Крещение. Высоцкий. Восходящие потоки
…Инициация – поворот в жизни человека, когда он становится тем, чем не был, и узнает на опыте то, чего доселе не видал и не ведал. Если слово «человек» заменить словом «личность» или его более глубоким словом «ипостась», то какое слово найти для того, чтобы обозначить таинственное схождение Бога-Слова в мир?
Раздел: Lingua Sacra
Владимир Высоцкий
«Хотящий быти воплощенным» – воистину прекрасная, стремительная глагольная конструкция церковнославянского языка, отражает стремления Слова Божия к обитанию с нами. Он стремится обитать с нами, несмотря ни на что – ни на неверность Адама и Евы, ни на братоубийство Каина, ни на неверность человечества. Он стремится к этому даже несмотря на то, что избранный и выведенный избавителем-Моисеем – спасителем, спасенным дочерью фараонов из вод Нильских, – народ «имеет других богов Ему в лицо». Он стремится к воплощению. Стремиться стать, чем не был – восприять природу человека. Что это? Инициация Бога? Что это за «страшное еже о нас таинство»?
Он взял всё наше, чтобы мы взяли всё, что Его? И Он – «весь в Своем, весь в нашем» (свт. Лев Великий). Бог решается – о нет, это слишком слабое слово! – Он не решается, а стремится, мчится, хочет быть воплощенным – чтобы человек восстал. Встал, поднялся, взошел туда, откуда ниспал. Он таинственно снисходил – о, какое медленное слово, отягощенное призвуком презрительного взирания сверху вниз! – нет, Он таинственно мчался в творение.
И когда уже было почти все потеряно, и надежды не было, восхотела Его принять Мариам. И Он нашел прибежище, Он, одинокий, мчащийся к творению, таинственно выходящий из Себя. Что за безумие! И потом Его будут считать безумцем! (Мк. 3,21: «И, услышав, ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя»).
…Есть икона «Утоли моя печали». На колене Девы Мариам, Матери Христа, лежит Он – Новый Спаситель Моисей, контуры ее мафория образуют корзинку. Более явственно видна эта корзина на иконах Рождества. «Корзина Моисея» – так называют в Британии переносную люльку. Каждый младенец – маленький Моисей, малыш, прошедший инициацию родов, так похожую на смерть…
Если искать сопоставления человеческого опыта и – страшно сказать – Божественной жизни, то вот что вспоминается первым: то, что зовется в нашем опыте «смирением», по отношению к Богу называется «кенозис». Смирение Бога – кенозис. Стремление вниз, из-за пределов мира, навстречу Своей, но не принимающей Его, холодной твари, отвращающей от Него лице свое. Мир ждал Его – и мир не ждал Его, и не принял Его. Но кто-то – принял Его. И в этом парадокс самого парадоксального из Евангелий – Евангелия от Иоанна…
***
Не есть ли инициация – попытка прикосновения к божественной жизни, к ее грани, точнее, ко грани ее тайны? И тогда поэт-мифотворец (именно потому, что не-мифотворец – не поэт) выговаривает общую тайну, «из сокровенного горнила», где кипят первообразы встречи, где есть, по Максиму Исповеднику, логосы времен и сроков, логос Воплощения, логос Пасхального тридневия, логос Воскресения – как осуществленные желания Хотящего быти Воплощенным.
Что может младенец рассказать о своем пришествии в мир? Не падает же, действительно, его душа по его выбору в ту или иную ждущую его утробу? Не по своему же выбору он выходит на свет через свои страдания в родовых путях матери и родовые страдания ее? Значит, не здесь надо искать образы и богоприличные слова для Инициации инициаций.
Весь в Своем, весь в нашем… Как Он воплощался? Только поэзия, говорящая на языке мифа, расскажет – и одновременно сохранит тайну.
Расскажет – взяв совсем непривычный образ.
Иосиф Бродский говорил о Младенце, открывшем глаза на земле и узнающем в далекой звезде – «взгляд Отца». Но эта статичность («лежал Младенец и дары лежали»), тишина, отдаленность – не вся правда о кенотической инициации Бога Слова Воплощенного. Есть и другое стихотворение-песня. Не о Рождестве. О человеке.
…Я не слышала этой песни до 30 лет, и когда услышала ее – случайно, благодаря дочери одной моей пациентки, подвозившей меня холодной, после-Крещенской ночью домой, – замолчала и не могла говорить от изумления.
