Так размыкается круг

«Вместо тепла — зелень стекла,/Вместо огня — дым./Из сетки календаря выхвачен день./Красное солнце сгорает дотла,/День догорает с ним./На пылающий город падает тень». В самой известной песне Виктора Цоя «Перемен!» открывается мир, в котором нет человека. Есть город, который никто не строил, есть календарь, который никто не вводил, — их существование совпадает с естественным течением времени, отмеряемым солнцем. На солнце смотрит поэт сквозь зеленое стеклышко и выносит вердикт «нет тепла… нет огня». Чьего тепла, чьего огня? Очевидно, человеческого.

Люди появляются во втором куплете: «Электрический свет продолжает наш день./И коробка от спичек пуста./Но на кухне синим цветком горит газ./Сигареты в руках, чай на столе, — эта схема проста./И больше нет ничего, все находится в нас». Мир освещается большим солнцем, а люди производят свет ночью и только для самих себя. Эти ночные, внемирные жители замкнуты друг на друге. Весь социум сосредоточен на маленькой кухне и никак с большим миром не связан. Перемены, которых «требуют наши сердца», — это, видимо, то, что должно вырасти из множества маленьких ночных кухонных сообществ — большое сообщество «дневного света», которое сможет сделать город местом жительства людей, соединить людей с миром.

Но дальше-то ничего не происходит: «Мы не можем похвастаться мудростью глаз/и умелыми жестами рук./Нам не нужно все это, чтобы друг друга понять./Сигареты в руках, чай на столе./ — Так замыкается круг. /И вдруг нам становится страшно что-то менять». Люди (настоящие, живые, понимающие друг друга), отрезанные родовыми фобиями от большого солнечного мира, продолжают потреблять «сигареты и чай на кухне». Круг, действительно, замкнулся.

Не хочется прилагать по отношению к Цою академический термин «социальная идентичность», но именно поиск этой идентичности — основное содержание почти всех его творений. По свидетельству Максима Пашкова (лидер группы «Палата № 6»), первая, написанная Цоем, песня была «Мои друзья». В ней фотографически зафиксировано душевное состояние поэта на 1981 год. «Пришел домой и как всегда опять один». Одиночество… Этот зверь — один из главных персонажей цоевского «романа в песнях». Поэт по-разному относится к нему: с досадой («Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти»), с иронией («все люди — братья, мы — седьмая вода»; «все кричат, что мы вместе… но не многие знают, в каком»), героически («Кто пойдет по следу одинокому?..»). В одной из песен Цой доводит идею одиночества до логического предела, показывая, что следствием разрыва всех социальных связей является самоубийство: «Я свой сын, свой отец, свой друг, свой враг,/Я боюсь сделать этот последний шаг». Однако ни насмешка над одиночеством, ни равнодушное принятие его, ни тем более самоубийство не представляются Цою достойным выбором. Он делает ставку на преодоление дурного самостояния: «Я не знаю как бы я жил,/если бы я жил один,/Осень (традиционный «пушкинский» образ одиночества. — Прим. авт.) — это просто красивая клетка,/Но в ней я уже, кажется, был…» Но преодоление за счет чего?

В «Моих друзьях» одиночество прерывается вспышками дружеских пирушек. Поэт понимает, что та естественная социальная среда, которую дарит молодость, не может перекрыть душевной пустоты. Но и «взрослые советы» Цоя тоже не устраивают: «Я… очень злюсь,/когда мне говорят, что жить вот так, как я сейчас, нельзя./Но почему? Ведь я живу…» Но если бы Цой остановился на дружбе, как на универсальном лекарстве от одиночества, не думаю, чтобы кто-нибудь вспомнил о нем через 30 лет.

Тогда, быть может, отношения между мужчиной и женщиной? Этой теме Цой тоже посвятил несколько песен. В них лирический герой переживает либо влюбленность («Все не так и все не то,/когда твоя девушка больна»), либо то, что обычно следует за влюбленностью — разочарование («Ты выглядишь так несовременно рядом со мной»). У Цоя нет и намека на свойственное панк-року презрение к «плотской любви», однако любовь как лекарство от вселенского одиночества ничуть не лучше дружбы: есть ценности более высокого порядка («Я хотел бы остаться с тобой…/Но высокая в небе звезда зовет меня в путь»).

