хватает в жизни общения, смысла или любви. Собственно, этого всем не хватает, но большинство справляются обычными повседневными средствами. А эти ребята — нет. И вот они едут в детские дома и больницы. И снова появляемся мы.

А еще бывает, человека глубоко ранит то, с чем он сталкивается в этих печальных местах. Иногда достаточно просто увидеть, как дети, у которых нет мам, разговаривают с нами, нарисованными существами на стенах. И человек надолго теряет покой. Забывает себя, жертвует временем, работой, деньгами, меньше бывает с близкими. Он рисует и рисует, как будто не может остановиться, пока остаются в мире эти убогие голые стены сиротских домов. Жалко таких раненых, хотя так появляются на свет, может быть, лучшие из нас — зайцев.

Мы смотрим на детей с десятков стен. Мало кто из обычных людей представляет, насколько этих стен много, насколько они печальны. В одном из интернатов мы специально забрались очень высоко, чтобы могли нас видеть дети, которые там живут, не вставая с кроватей. А еще в одном мы вообще не уверены, что нас видят, потому что дети там пребывают в своих собственных сломанных психических мирах. Есть детские дома, где поверх нас пишут ругательства, пририсовывают гадости, а это очень больно.

Про нас, нарисованных, взрослые говорят много хорошего, но и плохое говорят: что мы скопированы из второсортных мультиков, что сделаны наспех. И в этом есть, может быть, правда, но я вот такой, какой есть. Я сделан от чистого сердца. Других зайцев тут не научились пока рисовать. И если не пустить меня на стену, то дети останутся один на один с обшарпанной казенной серостью. Нет уж, пусть лучше я буду.

Ведь я знаю то, чего не знает никто из умных и сильных взрослых людей. Я слышал слова, которые дети, оставшиеся без мам, шепчут рисованным существам на стенах. Я думаю, если бы сильные и умные тоже слышали это, то не смогли бы жить как раньше, не смогли бы важничать на своих сессиях и собраниях. Не смогли бы приезжать в детские дома с коробками подарков, улыбаться, фотографироваться для корпоративных газет и навсегда уезжать обратно. Мне кажется, что они бы сделали сразу что-то очень важное и нужное. Сделали бы что-то с детьми, с собой, с миром. Ведь только они это могут. А я могу только весело таращиться со стены.

Хотя иногда и это немало.