Итак…
«Беспримерный прыжок из глубин стратосферы».
Герой мифа шагает из одного мира в другой – неважно, что стратосфера, по научным понятиям, не так уж высоко от земли. Стратосфера – совершенно не земля. Герой переходит «слабости грань», и образ посылающего его двоится. Здесь и сонный, провожающий его бранным словом инструктор, и «Смелее, сынок» – слова, которые слышит герой на самом деле. Итак, герой вступает в инициацию: «Я шагнул в никуда». Вспоминается другой герой – уже не стихотворения, а повести-мифа, – герой «Космической трилогии» Льюиса Рэнсом...
Он шагнул – за пределы мира – или в пределы мира? Иного мира? И что с ним происходит, какая метаморфоза?
«И оборвали крик мой, и обожгли мне щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки
И звук обратно в печень мне вогнали вновь на вдохе…»
Герой инициации становится беспомощным, теряет полностью свою силу и мужественность (обривание щек). Печень, самый главный орган плода, становится и здесь самым главным органом инициируемого – не сердце, нет. Здесь есть лишь печень и вогнанный вовнутрь крик.
Плод нем и бессилен. Он погружен в молчащее неведение:
«Есть ли в этом паденьи какой-то резон,
Я узнаю потом…»
Мир, в который попадает инициируемый (повторяю, что я говорю о герое мифа – и не более того), – странен, он сродни «тени безликой химеры»:
«То валился в лицо мне земной горизонт,
То шарахались вниз облака».
Эту песню – песнь инициируемого – надо слышать и слушать (у нее есть много вариантов, и акценты в них расставлены по-разному – автор импровизирует, говоря о своем опыте). Тогда рефрен о «восходящих потоках», вечных, бесчеловечных, веселых и бездушных, как космос античности, становится страшен и глубок.
Увлечение нечеловеческой и нелепой пляской в потоках прерывается воспоминанием героя о «цели» – о том, ради чего он проходит, «пробивается через воздушную тьму» и уходит в свободное смертельное паденье. Ветер-искуситель нашептывает ему пленительный отказ от того, что герой имеет совершить, – он предлагает смерть и легкость средь восходящих бездушных потоков после мучительного и вынужденного молчания среди потоков – невидимых, встречных, идущих против воли и жизни инициируемого героя.
Он отвергает искушение, становится «некрасивым» – «горбатым с двух сторон». Инициация уродует его – вспомним инициации аборигенов Австралии, где самое малое уродство – выбитый передний зуб, о прочем умолчим.
***
«А мы ни во что ставили Его – не было в Нем ни вида, ни доброты, ни красоты, ни величия» (Ис. 53:2).
Кто узнал бы в этом Человеке, выведенном после бичевания Пилатом, в Иисусе под тяжестью Креста и в Иисусе на Кресте – явление Бога Моисеевой купины?
Для этого совершалось устремление от всех веков – для этого присно шагают Ангелы рублевской Троицы – шагают вниз, в творимый мир, вне-положный Им.
Сошедший – это Тот, Кто потом восшел. Сошедший…
Сошедший в материю, в тварный мир, во вне-положное Ему…
«Как это может быть?» – спросила Мариам, стоя у колодца, протягивая не к Ангелу, а вверх руку с веретеном и червленой нитью.
Вверху – разрывается Небо-чрево, Святое и Страшное. То Небо, которое в Евангелии от Матфея заменяет в молчаливом иудейском благочестии слово «Бог».
Из чрева прежде денницы Я родил Тебя… Ты – иерей вовек, Ты – жрец.
Жертва и Жрец, Приносящий и Приносимый.
Жертвы не восхотел Ты, но совершил Мне тело. Тогда Я сказал: се, приидох, в главизне книжной написано есть о Мне, еже совершить волю Твою, Боже, и закон Твой – посреде чрева Моего (Пс. 39, 8).
Начало Креста Христова – уже Его Воплощение. Он будет страдать плотью, воспринятой от Мариам.