Цой грезит о новой общности совсем другого типа. Это группа людей, объединенных ценностями, ради которых они готовы трудиться. Но это, конечно, не труд в обычном смысле слова, и не «взрослая работа на благо общества», отношение к которой высказано в юмористической песне «Без десяти» («Я должен придти к девяти на работу свою,/Но сейчас уже без десяти, а я только встаю»).

Специфика цоевского социума в том, что его члены готовы положить свои души ради достижения каких-то своих целей. Но не сугубо утилитарных, а каких-то высших. Поэтому образ прихоти, «индивидуального безумия», который встречается у поэта в некоторых ранних песнях («Я сажаю алюминиевые огурцы/на брезентовом поле», «Я знаю мое дерево в этом городе обречено,/Но я все свое время провожу рядом с ним») с 1988 года исчезает, и его замещает образ боевого братства. Я намеренно не буду цитировать здесь строчек этого периода «Кино», потому что «воинственные» песни Цоя и без того всем известны.

В какой войне это братство участвует, ответить очень легко, поскольку Цой написал об этом специальную песню: «… Где бы ты ни был,/Что бы ни делал,/Между землей и небом война». Конечно, поэт-воин и его единомышленники сражаются на стороне неба. Но за что они сражаются? «В наших глазах крики „Вперед!“/В наших глазах окрики „Стой!“/В наших глазах рождение дня/и смерть огня./В наших глазах звездная ночь./В наших глазах потерянный рай./В наших глазах закрытая дверь./Что тебе нужно? Выбирай!». Перед нами три оппозиции, причем в каждой первый элемент является «благом», а второй «злом». Если суммировать смыслы, получится, что целью бытия «боевого» социума является духовное развитие («Вперед!»), которое заключается в очеловечивании мира (вспомним метафору перехода от ночи ко дню в «Хочу перемен!»)и возвращении «потерянного рая», который каким-то образом связан с усыпанным звездами ночным небом.

Звезда для Цоя едва ли не главный символ высшего предназначения человека. Она объединяет одиноких и чужих друг другу пассажиров троллейбуса-человечества («Троллейбус»), она, падая на землю, проникает в человека и делает его удобоподвижным («Жизнь в стеклах», «Звезды останутся здесь»), она же зовет его «в путь» («Группа крови»). Звезда в данном случае — это символ божества, причем и с большой и с маленькой буквы, поскольку в поэтическом мире Цоя человек может не только «дотянуться до звезд», но и стать звездой («Кукушка»).

Однако, по мнению Цоя, только человеческих усилий для «обожения» мало, поэтому попытки заканчиваются фиаско: «Он… способен дотянуться до звезд,/Не считая, что это сон,/ И упасть опаленным звездой/по имени Солнце». Сама Звезда должна выйти навстречу человеку. Об этом пришествии Виктор Цой в большинстве случаев говорит полунамеками, скорее не о самом пришествии, а о его ожидании: «Ho я верю, что ты/снова скажешь/эти нескoлькo слов,/и тoгда я гoтoв/оставить след на этом снегу./Я знаю, что мне/не дoлгo oсталoсь ждать,/чтобы снова увидеть/сосны на мopскoм берегу». 

Пейзаж не имеет географической привязки, это символ Красоты, которая встречает человека на краю земной жизни. Но в конце Цой обещает нам встречу не только с Красотой, но и с Любовью («Смерть стоит того чтобы жить,/а любовь стоит того чтобы ждать»), с тем, что как раз и является скрепой для нового человеческого сообщества.

И все-таки в одной из песен Цой рассказывает не о предвкушении пришествия, а о нем самом: 

«На теле ран не счесть./Нелегки шаги./Лишь в груди горит звезда./И умрет апрель,/И родится вновь,/И придет уже навсегда./А он придет и приведет за собой весну,/И рассеет серых туч войска,/А когда мы все посмотрим в глаза его,/На нас из глаз его посмотрит тоска./И откроются двери домов,/Да ты садись, а то в ногах правды нет./И когда мы все посмотрим в глаза его,/То увидим в тех глазах солнца свет».

С учетом всего сказанного выше, сложно придумать какую-то иную, нехристианскую интерпретацию данного текста.