– Взгляни! – пророчески произнесла Мариам-дева. – Я – Раба Господня. Исаия писал о Рабе Господнем. Это исполнилось ныне на Мне, Деве, а как – не знаю. Эвед Яхве, Раб Господень, соделает Свое дело, униженный, убитый, и Он пришел, и Я, Раба Господня, приняла Его. Страшно слово это, ибо на смерть идет Он, и Я иду вместе с Ним. Раб Господень пришел, когда нашлась Раба Господня, отдавшая Себя без остатка для исполнения правды Бога Живого. А это означает – добровольно избранную, как то, без чего невозможно жить и остаться человеком, жертву и смерть. Вспоминайте Бат-Эфту, Дочь Иеффая.
До этого… что было до этого?
Скорбь Бога, страдания бесстрастного, Хотящего быти воплощенным.
«Когда утешусь Я в горести моей! сердце мое изныло во Мне. Вот, слышу вопль дщери народа Моего из дальней страны: разве нет Господа на Сионе? разве нет Царя его на нем? – Зачем они подвигли Меня на гнев своими идолами, чужеземными, ничтожными?» (Иер. 8, 8-9)
***
Отвергнув искушение ветра, инициируемый герой песни рвет кольцо парашюта – «выстрел купола, стоп». Огромное, тканое, надежное, нежное лоно купола раскрывается над ним. Схождение совершилось. Среди недругов, которыми он был окружен, – по его же выбору – появился верный друг, купол, тканая материя, покрывающий и защищающий его, и с ним пришли другие потоки, открывающие веки, «исполненные забот о человеке», том человеке, которым стал инициированный. Он открывает глаза и пьет… Воздух густеет – инициируемый входит в новый мир, пронизанный и смертью, и добротой… Вверху – там, откуда герой сошел – «одиноки звезды». Это не глаза Отца, это оставленные со-товарищи, те «девяносто и девять», те легионы ангелов, которых уже не герой, но Первообраз не позвал Себе на помощь…
***
На иконах Богоявления Христос стоит в водах Иордана, словно в веретене: плоть облекает Его на наших глазах. Это икона и самого Крещения, и Рождества, и Благовещения, в древности называвшегося «Зачатие Христа».
Эта песня о парашютисте, о «летящем с высоты», об инициации высотой, инициации XX века – еще и приоткрытие тайны Воплощения, тайны, так много оспаривавшейся в веке двадцатом.
Воплощения Бога в смертоносную плоть мира и любящую утробу Мариам.
Потоки сначала смертоносные, потом отрывают веки... Как на иконах Крещения – Христос входит в воды смерти. Крещение-Рождество – уходит в смерть, в небытие, а Мариам, как дочь фараона, Батия, Его как Нового Моисея выхватывает, и Он открывает глаза.
На коптских и византийских иконах веретено воды такое, что страшно. Как плоть ткет оно Ему…
Крещение – это же и Воплощение, и Рождество, и Приход к людям – таков первоначальный праздник.
Новый Моисей в корзине, летит в бездну, и Его ловит и спасает Батия, благородная дочь фараона.
Потоки струятся вокруг него, Иордан, как лоно, полное вод, окружающих плод, и Предтеча делает повивальный жест – се, Сократ новый, а не только Илия! Упираясь в дно утробы – по представлениям древних, именно так происходило рождение, – Христос делает шаг, благословляя рукой Иордан. Но порой он делает другой жест – обращенный на Себя. Он свидетельствует о Себе. Он Бог Илии, Он Самый. И потоки, потоки, потоки струятся, не останавливаясь, веретеном твари вокруг Бога, «обнимая плотию крещаема Зиждителя, Демиурга твари. Тварь дает Ему себя – мы уже знаем из Рождества, что эти дары – звезда, вертеп и Мать-Дева. Он принимает все это и идет на служение твари, пройдя искушение сорока дней и искушение Гефсимании…
Вот Он – Новый Моисей! Он выходит из вод, подхваченный руками, корзиной-чревом, корзиной-сердцем, готовым для Бога, Новой дочери фараона, новой Батии, Спаситель спасенный – ибо женщина будет охранять Сильного, Бога Сильного, ставшего и молчаливым плодом, и плачущим ребенком, открывающим глаза и пьющим молоко из Ее грудей.
Ребенком, который пройдет все возрасты, чтобы все возрасты освятить.
И восходящие потоки с потоками горизонтальными чертят над притихшим миром Крест.
+++
Затяжной прыжок
Владимир Высоцкий
Хорошо, что за ревом не слышалось звука,
Что с позором своим был один на один.
Я замешкался возле открытого люка
И забыл пристегнуть карабин.
Мой инструктор помог и коленом пинок
Перейти этой слабости грань.
За обычное наше: «Смелее, сынок»
Принял я его сонную брань.
И оборвали крик мой, и обожгли мне щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
И звук обратно в печень мне вогнали вновь на вздохе
Веселые, беспечные воздушные потоки.
Я попал к ним в умелые, цепкие руки,
Мнут, швыряют меня, что хотят, то творят.
И с готовностью я сумасшедшие трюки
Выполняю, шутя, все подряд.
Есть ли в этом паденьи какой-то резон
Я узнаю потом, а пока,
То валился в лицо мне земной горизонт,
То шарахались вниз облака.
И обрывали крик мой, и выбривали щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки,
И вновь вгоняли в печень мне, упруги и жестоки,
Невидимые, встречные воздушные потоки.
Но рванул я кольцо на одном вдохновеньи,
Как рубаху от ворота или чеку.
Это было в случайном, свободном паденьи
Восемнадцать недолгих секунд.
А теперь некрасив я, горбат с двух сторон,
В каждом горбе спасительный шелк,
Я на цель устремлен, и влюблен, и влюблен
В затяжной, не случайный прыжок.
И обрывают крик мой, и выбривают щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
И проникают в печень мне на выдохе и вдохе
Бездушные и вечные воздушные потоки.
Беспримерный прыжок из глубин стратосферы.
По сигналу «Пошел!» Я шагнул в никуда.
За невидимой тенью безликой химеры,
За свободным паденьем айда.
Я пробьюсь сквозь воздушную тьму,
Хоть условья паденья не те.
Но и падать свободно нельзя потому,
Что мы падаем не в пустоте.
И обрывают крик мой, и выбривают щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
На мне мешки заплечные, встречаю руки в боки
Прямые, безупречные воздушные потоки.
Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно:
«Не тяни за кольцо, скоро легкость придет».
До земли триста метров, сейчас будет поздно.
Ветер врет, обязательно врет.
Стропы рвут меня вверх, выстрел купола, стоп.
И как не было этих минут,
Нет свободных падений с высот,
Но зато есть свобода раскрыть парашют.
Мне охлаждают щеки и открывают веки,
Исполнены потоки забот о человеке.
Глазею ввысь печально я, там звезды одиноки,
И пью горизонтальные воздушные потоки.
***
Помяни, Христе, раба Твоего Владимира +
Он взял всё наше, чтобы мы взяли всё, что Его? И Он – «весь в Своем, весь в нашем» (свт. Лев Великий). Бог решается – о нет, это слишком слабое слово! – Он не решается, а стремится, мчится, хочет быть воплощенным – чтобы человек восстал. Встал, поднялся, взошел туда, откуда ниспал. Он таинственно снисходил – о, какое медленное слово, отягощенное призвуком презрительного взирания сверху вниз! – нет, Он таинственно мчался в творение.
И когда уже было почти все потеряно, и надежды не было, восхотела Его принять Мариам. И Он нашел прибежище, Он, одинокий, мчащийся к творению, таинственно выходящий из Себя. Что за безумие! И потом Его будут считать безумцем! (Мк. 3,21: «И, услышав, ближние Его пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя»).
…Есть икона «Утоли моя печали». На колене Девы Мариам, Матери Христа, лежит Он – Новый Спаситель Моисей, контуры ее мафория образуют корзинку. Более явственно видна эта корзина на иконах Рождества. «Корзина Моисея» – так называют в Британии переносную люльку. Каждый младенец – маленький Моисей, малыш, прошедший инициацию родов, так похожую на смерть…
Икона Божией Матери "Утоли моя печали". XIX век.
Если искать сопоставления человеческого опыта и – страшно сказать – Божественной жизни, то вот что вспоминается первым: то, что зовется в нашем опыте «смирением», по отношению к Богу называется «кенозис». Смирение Бога – кенозис. Стремление вниз, из-за пределов мира, навстречу Своей, но не принимающей Его, холодной твари, отвращающей от Него лице свое. Мир ждал Его – и мир не ждал Его, и не принял Его. Но кто-то – принял Его. И в этом парадокс самого парадоксального из Евангелий – Евангелия от Иоанна…
***
Не есть ли инициация – попытка прикосновения к божественной жизни, к ее грани, точнее, ко грани ее тайны? И тогда поэт-мифотворец (именно потому, что не-мифотворец – не поэт) выговаривает общую тайну, «из сокровенного горнила», где кипят первообразы встречи, где есть, по Максиму Исповеднику, логосы времен и сроков, логос Воплощения, логос Пасхального тридневия, логос Воскресения – как осуществленные желания Хотящего быти Воплощенным.
Что может младенец рассказать о своем пришествии в мир? Не падает же, действительно, его душа по его выбору в ту или иную ждущую его утробу? Не по своему же выбору он выходит на свет через свои страдания в родовых путях матери и родовые страдания ее? Значит, не здесь надо искать образы и богоприличные слова для Инициации инициаций.
Весь в Своем, весь в нашем… Как Он воплощался? Только поэзия, говорящая на языке мифа, расскажет – и одновременно сохранит тайну.
Расскажет – взяв совсем непривычный образ.
Иосиф Бродский говорил о Младенце, открывшем глаза на земле и узнающем в далекой звезде – «взгляд Отца». Но эта статичность («лежал Младенец и дары лежали»), тишина, отдаленность – не вся правда о кенотической инициации Бога Слова Воплощенного. Есть и другое стихотворение-песня. Не о Рождестве. О человеке.
…Я не слышала этой песни до 30 лет, и когда услышала ее – случайно, благодаря дочери одной моей пациентки, подвозившей меня холодной, после-Крещенской ночью домой, – замолчала и не могла говорить от изумления.
Итак…
«Беспримерный прыжок из глубин стратосферы».
Герой мифа шагает из одного мира в другой – неважно, что стратосфера, по научным понятиям, не так уж высоко от земли. Стратосфера – совершенно не земля. Герой переходит «слабости грань», и образ посылающего его двоится. Здесь и сонный, провожающий его бранным словом инструктор, и «Смелее, сынок» – слова, которые слышит герой на самом деле. Итак, герой вступает в инициацию: «Я шагнул в никуда». Вспоминается другой герой – уже не стихотворения, а повести-мифа, – герой «Космической трилогии» Льюиса Рэнсом...
Он шагнул – за пределы мира – или в пределы мира? Иного мира? И что с ним происходит, какая метаморфоза?
«И оборвали крик мой, и обожгли мне щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки
И звук обратно в печень мне вогнали вновь на вдохе…»
Владимир Высоцкий
Герой инициации становится беспомощным, теряет полностью свою силу и мужественность (обривание щек). Печень, самый главный орган плода, становится и здесь самым главным органом инициируемого – не сердце, нет. Здесь есть лишь печень и вогнанный вовнутрь крик.
Плод нем и бессилен. Он погружен в молчащее неведение:
«Есть ли в этом паденьи какой-то резон,
Я узнаю потом…»
Мир, в который попадает инициируемый (повторяю, что я говорю о герое мифа – и не более того), – странен, он сродни «тени безликой химеры»:
«То валился в лицо мне земной горизонт,
То шарахались вниз облака».
Эту песню – песнь инициируемого – надо слышать и слушать (у нее есть много вариантов, и акценты в них расставлены по-разному – автор импровизирует, говоря о своем опыте). Тогда рефрен о «восходящих потоках», вечных, бесчеловечных, веселых и бездушных, как космос античности, становится страшен и глубок.
Увлечение нечеловеческой и нелепой пляской в потоках прерывается воспоминанием героя о «цели» – о том, ради чего он проходит, «пробивается через воздушную тьму» и уходит в свободное смертельное паденье. Ветер-искуситель нашептывает ему пленительный отказ от того, что герой имеет совершить, – он предлагает смерть и легкость средь восходящих бездушных потоков после мучительного и вынужденного молчания среди потоков – невидимых, встречных, идущих против воли и жизни инициируемого героя.
Он отвергает искушение, становится «некрасивым» – «горбатым с двух сторон». Инициация уродует его – вспомним инициации аборигенов Австралии, где самое малое уродство – выбитый передний зуб, о прочем умолчим.
***
«А мы ни во что ставили Его – не было в Нем ни вида, ни доброты, ни красоты, ни величия» (Ис. 53:2).
Кто узнал бы в этом Человеке, выведенном после бичевания Пилатом, в Иисусе под тяжестью Креста и в Иисусе на Кресте – явление Бога Моисеевой купины?
Для этого совершалось устремление от всех веков – для этого присно шагают Ангелы рублевской Троицы – шагают вниз, в творимый мир, вне-положный Им.
Сошедший – это Тот, Кто потом восшел. Сошедший…
Сошедший в материю, в тварный мир, во вне-положное Ему…
«Как это может быть?» – спросила Мариам, стоя у колодца, протягивая не к Ангелу, а вверх руку с веретеном и червленой нитью.
Вверху – разрывается Небо-чрево, Святое и Страшное. То Небо, которое в Евангелии от Матфея заменяет в молчаливом иудейском благочестии слово «Бог».
Из чрева прежде денницы Я родил Тебя… Ты – иерей вовек, Ты – жрец.
Жертва и Жрец, Приносящий и Приносимый.
Жертвы не восхотел Ты, но совершил Мне тело. Тогда Я сказал: се, приидох, в главизне книжной написано есть о Мне, еже совершить волю Твою, Боже, и закон Твой – посреде чрева Моего (Пс. 39, 8).
Начало Креста Христова – уже Его Воплощение. Он будет страдать плотью, воспринятой от Мариам.
– Взгляни! – пророчески произнесла Мариам-дева. – Я – Раба Господня. Исаия писал о Рабе Господнем. Это исполнилось ныне на Мне, Деве, а как – не знаю. Эвед Яхве, Раб Господень, соделает Свое дело, униженный, убитый, и Он пришел, и Я, Раба Господня, приняла Его. Страшно слово это, ибо на смерть идет Он, и Я иду вместе с Ним. Раб Господень пришел, когда нашлась Раба Господня, отдавшая Себя без остатка для исполнения правды Бога Живого. А это означает – добровольно избранную, как то, без чего невозможно жить и остаться человеком, жертву и смерть. Вспоминайте Бат-Эфту, Дочь Иеффая.
Икона Благовещения на Царских вратах храма-часовни Новомучеников и исповедников Российских на Миргородской улице
До этого… что было до этого?
Скорбь Бога, страдания бесстрастного, Хотящего быти воплощенным.
«Когда утешусь Я в горести моей! сердце мое изныло во Мне. Вот, слышу вопль дщери народа Моего из дальней страны: разве нет Господа на Сионе? разве нет Царя его на нем? – Зачем они подвигли Меня на гнев своими идолами, чужеземными, ничтожными?» (Иер. 8, 8-9)
***
Отвергнув искушение ветра, инициируемый герой песни рвет кольцо парашюта – «выстрел купола, стоп». Огромное, тканое, надежное, нежное лоно купола раскрывается над ним. Схождение совершилось. Среди недругов, которыми он был окружен, – по его же выбору – появился верный друг, купол, тканая материя, покрывающий и защищающий его, и с ним пришли другие потоки, открывающие веки, «исполненные забот о человеке», том человеке, которым стал инициированный. Он открывает глаза и пьет… Воздух густеет – инициируемый входит в новый мир, пронизанный и смертью, и добротой… Вверху – там, откуда герой сошел – «одиноки звезды». Это не глаза Отца, это оставленные со-товарищи, те «девяносто и девять», те легионы ангелов, которых уже не герой, но Первообраз не позвал Себе на помощь…
***
На иконах Богоявления Христос стоит в водах Иордана, словно в веретене: плоть облекает Его на наших глазах. Это икона и самого Крещения, и Рождества, и Благовещения, в древности называвшегося «Зачатие Христа».
Эта песня о парашютисте, о «летящем с высоты», об инициации высотой, инициации XX века – еще и приоткрытие тайны Воплощения, тайны, так много оспаривавшейся в веке двадцатом.
Воплощения Бога в смертоносную плоть мира и любящую утробу Мариам.
Потоки сначала смертоносные, потом отрывают веки... Как на иконах Крещения – Христос входит в воды смерти. Крещение-Рождество – уходит в смерть, в небытие, а Мариам, как дочь фараона, Батия, Его как Нового Моисея выхватывает, и Он открывает глаза.
На коптских и византийских иконах веретено воды такое, что страшно. Как плоть ткет оно Ему…
Крещение Господне. Монастырь св. Луки. Мозаика. XI век
Крещение – это же и Воплощение, и Рождество, и Приход к людям – таков первоначальный праздник.
Новый Моисей в корзине, летит в бездну, и Его ловит и спасает Батия, благородная дочь фараона.
Потоки струятся вокруг него, Иордан, как лоно, полное вод, окружающих плод, и Предтеча делает повивальный жест – се, Сократ новый, а не только Илия! Упираясь в дно утробы – по представлениям древних, именно так происходило рождение, – Христос делает шаг, благословляя рукой Иордан. Но порой он делает другой жест – обращенный на Себя. Он свидетельствует о Себе. Он Бог Илии, Он Самый. И потоки, потоки, потоки струятся, не останавливаясь, веретеном твари вокруг Бога, «обнимая плотию крещаема Зиждителя, Демиурга твари. Тварь дает Ему себя – мы уже знаем из Рождества, что эти дары – звезда, вертеп и Мать-Дева. Он принимает все это и идет на служение твари, пройдя искушение сорока дней и искушение Гефсимании…
Вот Он – Новый Моисей! Он выходит из вод, подхваченный руками, корзиной-чревом, корзиной-сердцем, готовым для Бога, Новой дочери фараона, новой Батии, Спаситель спасенный – ибо женщина будет охранять Сильного, Бога Сильного, ставшего и молчаливым плодом, и плачущим ребенком, открывающим глаза и пьющим молоко из Ее грудей.
Ребенком, который пройдет все возрасты, чтобы все возрасты освятить.
И восходящие потоки с потоками горизонтальными чертят над притихшим миром Крест.
Крещение Господне. Афон
+++
Затяжной прыжок
Владимир Высоцкий
Хорошо, что за ревом не слышалось звука,
Что с позором своим был один на один.
Я замешкался возле открытого люка
И забыл пристегнуть карабин.
Мой инструктор помог и коленом пинок
Перейти этой слабости грань.
За обычное наше: «Смелее, сынок»
Принял я его сонную брань.
И оборвали крик мой, и обожгли мне щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
И звук обратно в печень мне вогнали вновь на вздохе
Веселые, беспечные воздушные потоки.
Я попал к ним в умелые, цепкие руки,
Мнут, швыряют меня, что хотят, то творят.
И с готовностью я сумасшедшие трюки
Выполняю, шутя, все подряд.
Есть ли в этом паденьи какой-то резон
Я узнаю потом, а пока,
То валился в лицо мне земной горизонт,
То шарахались вниз облака.
И обрывали крик мой, и выбривали щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки,
И вновь вгоняли в печень мне, упруги и жестоки,
Невидимые, встречные воздушные потоки.
Но рванул я кольцо на одном вдохновеньи,
Как рубаху от ворота или чеку.
Это было в случайном, свободном паденьи
Восемнадцать недолгих секунд.
А теперь некрасив я, горбат с двух сторон,
В каждом горбе спасительный шелк,
Я на цель устремлен, и влюблен, и влюблен
В затяжной, не случайный прыжок.
И обрывают крик мой, и выбривают щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
И проникают в печень мне на выдохе и вдохе
Бездушные и вечные воздушные потоки.
Беспримерный прыжок из глубин стратосферы.
По сигналу «Пошел!» Я шагнул в никуда.
За невидимой тенью безликой химеры,
За свободным паденьем айда.
Я пробьюсь сквозь воздушную тьму,
Хоть условья паденья не те.
Но и падать свободно нельзя потому,
Что мы падаем не в пустоте.
И обрывают крик мой, и выбривают щеки
Холодной острой бритвой восходящие потоки.
На мне мешки заплечные, встречаю руки в боки
Прямые, безупречные воздушные потоки.
Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно:
«Не тяни за кольцо, скоро легкость придет».
До земли триста метров, сейчас будет поздно.
Ветер врет, обязательно врет.
Стропы рвут меня вверх, выстрел купола, стоп.
И как не было этих минут,
Нет свободных падений с высот,
Но зато есть свобода раскрыть парашют.
Мне охлаждают щеки и открывают веки,
Исполнены потоки забот о человеке.
Глазею ввысь печально я, там звезды одиноки,
И пью горизонтальные воздушные потоки.
***
Помяни, Христе, раба Твоего Владимира +
